Моё солнце

– Солнце у каждого своё, собственное.

Чон Чонгук (маленький ома, Наследник основ, ботан-бунтарь, роковая ошибка Академии, часть солнца Сущего)

Глаза продираются с трудом. Утреннее солнце попадает прямиком в синий, будто находит дополнительное небо, в котором можно обосноваться, но под тяжестью такого напора синий прячется за веками. Сознание виртуозно балансирует на грани сна и реальности, вспоминая минувшие события и мешая с бредом. Вот город из традиционных домиков, вот они ломают забор и целуются. Нет-нет-нет-нет. Ни вандализма, ни поцелуя точно не было. Были танцы. И кража единорога. Вот они скачут по полю, за ними гонится орава псов, лает и извергает из пастей магию – не очень реалистично. Кража вообще-то тоже. Увы, они правда украли единорога. И после снятия наручников снова танцевали уже на красивом равнинном просторе. Или обнимались? Всё вместе. Вот Чонгук складывает столпы, проделывая простенькой комбинацией лаз в заборе – значит вандализм таки был, вынужденно. Вот Чонгук беспокоится. Он, Тэхён, заверяет, что кирин без проблем вернётся к стаду, животные всегда запоминают дорогу к дому. Прощаясь, Чонгук смело треплет по гриве и говорит: «Ты спас нас. Спасибо»; Тэхён гладит по морде, прислоняется лбом, нашёптывая: «Доберёшься же? Умница. Спасибо». Вот они выбираются с заповедника через дырку. Чонгук разрешает потрогать попу. Нет. Этого тоже не было, второй раз Чонгук не заикался о попе. И оказываются в какой-то глуши на полуобдолбанной бетонной дороге, выведшей к окраине Ёнама. Вот звонок Чимину с просьбой экстренно организовать машину и ёмкое: «Я так и знал. Ты муди- лодец. Молодец». Юнсу явно была рядом. Вот машина с человеком из подполья и приезд сюда, в соседний портовый город, омываемый морем. Кемпинговый уголок с разбросанными по пляжу трейлерами, где Чимин в срочном порядке достал бронь, буквально вырвав не зубами, а за баснословную сумму у туристов. И вот они, уснувшие на раскладывающейся от стены двуспальной кровати и проспавшие вечер и ночь без задних ног, без поясниц и спин — и яиц — после верховой езды. Сущий задирает руки над головой, упёршись в деревяшку шкафа, и чуть тянется телом. Сознание окончательно просыпается, скидывая подобную покрывалу пелену. Солнце вновь окунается в синий, когда открывает глаза сквозь набежавшую влагу от зевка. Солнце сегодня яркое-тёплое, аномально палит, не смотря с дозволяющей шалости высоты на осеннее время года. Смотреть действительно проблематично, нельзя не, потому под светом щурится на соседствующий грибочек из одеяла с чёрной шляпкой. Чонгук спит на животе, затылком к солнцу. На ум взбредает вчерашняя пространная фраза, брошенная вскользь: «Моё солнце во лжи», – Сущий её совершенно не понял, выяснять не располагала суматоха, теперь – сон Чонгука, и мысль утекает в иное русло: ему, Сущему, нравится так просыпаться – с Чонгуком под боком. До не засыпал и не просыпался ни с кем, разве что с комфортным одиночеством. Чонгук вклинился — не по собственной прихоти — и стал первым ввиду обстоятельств. И поцелуй. Поцелуи: при знакомстве, ознаменовав финал драки в холле Академии, и в машине, будоража невыполнимостью отстраниться. Единожды – вселенская случайность. Дважды – вселенский замысел, не иначе. Из безобидных-то чмоков замысел? Сущий воспринимает их поцелуи более чем серьёзно. Всего Чонгука и потенциальные будущие отношения с ним. Уже не помнит, каково это – быть с кем-то, и не вспомнит, и не пытается. С Чонгуком по новой, с чистого листа без каких-либо воспоминаний о давно истёршемся. С Чонгуком впервые, из-за чего не обратить на него внимание было просто невозможно. Чонгук неспециально порушил многолетнюю колонну лет одиночества, тогда, при знакомстве, вместе с каменной кладкой Академии и с последующим поцелуем. Всё просто, и в простоте кроется вся серьёзность. С Чонгуком хочется засыпать и просыпаться дальше. До конца жизни? Смелые мысли, ибо настрой именно – серьёзный. Чонгук непосредственно сейчас ни на что не настроен, сладостно плющась щекой о подушку. И солнце в заслуженный отдых не волнует – ни светом, желающим окунуться в ореховый, ни лживостью. Зато грибок волнует перелезающий на пол мужчина, застать Сущего над собой на четвереньках должно быть по негласным правилам страшно, однако Чонгук приплющенную щёку от подушки не отрывает, послушно закрыв глаза на тихое: «Спи-спи». Неудивительно, за плечами неординарная уйма километров, приведших сюда, в кемпинговый уголок, и к доверию. Не шуметь в тесноте оборудованного достижениями цивилизации трейлера сложно, альфа честно старается, умывшись и готовя завтрак. Да, после погони, кражи единорога и вынужденного вандализма с забором они без врак заезжали в магазин, кушать же никто не отменял. Пришлось посылать водителя-подпольника со списком продуктов. Чонгук от себя добавил сухофрукты, банки гороха и фасоли, творожки и тонну шоколадок. С последним Сущий согласился, как ни с чем другим. Спохватившись, маленький ома выдал: «Ещё семяшки. Ну там тыквенные, льна…» – и бам-бам пустилось в танец вместо главных амбассадоров танца, обычная машина не располагала, теснее этого же трейлера. Чонгук просыпается вовсе не на шум, на запах. Сущего в трейлере нет. Засыпают всегда вместе, просыпаются зачастую порознь, Чонгук вполне привык; Сущий – ранняя пташка, по крайней мере раньше пташки Чонгука, коя отсыпается от приключений и заодно за семь учебных курсов с подъёмами по расписанию. Отлежавшись, находит в закутке ванной уже выложенные из рюкзака зубные щётки и пасту, Сущий позаботился. Приятно. Забота неприятной не бывает. Вернее, бывает, если от неугодного человека. Значит..? Паста сплёвывается в мизерную металлическую раковину. Грех было жаловаться на ванны в гостинице Чимина. Чонгук и не жаловался, лишь отвечал издёвками на издёвки. И здесь не жалуется, трейлер чистый, уютный, никогда в эдаком не был. Разведчиски выглядывает на улицу через щёлку двери. Пропажа обнаруживается поодаль, расхаживающей по песку с телефоном у уха. Округа предстаёт спокойной, откуда-то доносятся смутные отголоски речи, из соседних трейлеров, наверное. На пляже пусто, сезон не для купаний, к тому же начало дня. Море за Сущим соблазнительно манит. Или Сущий? Чонгук не утруждается анализировать, просто следит не то за морем, не то за мужчиной. – Утра, – здоровается достаточно громко, чтобы услышали и обернулись. – И тебе, маленький ома, – мягко улыбается мужчина. – С кем разговаривал? – рассудил вопрос приемлемым, они всё-таки в очень близких отношениях, Чон в аналогичных отродясь не был и не будет, ведь навряд ли в будущем что-нибудь потягается со сближением по лесам, снегам, болотам, городам и полям. У них эксклюзивная версия на бесконечность. Оба не воспринимают вопрос запредельным, непринуждённое: – С Чимином. – Ты совсем? – вдруг выпаливает, стоило Сущему повернуться передом заместо профиля. – … – выгибает брови, прекратив возню в телефоне. Глядит на потрясённое выражение лица и уже собирается объяснять, мол, верно, Чимин не самый угодный тип, но и не кусок говна, дабы о нём смалчивать, он спас их вчера. Не успевает, догадавшись об очевидном – Чонгук не про Чимина. Сдерживая вырывающуюся ухмылку: – Никто, кроме тебя, не видит, не волнуйся. Чонгук как раз за себя-то волнуется, а не за кого-то. Заостряется не в глыбу льда – во всполохи огня. Ореховый против воли елозит по оголённому торсу под распахнутой курткой, неаккуратным любопытством задевает и грудь, и пупок, и пояс штанов ниже пупка. Куртка… Ну конечно. Сущий и куртка почти несовместимы, подавно в жару. Чонгуку бы сразу увидеть странность – профукал спросонья, поэтому следствием видит бесстыдную наготу. Грошь застать врага голым – враг способствует дополнительному обозреванию наготы. Спасибо, не полностью. Чонгук не хрупкий одуванчик, пусть мир за пределами Академии не видал. В пределах Академии видал из альф Юнги без верха, в раздевалках омег. Голые тела не сенсация, просто… Просто. Сущий – не остальные, он в особенном разряде. Не враг больше? И словно не друг. Друг и не друг, нечто вмещающее и одновременно превосходящее. И Сущий точно не посторонний, на чей голый торс плевать. Кто ему Сущий? Чонгук понимает, не тупой же.

Влюбиться – не самое жуткое, скорее самое прекрасное, из грядущего; влюбиться – отлично, готов. Чонгук, возможно, разделит с ним это чувство.

Они влипли, причём на пару – обнадёживает. В одиночку хуже, вдвоём спокойнее, вдвоём разделяется – и трепетные чувства, и напасти. Чонгук понимает, что было бы невыносимо больно, разделяй Сущий с ним только напасти. Разбитого сердца не хватало во всей заварушке, благо уж чего-чего, а такового не видится. Они разделяют вдвоём от и до. С врагом поведёшься, называется. … поведёшься – врагами быть перестанете. – Я не волнуюсь. Кто угодно пускай видит, я наоборот, – убегает отворачиванием от бесстыдства. Не то довидится пресса – и воссоздаст увенчанную разлётом плеч широкую спину, изгиб ягодиц, уходящие в длиннющие ноги бёдра… Чёрт. Воссоздал! Зря отворачивался! Какой ужас. Альфа меж тем чужих терзаний не считывает, но не менее интересное: – Ты забавно смущаешься, – сокращает расстояние несколькими шагами. – Ничего не забавно. «Ничего» – не смущается? Или смущение не забавно? – Забавно и мило, обожаю тебя смущать, – с улыбкой, по-доброму, потому удостаивается доброго посылательства. – Нахрен пошёл. Куда деться от смертоносного для тудух-тудух шквала флирта? Сущий ярый флиртун. Кто бы знал? Он со всеми..? Чонгук сжимает и разжимает кулаки, косится на не врага, вновь тыкающего пальцами в телефон. Косится по сторонам – лишних свидетелей нет, и речь уже не про торс, волнует розыск. И флирт. Сущий за флиртом с кем-то пойман не был: ни в горах, хотя Чонгук и не вникал под гнётом страха; ни в «Трёх булочках», допустим, с персоналом, ни в других гостиницах; ни на улице, ни в кафе и ни в забегаловках; никогда и нигде, ни с кем. Флирт Сущего исключительно для Чонгука? Тудух-тудух щемит верить, оснований на противоположное не предоставили, подбрасывая в веру дровишек, то бишь флирта. – Ну так, маленький ома? – запихивает мобильный в карман просторных тканевых штанов и подходит размеренной поступью. – Мне одеться? Я тебя смущаю? – … – фыркает. – Нечем смущать. – Нечем? – с долей искреннего замешательства; опускает подбородок, оценивая пресс. Не бодибилдер со стажем, да какие-то рельефы, кубики имеются, не жалуется. И не выпендривается, не планировал щеголять нараспашку: избавился от майки у плиты из-за жара газовой конфорки, плюс неугомонное солнце в окошко, а ома крепко сопел и признаки бодрствования не подавал; накинув куртку, вышел на улицу созвониться с Чимином, куда ома неожиданно подоспел. Коль случилось – грех не посмущать. Ома откровенен в не ледяной реакции, в его смущении определённое признание, не прямое – и всё же. – Отсюда не вижу, – оправдывается, оскорбить не намерен. Всё у чаро нормально, Чонгуку… нравится и Чонгук защищается от флирта, неизбежно в нём участвуя. Замкнутый… водоворот. Не выбраться. – Отсюда видишь? – не напирая, останавливается подле. Ома не уступает в росте из-за высоты фургончика, они на едином уровне. Синий в ореховом, ореховый в синем. Ни на сантиметр ниже. Впору уйти, не подхватывать виток за витком водоворота. Чонгук к Сущему всегда не «не», здесь и ошибка. Ой, ошибочка в «ошибке», ибо не ошибка. – Не буду, – хохлится птенчиком. – Ум? – Смотреть. – Джентльмен? – Как и вы, чаро. – Значит и не потрогаете, маленький ома? Убедиться, что есть, что. – Есть что – что? – Что смотреть и что трогать. – Нет, спасибо, – надуто, без сарказма. Трогать Чонгуку не доставало, ага. Ага. …поведёшься – и будет. – Смущашка. – … – ореховый на море за Сущим переводит. Синее. Везде синий! Не отрицает смущение, толку? Нарвётся на иное – на прямое, пробовал, усвоил. В животе даже перекати желудка нет, повод сбежать. – Пошли завтракать, – и быстренько скрывается в фургончике. За ним ступают вдогонку, нисколько не изумляясь побегу. Эти побеги лестны, разнясь с лесным, и в этих ловить не надо, Чонгук сам возвращается – не прямое признание. Майка валяется на столешнице, её берут и отходят к кровати, становятся спиной, сбрасывая куртку долой и прикрывая наготу. Чонгук действо проглядывает, соблазнённый завтраком: варёные яйца и пожаренные котлеты на хлебе с помидорами и салатом а-ля бургер. Чонгук фанат фастфуда, он в восторге от имитации, ему не до переодеваний, слюни текут не на торс, на тарелки. Посыпанные кунжутные и тыквенные семена вызывают улыбку. Казалось бы – мелочь, но из мелочей и воздвигаются громадины. Столик раскладывается общими потугами. Садятся коленями об колени, не сталкиваться простор не позволяет. Чон жуёт за обе щеки — вкусно — и думает о том, что не приготовил бы, в Академии не учат, балуя столовой с профессиональными поварами. Ничего, помимо магии, не умеет. Мужчина напротив невообразимым образом вселяет надежду научиться. Чон любит учиться и любит хороших учителей. Сущий претендует на кандидатуру, Сущий научит? Вопрос вовсе не в сим, научит стопроцентно. Истинный вопрос: чему? Тому, чему Чонгук пожелает научиться, и в перечне готовка не единственная. Коленка об коленку побуждает диалог. – Ты стукаешь меня, – без наезда резюмирует тот самый мужчина напротив, схлопотав удар за ударом. – … – Чонгук невозмутимо жуёт, удостоившись взаимного «тук»-а . – Ты меня. – Так кто кого? – Мы друг друга. – Мне импонирует, продолжай. – … – Чонгук вздёргивает бровь. – Ты снова флиртуешь? – А ты снова отвечаешь? – … – хмыкает многозначительно и не развивает. Позднее хозяина просыпается режим дознания: – О чём с Чимином болтал? Рассказывают без утаек или пауз, мол, обсуждались варианты стратегии. Чимин мониторит обстановку в Ёнаме и в соседних городах, им, Сущему и Чонгуку, лучше несколько суток залечь на дно моря в фургончике. Намджун вернётся с захваченной вышки Завесы и под видом Сущего фальсифицированно вторгнется в Академию, похоронив любые подозрения, что в Ёнаме розыск ловил главаря оппозиции, ибо тот в столице. Чонгуку дурнеет, и никакие псевдогамбургеры и переплетённые колени не спасают от беспокойства о доме. Дом он и есть дом, каким бы лживым ни оказался, ведь был кристально прозрачным на протяжении вереницы годов. Юнги, Сокджин, в целом ученическая прослойка, не причастны к дерьму, они не должны подвергаться ни взрыву, ни волне от, однако в истории не зафиксировано примеров противостояний без невинных жертв. Чонгук и сам жертва, втянутая в основной ход. С той встречи в холле Академии это не битва Сущего. Это битва Чонгука, и он из тех, кто породит и взрыв, и волну от. Не простит себе, пострадай близкие, в частности Юнги и Сокджин. Чонгука отвращает втягивать их за собой, нельзя никого. Или кто-то уже втянут? Сущий подсказал – крыса не из преподавателей. Некий ученик в курсе происходящего? Так Сущий говорил, среди оппозиции нет академских. Ни черта не прибавляется и не вычитается, тупиковая задача, с опечаткой или с полностью искажённым условием. Настроение в ноль. Чонгук благодарит за завтрак, уныло дополняя: «И чего нам здесь делать?» – получив хозяйственное: «Стирать». Нацепив панаму, мужчина направляется на улицу, Чонгук стартует хвостом, дабы не киснуть в одиночестве и бдеть по углам притаившийся розыск, паранойя-то с заварушки в Ёнаме расцвела. Солнце яркое, но не солнце Чонгука. Чонгук специально не смотрит, будто игнорирование бело-жёлтого диска в синем небе — везде синий! Мировой природный заговор?! — решит проблему. Вода для снабжения фургона набирается из резервуара в бочку и прикатывается. Любопытный омега контролирует процесс и заваливается в вытащенный на песок стул, сгрузив альфе в стирку грязную одежду. Тот действительно занимается хозяйством. Постоянно? А Чонгук прохлаждается; поначалу логично, в плену проявлять инициативу в бытовой рутине – себя не уважать, позже положение изменилось – добровольно затанцевали, в цивилизации зажили по гостиницам и заели в заведениях. А фургон предоставлен им двоим, левые тут не готовят, не стирают и не убирают. К тому же избавились от наручников – Чонгук не в плену, добровольный соучастник, хотя танцуют давно, новшество – отныне ни крупицы отговорки. И словно пора что-то делать. Посуда вымыта, кровать заправлена, одежда в стиральной машине, Сущий разгребает продукты из кинутых пакетов. Приехали в ночь, ополоснулись под душем и отключились, потому пакеты мариновались на полу и потому маленький ома оказался с краю, а не у стены, у них исчерпались силы на более правильную расстановку. Чонгук взыскательно ищет дело. Находит – Сущий, точнее, его ободранные руки, потому вербует мужчину от его дела и бескомпромиссно усаживает на стул. Чонгук сидел, Сущий посидит. Аптечка из рюкзака – и вуаля, обработка скошенной кожи. Не то как обнимать за бицепс и лежать на яблочке плеча? Пускай заживает поскорее. Когда-то сломал нос, разбил губу и рассёк бровь. Сейчас лечит. История не всегда циклична. Вместе расправившись с продуктами, разбирают навес от солнца и дождя. Чонгук возится с раскладным столиком, когда получает приглашение прогуляться у моря; измерили береговую линию жалкими метрами, ведь нагулялись за прошедшие дни вдоволь, за вчера с лихвой. Бесцельно пошатавшись с необременительным трёпом, возвращаются под навес, и тут Чонгука сшибает то желание научиться. Всякому разному. Каким образом Сущий очутился почти вплотную за спиной – Чонгук упустил, вернее, подпустил. И обвившие кольцом руки – правильно, надёжно, нежно. Нет, они не обнимались. Сущий вот именно – учил. – … указательный вниз, – бархатно льётся мягко-командное над макушкой, – угу, – одобряет гортанно. – Большие сдвигаешь вместе и прячешь в замок. Не-а, – Сущий скользит с обхваченных запястий, раньше отяжеляемых металлом, на кисти и аккуратно переставляет пальцы омеги в продиктованные столпы. Потом обратно на запястья, аки оценивает их невесомость без громоздких ободков и бережёт. Чонгук и это допустил. И в общем он инициатор происходящего, уломав поучить новым комбинациям. Чему ещё? Страсть к учёбе, ни к чему более. Спонтанно учёба смешалась с… чем-то, стоило Сущему возвыситься позади и прикрыть доверчиво подставляемую спину. Тудух-бам спелись в танце, пока глупые люди заняты учёбой, а не друг другом. Чонгук себя глупым не считает, всё устраивает, в том числе Сущий за спиной. – Кстати, я запомнил комбинацию полюсов. Ты показывал, в лесу, – воспроизводит цепочку столпов. – С первого раза? – неподдельно дивится над макушкой. – Сомневался во мне? – и радуясь, и хвастаясь. Присутствует в Чонгуке зерно зазнайства, он его не видит, в отличие от полезных зёрен Сущего на завтрак. – Ладно, я лишь её запомнил, у остальных урывками – и то не уверен, в голове перемешалось, но ты можешь меня научить сей- – прерывается молчанием, гипнотизирует руки мужчины на собственных. – А ты всех так магии учил, чаро? Ну, в оппозиции своей, – чеканит с зёрнами претензии и ревности и, да, тоже не видит их, впрочем, странность вопроса на поверхности, будь тот вовсе без каких-либо интонаций. Чонгука обоснованно не заботят всякие зёрна, ибо в такой позиции — тотальное нарушение личных границ и приличий — никто никого никогда не обучает магии, уж Чонгук гарантирует, семь лет проучился – и нате, у Сущего оригинальный способ обучения. Сущий так со всеми? – … – перенятое эстафетой молчание над макушкой; мужчина не сразу изобличает подноготную. Спокойно утверждает, искореняя домыслы: – Нет, маленький ома. Так только тебя учу. Так… тебя… Флирт только для Чонгука и прикосновения только для Чонгука. И взгляды, значит. Синий для орехового. Ореховый для синего. Они друг для друга. На тысячи грёз. – … – на лице прорывается улыбка, эстафета молчания вновь у Чонгука. Вопрос вопросом, а не ведает слов на ответ Сущего. Застыл в счастливом смятении, напросился и не жалеет. Поглаживания-мазки по запястьям побуждают стереть сантиметры, прижавшись доверенной спиной к груди, и, пристав на носки, боднуть макушкой в щетинистый подбородок. Оба хихикают, разделяя неловкость. Сущий воспринимает за знак с контекстом «приём, я не справляюсь. Давай ты уже чё-нить скажи», поэтому давит подбородком на макушку, утихомиривая бодание, и подбородок не убирает, ткнувшись покомфортнее. – Эту знаешь? – отпускает тонкость запястий и в секунду демонстрирует коротенькую комбинацию из четырёх столпов. Эту знает, комбинация третьей ступени, поражает сугубо техника исполнения. Чонгук хватается за Сущего от ликования. – Охренеть, – вскрикивает довольно громко, таращится на скрещенные в последнем столпе кисти мужчины, стискивает его запястья. – Ты точно не маг? – Точно, – пользуясь взбудораженным состоянием омы, укладывается на макушку щекой. – Сложи комбинацию призыва, – наказывает деловито. – Попробуй призвать. Чон вознамерился проверить. Снова. У Сущего в этот день проверка за проверкой – то на флирт, то на прикосновения, то на статус мага. Тактика: «ты точно не.., а если найду?». Нельзя обладать конфиденциальными знаниями и навыками и не быть магом – бред. Приказа слушаются, не отрывая щеки, то бишь не застанно врасплох, без суеты, не переживая, значит уста не испачканы во лжи; ладони смыкаются прямо перед Чонгуком, «объятие»-то не разрывалось, и вскидываются к песочной земле – оранжево-красный поток не хлынул, не отозвался. Обычный человек. Не маг. Известная личность – обычный человек? Раз обычный человек, то где обычное человеческое имя? У человека должно быть имя. Гадай-угадывайся – непонятность постижимее не становится. Чонгук стреляет заострившимся ореховым на шрам под впалостью локтя, не портит момент выяснениями. Терпение на исходе и, сужаясь, лопнет масштабнее, извергнувшись хлопушкой. Чонгук честно ждёт, когда Сущий созреет донести, тот не спешит и не спешит, и не спешит, и не спешит,.. Чонгук заслуживает правды. Почему Сущий медлит? Причина в порционности и оттого максимальной безболезненности? В чём-то помимо? Или в доверии? Они же доковыляли до него вчера. Допустим. Чонгук подождёт, не то чтобы велик выбор. Мужчина считывает превратившееся в обоюдное молчание. Штурм в мозгу под макушкой омы ощущается щекой. Чонгук изнемогает от скудости объяснений, он заслуживает полную картину правды. Причина не сугубо в своевременности. Сущий боится. Вытаскивать скелеты из шкафов – испокон веков не весёлое препровождение. Страх не чужд. Не стыдно за прошлое и воскрешать из недр памяти ошибки не тягостно, Сущий просто боится реакции маленького омы. – Я нарушаю Договоры о Нераспространении и о Неразглашении с тобой. Мне запрещено всем этим с тобой заниматься, – между молчанием вставляет Чонгук не расстроенно и не лучезарно, посередине и смирившись. – Бессмысленно соблюдать запреты, ты знаешь о магии круче меня и ты не маг. Договоры такого пункта не предусматривают и не диктуют регламент шагов. Просчёт, – ухмыляется задорно. Расковыривать дыры в профессиональных и скучных бумажках преисполняет эго, даже если относится к родному дому, потому Чонгук и наречён ботаником-бунтарём. – Тебе запрещено что угодно со мной, маленький ома. Со мной ты нарушаешь абсолютно всю вашу магическую порядочность. Ома-бунтарь, р-р. – Я тебя уделаю, – голосит звонко и высвобождается из учебно-не учебной позы, разворачивается лицом, искрится. Улыбается в половинку округлости солнца, а ярко от улыбки, как от целого солнца. – Теперь могу! Тыщ-тыщ-тыщ! – имитирует звуки ударов. Смеются. Обычный человек не убегает в панике от чуть отошедшего и призвавшего без заминок отозвавшийся поток мага. Кулаки крепко сдавливают пустоту, вокруг клубятся вырывающиеся всполохи. – Аккуратно, нас увидят, – остерегает, не препятствуя, Сущий. Оглядывается на безналичие свидетелей, проверенное до призыва и зачинщиком грядущего. Грядущее романтично. Омега прёт с магией на альфу а-ля разнесёт в пух и прах – так выглядит флирт от Чонгука. Скалится проказливо, воспламенённо пышет. Угождает в настоящие объятия, расформировав призыв рассеяться и разделив объятия ладонями на спине альфы. Они всё друг с другом разделяют. – Могу тебя уделать, тащусь! Прям чувствую! Я скучал по силе! – верещит и прыгает в объятиях. – … – разделяет и улыбку, однако менее солнечно, с пасмурностью в сведённых бровях. Лишь бы эта сила не помутила тебе голову, думает Сущий. Ведь многим помутила, и ему когда-то.

– … Они мнят себя богами. На моём опыте не усвоили – стать богом не выйдет…

– Могу тебя уделать, – посмирнев, довольно смакует. Не удостаиваясь стоящей отдачи на оглашённые возможности, привстаёт на носки и бодает в подбородок, едва и шею не боднув носом. Нечего игнорировать силу! Чонгук не ждёт мольбы о пощаде – и молчание не ждёт! Сущий без того молчун, тут пошевелил бы языком! – Ты напал на меня спящего, ночью, воображаемым ножом. Теперь нападаешь днём магией. Мне бы опасаться. Маленький ома, ты же не убийца? Уверен? – … – закатывает ореховый к синему – к небу. Лучше бы Сущий молчал. Дурость во взбалмошной натуре выручает от конфликтного дополнением: – У меня не только ножа не было ночью. Трусов тоже. – … – моргает и опять молчит. Чонгук теряет боевой запал, тушуется. – Весь настрой тебя уделать сбил, – бурчит обвинительно. – Кто просил напоминать, что я без трусов? Был. – Я вообще не задумывался, что ты без трусов. Был. Маленький ома. – … – испепеляет бушующими под мнимой гладью недрами орехового и в смущении выбирается из объятий, аки на Сущем заслуга смущения. Отнюдь, Чонгук сам породил. Испепелить – не обдать холодом айсберга. Сущий не особо восприимчив к холоду, поэтому лёд Чонгука на него не распространяется. Желтизна солнца расчерчивает синеву неба, близясь к закату с розовой палитрой. Бывшие враги коротают вынужденную трейлерную остановку за отдыхом, отвлекаясь на бытовые нужды: приготовить поесть, развесить постиранное на удачно торчащую ветку, лелеять коров. Последнее принципиально важно, виртуальная ферма скрашивает досуг; разморившийся Чонгук в какой-то этап собирания монеток задремал на раскладном стуле, его укрыли принесённым одеялом, аккуратно изъяли телефон и переняли миссию по обхаживанию коров. Проблема на повестке – розыск? Ой нет, на розыск чхать, вот покупать ли тридцать восьмую корову или проснувшийся Чонгук устроит кипиш из-за потраченных без ведома монеток – на повестке, Сущий колеблется. И колеблется по прошествии часа, Чонгук не просыпается, а на улице не лето, чревато жопу простудить. Одеяло на Чонгуке, не под, не будет же Сущий пихать ему под, джентльменом был и остаётся. Будить жалко. В общем, коровы лишаются повестки, Сущий задаётся целью отнести в кровать, гадая над реализацией. Подступиться-то затруднительно. Еле-еле протиснувшись под коленями и лопатками поднимает на руки потревоженно-зашебуршащегося Чонгука. Чонгук же, кроме сиплого: «Ты чё?» – ничего не говорит, прилипает к нарушителю спокойствия, то бишь позволяет, снова, всегда. Почти всегда. Был инцидент в лесу, у истока пути, Чонгук тогда испугался, списал к низменным мотивам и вырвался с рук. Сколько же позади?, раз безмятежно засыпает подле этого мужчины, стирает с ним трусы и сушит на ветке, не вырывается с рук... Селенит – не самое ценное, достигаемое на пути. На пороге фургона разрастание проблемы узостью прохода. Чонгук тихо хихикает в ухо. Весело ему, поглядите. Сущий тут и так, и сяк, коров вон бросил. Чонгук на причину ступора складывается-жмётся к герою, делаясь компактным. Помогает заботиться о себе – разделяет. Принимает непрошенную заботу, любую принимает. Забота же не должна быть сплошь прошенной. Человек либо заботится, либо нет – при всех условиях и обстоятельствах. Сущий себе не изменяет – ни у истока пути, ни сейчас. Давно прошёл ворох проверок, эти – финальные, и будет вердикт. Проход преодолевается общими усилиями, из них неплохая команда, совместный путь воздвиг кипу доказательств. Стремление к миру зачастую влечёт непредсказуемые, но успешные союзы. Уложенный на кровать Чонгук засыпает, не привыкший к экзотическим нагрузкам и бешеному распорядку дня. Кирин – немалый стресс, Чонгук не почитатель животных, сторожится их. Юнги пошутил бы, психологическая травма из-за Лохмуса. Сюда же: проник в заповедник и сверкал пятками от розыска! Магию укрощает с перерыва – внушительное физическое «упражнение». После эдакого организм потребляет тонны сна. Сущий не спал, пресыщаясь бездельем. К вечеру разжёг огонь в мангале, наблюдая за розовым закатным маревом. За плечами уже бесчисленно закатов с одиночеством, те слились в вязкую смесь – не вычленит ни один. Нынешние закаты — и восходы — преобразились с Чонгуком, перестали сливаться в массу, стали разделяться друг от друга и с Чонгуком, без одиночества. Этот закат не исключение, пусть ома и спит. Не спит. Выбредает из фургончика помятой взъерошенной птахой, обмотанной в одеяло; занимает стул, между – огонь. Не зачинают диалог. Молчание бывает разным, это умиротворённое и комфортное. Ома гипнотизирует огонь, думая обо всём и ни о чём. Переводит взгляд на закатное красное солнце, прощаясь до завтра. Вдруг завтра оно будет другим. Переводит взгляд на альфу – сопоставляет со своим солнцем, альфа помещается в него идеально, без запинки, без задоринки. Молчание нарушается провокационно-безухабистым тоном. – Ты говоришь, я тебе нравлюсь. Проверка для Сущего грянула негаданно. И прошлые, впрочем, не предупреждались. – Верно, – не скрывает. Как признался впервые – оно и будет впредь, то есть прямо. – Ты мне нравишься. – … – от волны робости бедственно обжигает ореховый в огне, который перекрывает румянец краснотой отбрасываемого света. – Да, ты говоришь, я тебе нравлюсь- – уже без вопросительных ноток, тем не менее Чонгука перебивают. – Да, ты мне нравишься, – удерживает синий на адресате прямых признаний. Ореховый врезается с синим в прямом водовороте. В конце концов, прямое признание достойно прямого водоворота. Тот крутится и без контакта глаза в глаза, с контактом же чутче, сокровеннее, глубже и глубже. Кажется, Сущий проходит проверку – по серьёзности признания. Ни увиливаний, ни отмазок, ни сомнений. Признался – и ответственен, стойко признаваясь снова и снова. Они разделяют «снова». У них друг с другом от снова-снова до снова к снова – вселяет чувства постоянства и надёжности, неизбежности многогранной близости в их непредсказуемом и успешном союзе за мир. – Давай миллион раз повторим, – сводит к сарказму от таки обуявшего стеснения. – Давай. Ты мне нравишься. Твоя очередь. Тудух-тудух бьётся к бам-бам. – Сказать, что ты мне нравишься? – Сказать, что ты мне нравишься. А то, что я нравлюсь тебе, скажешь, когда это будет правдой и когда захочешь со мной этим поделиться. Верно, Сущий покорно ждёт разделить и это. Буквально еле отрывает синий от орехового, дабы не напирать и предоставить Чонгуку некую свободу взгляда. Им по-прежнему комфортно и в целом расслабленно даже с такой темой разговора. И даже с ранее перебитым признаниями развитием: – Ты говоришь, я тебе нравлюсь. Вдруг я гей? Омеги мне нравятся. Сущий невозмутимо затаивает улыбку и глаза от скока к маленькому оме, старается воспринять всерьёз и взвесить смехотворную вероятность. Чонгук заикался – альфы не получали взаимности, об омегах ни писка, Чонгук бесстрастен к ним, Сущий не замечал никаких «поползновений». Просто Чонгук знает себе цену, ориентация здесь ни при чём. А Сущему он взаимностью отвечает, значит достойный кандидат на сердце. Глаза совершают скок с огня на маленького ому под вывод: – М-м, нет. – Почему? – бычится с подозрениями и любопытством. Торчащие петухи отлично дополняют образ сумасшедшего в авантюрных экспериментах — проверках — исследователя. – Ты бы не смотрел на меня так. Ореховый яростнее вмешивается в синий. – Так? – Так, словно тебе нравлюсь я, а не омеги. А я альфа. – Хуяльфа, – огрызается с долей яда, в совокупности безобидно, нейтрализуется и растворяется. Не подтверждает и не отрицает вывод Сущего, но с какого хрена, вселенная, Сущий смеет признаваться за него? Не слишком ли на себя возлагает? Чонгук редко ругается матом, чтя прилежный образ; с Сущим и Сущему явно позволяет лишнего, идя вразнос с распахнутыми для бунтарской натуры створками. – Как же «захочешь и будешь готов – скажешь»? – Ну, не эквивалентно, что я не могу предполагать твою симпатию ко мне. – … – не возразить ни о симпатии, ни о праве предположений. – Ладно, – отчебучивает нейтральное. – Твоё отношение к геям. Какое? – и гасит не нейтральным. Специально прощупывает почву ради понимания, с каким человеком собирается… Собирается чего? – Безразлично. – Я положительно, – гнёт линию, мол, у нас расхождение в щепетильном. – У меня друг нетрадиционной ориентации с девятого курса. – Тоже клеился к тебе? – Сущий вытворяет вираж. Ему всё равно не в порицательной коннотации, все вольны желать правильное, лучшее, подходящее для себя, Сущего это не касается. Ему не всё равно на Чонгука и он считает Чонгука правильным, лучшим, подходящим для себя, вот и смещает вектор на него. Чонгук идеально помещается в его жизнь, в сердце, без запинки, без задоринки. И Чонгук аж упускает линию, поддаваясь виражу: – «Тоже»? – гогочет. – Звучит, будто ко мне клеилась Академия минимум. Нет, не клеился он ко мне, – паузится. Молчание бывает разным, в данном сулит дурное. – Жаль, я был бы не против. В сослагательном наклонении предложение априори недостоверно, ведь в основе выдумка без реализации. Чонгука не привлекают омеги и уж тем более Чонгуку не сдалось подкатывание шаров от друзей. Сокджин исключение, Сокджин в шутку. А Сущий друг, но не друг. Не шутит. Сущему можно. С ним «не против» без сослагательного наклонения. Чонгук провоцирует. Сущий не клюёт, не ревнив по натуре и не глуп по уму не различать подначки, наоборот, выводит в вираже другой ракурс. – А насчёт меня, маленький ома? Против подклеиваний от меня? – Разве я выразил хоть одно против? – … – синий расцветает вместе с мягкой улыбкой под. – Понял, маленький ома. – Разве я что-то давал понять? Любит же Чонгук убегать или притворяться, вовсе не убегая, в точности в лесу, при сфабрикованном побеге для галочки. Уже непрямо признаётся, надо лишь предоставить время для прямого признания. В любом случае свет сближения горит отчётливее огня, потому мужчина встаёт, огибает мангал и подаёт руку в приглашении, куда вкладывают свою без заминок, поддаваясь кверху и угождая в объятие танца. – Приступ, – поясняет Сущий. – Нежности? Признаний? – Танцев. Чонгук беззаботно посмеивается. В танце, в этих руках, спокойно, аки укачивают от проблем и переживаний. Даже не неловко танцевать без разговоров, они уже столько раз это делали! Не сосчитать. Чонгук и в танце Чонгук. К тому же удовлетворён результатами проверок. – Давай бой! – необузданно всплёскивается. – Ты с кинжалами, я с магией, и мы тыщ-тыщ-тыщ! – протиснув ладони меж, изображает удары в грудь Сущего и мирно укладывает, гладя. Трогает. Не лапает. – Мы тыщ-тыщ-тыщ? – с искрой лукавости. – Да, – не различает подтекст. – Тыщ-тыщ-тыщ. Без поддавков! Уделаю тебя. – Придут глазеть отдыхающие и розыск. И присоединятся. Не, маленький ома. Наш тыщ-тыщ-тыщ исключительно наедине. – … – дует губы. Не различает. Невинен и наивен. – Давай- – стопорится, экстренно генерируя идею. – Давай кинжалам поучи? Вшух-вшух-вшух. Меча нет, бли-ин. И мечом бы, лязг-лязг-лязг. Или рукопашный, дыж-дыж-дыж. У Чона амбиции на абсолютно всё с Сущим с вариативным звуковым сопровождением. На него взирают с теплотой не хуже почти спрятавшегося солнца, восхищаются прыти и рвению. Чонгук очаровательный, заразительный, вот Сущий и очаровался, заразился. – Поучу тебя чему-нибудь попозже, по расписанию у нас ужин. Опять подтекст? Тут оба не различили. А Сущий поучит, не кинжалам, не мечу и не рукопашному бою, и сам будет учиться в процессе. Позже, по расписанию ужин. Солнце скрылось, обещая возвыситься утром. Включили фонарь на фургоне, на решётку-гриль выложили порезанное мясо, о мариновке заранее позаботился хозяйственный альфа, Чонгук в кулинарной рутине наперёд пока не загадывает, зато орудует переворотами решётки над раскалённым углём, где в – запекающийся батат. С солнцем распрощались до завтра, внимание привлекло иное жёлтое, также круглое – браслет на запястье. Чаро надел сразу с ссоры, не выкинул, и оно мозолит Чонгуку глаза, и этот жёлтый припекает обзавестись украшением обратно, ибо чаро пошёл навстречу – избавил от наручников. Чонгук вообще подозревает «подвох», браслет был подарен специально, слишком уж неожиданно и беспочвенно, беря в качестве обычного подарка. Чаро свойственны внимание и забота, не чуждо подарить просто, но… тупо – браслет к наручникам, о громоздко-сковывающей детали не забыть. Чаро спровоцировал выяснения отношений и сдвиг, ведь, возможно, без высказанных вслух претензий стопорился — боялся — снять, понимая необходимость. – Гони мне браслет, ты же подарил, – не церемонясь. – Ты вернул, – не претензией, фактом. – Ты верни мне. Сдержишь все свои слова – и больше никогда не верну. – Договорились, – расслабляет застёжку и стягивает пёструю желтизну законному владельцу. Чон чересчур падок на жёлтое. Вскрылось, и на синее. Жёлтое с синим рядышком и идеально сочетаются, поэтому предсказуемо с начала, не было ни шанса не угодить в синий водоворот. Ужинают до отвала и, порывшись на полках фургона из скуки, находят развлечением пакеты с химическим порошком, по инструкции – посыпать горсть в огонь. Развели тот заново и завизжали детьми: порошок, сгорая во всполохах, на секунды менял цвет огня на… синий. Чонгук в мыслях завозмущался кощунственному преследованию его личности синим цветом, возмущения быстро канули в веселье. Сущий загнал спать, игнорируя протесты выспавшегося Чонгука, и запер дверцу, помимо машинного механизма, на встроенные защёлки. – Закрываешь от моего побега? – От постороннего вбега. – Розыск? – … – «угу»-кает. – Угоним фургон на крайняк. – Пф, – отсылает тягостное прочь пренебрежением, – единорога же угнали, фургон – пф. Вскоре Чонгук неугомонно дорвался до нового развлечения – наручники с равнины. Конечно, они подобрали, противомагическим оружием не раскидываются, его дефицит и сложно изготовить. Чонгуку в частности сложно разгадать систему закрепа, вертит так-сяк, жмякает, трёт на манер лампы джинна, вынюхивает потайные щели, в бессильной ярости долбает об матрас, огорошивает распаренного из душа Сущего закоренелым: – Объясни. – … – издаёт вопрошающее, вытирая волосы полотенцем. – Способ открывания и закрывания наручников. Я выберусь, если закуёшь меня. История не всегда циклична. Чонгук сам себя закуёт? – Именно потому, что заковывать тебя не буду, объясню. В правой и левой частях наручников прячутся выдвижными заслонками полые кольца. Секрет в металлическом тонком стержне, который под давлением отодвигает заслонки и вставляется в полые кольца для скрепления наручников вместе, для диаметрального эффекта, «слома» наручников надвое, стержень вынимается. Стержень выступает и ключом к замочным выемкам. При скреплении наручников воедино заложник без ведома носит ключ с собой. Наглядно демонстрируя, Сущий примечает взбудораженность от выстраданных объяснений, маленький ома подлез на кровати впритык, прижавшись к боку и щедро навалившись. Бурлит восхищением от знаний, много не надо – рассказ о незначительном и всё, ома на драйве. Эта неусидчивость к познанию, признаться, привлекает, Сущему не оторваться от столь искреннего интереса к жизни и её составляющим в ореховом взгляде. Был период, когда жизнь обесценилась, превратилась в дарованную наказанием данность, дни слились в неразборчивую непрерывную полосу без ярких остановок и выдающихся моментов. Чонгук не был тем, кто прервал серость полосы, прервал сам Сущий, наскребя силы встать и бороться, оставшись ни с чем. Однако у полосы нет конца, лишь отрезок её бесконечности окрасился из серости в яркие краски. Надолго ли? И будет ли конец? Чонгук тот, кто красит ярче всех и вся. Чонгук – самая яркая остановка в их первую встречу. Чонгук пошёл с ним дальше, раскрашивая снова и снова, тем самым перестав быть остановкой и сделавшись спутником на стезе бесконечности. Сущий очень надеется, что, исправив ошибки и искупив вину, конец настанет. Пока того не видать, учит маленького ому, а маленький ома учит большого и не страшного Сущего заново искренне интересоваться жизнью. Вместо наступления конца наступает удовлетворённый апогей от объяснений – призыв древнего искусства. Противомагические штуки – мегазахватывающе, но призыв магии – несравненно, юный маг благодарен за вновь обретённую способность, отшвырнув злополучные наручники к подножию. Не тут-то. Предплечья касаются и нажимают вниз с кристальным намёком расформировать призыв. – Мы не на улице, – заверяет, списав к опасениям. – Чонгук, – отрицательно качают головой. Названный со вздохом насыщается возмущениями и с выдохом опустошается. Ему нечего творить здесь магией, не складывать же комбинации; направляет ладони к полу, отпуская разжавшимися кулаками развеиваться по одеялу и просачиваться сквозь, исчезать. Сущий не из вредности и не из запрета, Чонгук прекрасно понимает. Узнанное из похода не способствует чистой, незапятнанной совести – владение магией истощает мир, природную циркуляцию, запад в упадке и медленно умирает, а Чонгук балуется праздными призывами. Странно, хоть и шлёт странность восвояси. Неправильно, не то в укрощении магии, и днём задвигал навязчивые мысли за корму, иначе поглотят и не подавятся. Объяснительные посиделки с Сущим и приятные события до омрачаются надвигающимся цунами, оно не с моря, оно из разума и сердца. Взбудораженность остывает под образовавшейся льдистой корочкой, ома отстранился от бока; не от альфы уходит, от захлёстывающих беспощадных волн осознания. Сущий не задавался целью расстроить или погасить живой интерес в — любимых — глазах. Судорожно обшаривает лёд на трещины завести прежнюю весёлость. Завлечь информацией банально и на ночь не располагает, идея взбредает спонтанностью: талия под футболкой теснится в обвивших руках без нареканий, Чонгук и пикнуть не успел, как завырывался и заумолял остановиться. Толкает альфу прочь, верещит, отдирает напористые руки и уже по-настоящему норовит улизнуть на пол. Слёзы на глазах – задорная живость воспряла, ведь от смеха. Ведь щекотка. Зачем мастерить велосипед? Вот альфа и прибег к стандарту, следствием прибегая за Чонгуком по кровати. Узкая, не набегаться, да и не требуется, кровать же предназначена для противоположных штук, коими они непременно займутся. Сном, к примеру. Или несуразицей. Играя по струнам рёбер, пальцы скользят на содрогающийся от смеха живот и предотвращают побег. Чонгук пищит и брыкается от сладостной пытки, изворачивается лицом к лицу, заваливается в горизонталь, цепко утаскивая истязателя. Никудышный из Сущего истязатель. И злодей никудышный. И враг. Чонгук принялся за смену характеристики, подбирает подходящие определения. Почти подобрал – и будет вердикт. А вердикт щекотки: альфа над омегой, омега под альфой – им не впервой. Альфа не позволяет себе эдакого положения, лавирует в сторону и сгребает в охапку, к груди, к бам-бам. Омега доверчиво обмякает, притирается к соблазнительной и широкой твёрдости под ладонями. Лежат-обнимаются. Бесчисленно… танцевали? Обнимались. Одновременно и в диковинку, и ни капельки. Лежать друг с другом тоже не новость. Соединились две испробованные вещи – получился испробованный прецедент. Омега не вырывается, расслабившись со встряски щекотки и разнеженно канув в водоворот. Приятно, дурманно, идеально для неугомонного тудух-тудух. От этого альфы ничего не противно. В лесу господствовали страх и неосведомлённость, нынче же непоколебимая уверенность – с этим альфой под защитой, с ним безопасно, и он не причинит вреда, потому бдительность Чонгука угодила в водоворот вместе с хозяином, позволяя превращающиеся в закономерность прецеденты вроде разлёживание в объятиях, на кровати, ночью, в личном трейлере, с беспечно-счастливым тудух-тудух. Важно на процентик оправдаться: – Чего мы делаем? Сущий не оправдывает, а рубит — не руки магов — приправленной небылицей прямотой, дабы Чонгук учился прекращать увиливать: – Мы обнимаемся, маленький ома. Побори меня. Ты же мечтаешь о честном бое – пожалуйста. Выберись из моих объятий. Чонгук и не оправдывается, ошарашивает прямее Сущего: – Будь честным боем в подобных условиях, а не объятиями, я бы тебе по яйцам вмазал. Чонгука да, с некоторых пор необычайно волнуют яйца Сущего. В оправдание – Сущий катит к нему их. Конечно, Чонгука волнуют. Конечно, Чонгук… ловит? Разобьются же. – … – едва не давится смешком от неожиданности. – Или укусил бы за руку там. – Лечил бы мои яйца, как я твои? – Ты не лечил, не привирай. – Был разговор. – И? Метишь от разговора к исполнению? Говорил, нам рано для такого. – Рано, я и не исполняю. – Правда джентльмен или прикидываешься? – Тебе судить, Чонгук, правда или нет. Чонгук, уполномоченный обязанностями судьи, судит – правда и правда джентльмен. Осталось вынести вердикт. – Экспериментально вмазать тебе и кусать тебя жестоко, – рассуждает. Царапает ногтем по ткани майки, где-то у солнечного сплетения, туда же упорно пялится, ибо осмелел языкасто, но не глазасто для объединения цветов взглядов. То бишь и языкасто не осмелел? Языки-то не объединяются. То бишь осмелел языкасто на расстоянии от чужого языка. И зреет сократить расстояние, аки в танцах и объятиях, ибо в данную ночь им это тоже рано? Правда ещё и в том, что они несметно смотрят на губы – разделяют. Чонгук ненароком тянет ореховым ниточку с груди по майке вверх, на смуглые ключицы и по шее, подскакивает на кадыке, выше-выше, на щетинистый подбородок — Сущий днём поведал, мол, лень было бриться. А хозяйством заниматься не лень, вы поглядите. Чонгук глядит, — и дотягивает. Ореховый встречается с губами. Корректно посудить за поцелуй прикосновение взгляда с губами? За косвенный? Чонгук не прочь. Чонгук судит. Просто на губы никто не смотрит. Тем более просто-постоянно. Сколько поцелуев у них насчитывается? С врагом поведёшься… Не косвенный не за горами. Досмотрятся. И не перестанут смотреть. Ореховый увяз в синем. Синий увяз в ореховом. Губы и языки скоро идентично угодят в водоворот друг к другу. Синий фиксирует ореховый на губах. Губы обжигаются, точно лучами солнца. Сущий думает об ином: ома расценивает жестоким — неприемлемым? — вредить. Разрешение фигурировало, «выберись» подразумевало любые приёмы и методы, «бой» же честный; ома не претворяет даже в рамках эксперимента наподобие убийства ножом. Ома перенимает отношение к нему и воздаёт под копирку: разрешение было – не воспользовался. Сущий преображает ровность губ под ореховым в улыбку, побуждая взметнуться в синий. Кто о чём. Они похожи – чересчур шевелят мозгами, лучше бы губами и без расстояния. Куда торопиться? За селенитом-то не торопятся. Успеется, не зря Чонгук зреет. – Не покалечишь меня, спасибо, – не издёвкой. – … – стискивает свои губы за отсутствием ответа. К чему ж калечить? Чонгук беспокоится за сохранность и ловит во всю прыть и наработанную физическую подготовку. Не задаром тщательно взращенный ученик Академии – словит на отлично. Увы, Академия не оценит. – Тогда давай просто полежим. Если ты не против. – … Ах, просто. Прос-то. П р о с т о. ПрОсТо. Просто – можно, верно? Суждение Чонгука. Не Сущий привёл сюда, где они лежат в обнимку. Чонгук привёл, хотел довериться этому мужчине и идти с этим мужчиной. И лежать с ним в обнимку. Чонгук очевиднее очевидного не против. Сущему в его голову не закрасться, настораживается, не перегибает и не принуждает ли, поэтому добивается не молчания: – Не против? Чонгук раскалывается орешком с сыплющимися заверениями из несбыточного сослагательного наклонения: – Был бы я против, вот именно – давно бы тебе по яйцам вмазал или укусил бы. – … – Не за яйца, за руку. – Я не- – Заткнись. Ореховый, капитулируя к груди, запутывается в собственно-протянутой ниточке и застревает на губах: елозит по птичке, срывается на пухлость нижней, прыгает по трещинкам от ветра, западает в сомкнутость нижней и верхней губ, туда-сюда тыкается по уголкам и чуть не рухает внутрь, в последний момент уцепившись за птичку, ведь эти самые губы открываются и молвят размеренно, без разоблачений и поимок за откровенным разглядыванием: – Куда смотришь? Вынуждает распутаться-таки и нырнуть в синий. Напасть какая-то! Куда ни посмотри – везде Сущий! Или дело в Чонгуке? Не отводит же взгляд. – … – ну а чего сказать? Чонгук без слов демонстрирует, не признаётся прямо губами, признаётся прямо иначе. Словами не за горами? Из них Сущий за прямоту губами вслух. – У тебя очень красивые глаза. – Когда смотрю ими на твои губы? А, упс. Кажется, Чонгук и словами немного созрел. Сущий любо дивится. – Красивые, куда бы ни смотрел, – проводит по доверенной ему спине необязывающе и трепетно. – … – закусывает щёки. Лёд плавится комплиментами про мастерство, про внешность также. От этого альфы приятно. Интересно, Чонгук для Сущего красивый? Кидался фразой: «… для меня ты… в самый раз». Она про красоту? Или про рост? Ум? В целом? Не исключительно глаза красивые? Срочно поподробнее! В гостинице не надобно было, а в трейлере да – отношения развиваются. – Ореховые. Кофейные. Карие. Красивые, как ни назвать и куда бы ты ни смотрел. – И у тебя красивые. Не только когда смотришь на мои губы. Синие. Красиво. Небо, на котором вот-вот засветит солнце. Люблю солнце. И синее небо. Маленький ома в наступлении? Вы поглядите, осмелел, озвучивая, куда они оба смотрят. Сущий глядит. – Моему небу подходит твой ореховый, а не солнце. Ловите Чонгука – посыпался. Сущий ловит. Такого незадачливые ухажёры не говорили, и навряд ли переплюнется в будущем. Этот альфа исключение из накапливаемых правил Чонгука в Академии. Чонгук и сдаётся. Подчинённая натура априори горюет по запрещённому, отличному от приевшихся правил. Будь Чонгук прилежным ботаником миллионкратно, не понапрасну в нём сомневалась Гао Имин – Чонгук нарушит правил столько, сколько соблюдал. Перебор в термометре интимности. Утихомирить бы раскачивающееся тудух-тудух. Хорошо до нехорошо. Омега давит в грудь, отстраняясь отпущенным; отодвигается на не нагретую ими подушку, охлаждается. Чонгуку со склонностью в лёд в диковинку нагреваться. Сущий его огонь. И Сущий не взвешивает степень прелести комплимента. Чонгук блюститель и фанатик солнца в разных вариациях. Комплимент пронизывает тудух-тудух, то и так сотрясается с отдачей по телу. Тудух-тудух влюбилось? Влюбляется? С врагом поведёшься – и влюбишься. В Академии не рассказывали. Ни грамма о подлинной жизни не рассказывали! Вдоль-поперёк обман! А Чонгуку разгребать. И любить. Теснота трейлера не изобилует пространством. Ютятся. Тактильного и флиртующего мужчину надолго не хватает: укладывается на краешек подушки к омеге. Не трогает и не посягает, кроме подушки и сокращённого расстояния. Лица близко, да разве привыкать? Отмотать минуту назад – обнимались впритирку, черта запредельности не пересечена. Всё равно нахальство. Чонгук сбегал не для того, чтобы догнали. Стоп. Впрочем… Ой всё! Повозмущается для проформы. – Твоя половина там, – выпучивает глазёнки, округлостью тягаясь с бусинами. Жмёт подбородок к шее и хлопает ресницами исподлобья. Щека комично приплюснута. Сущий находит милым, затискать бы. – Мы делим на твою и мою половины? – Подразумевается без делёжки, – оповещает с величественностью, вороня из поля памяти неоднократные валянье и спаньё на половине Сущего. Никогда не происходило – и вдруг опять, помарочка – дерзнули на его, Чонгука, половину, обязан взбунтоваться. – Не подразумевается. Мы же не в разводе на половины делить. В точку, они разделяют в другом смысле. Чон поражён следующей деталью. – Естественно, мы не в разводе. И не будем. Мы не замужем. – В разводе мы действительно не будем, а упущение с замужеством исправим с твоим совершеннолетием. – … – моргает стотонно. Суть вычленяется с улиточной скоростью. Пыхтит: – Яйца подзакатай, чаро. – Твои? С удовольствием подзакатаю. У «подзакатаю» занимательное значение. Наверное, родственное с «подласкаю» или «подлижу». «Подлечу» не вписывается. – … – моргает. От неожиданности тяжело. Отреагировать тяжелее: – Да- Да- – Да? – Да... вали ты нахрен! Сущий нашкодившим паинькой спешит на попятную: – Я перегнул-перегнул, признаю. Не злись, Чонгук, – укрывает ладонь омы поглаживаниями. – Перегнул, прости. Чонгук не злится, прощение излишне. Они и движутся к чему-то… очерченному, явному. К замужеству? Бред. Чонгук способствует бреду. Замкнутый водоворот.

Люди в целом сочиняют по ночам уйму несуразного, чего при свете солнца бы не сочинили. Они и при солнце сочинят.

Сущий умеет признаваться, признавать вину и извиняться – подкупает резоннее прочего. Весь любящий, обходительный, услужливый, заботливый – непритворно, Чонгук не распознаёт картонность. С этим мужчиной не преступление завести… семью? Не туда понесло. Или..? – У тебя тоже есть ребёнок? – отчебучивает вытекающим из мыслей, упуская невытекаемость из темы, потому лицо напротив искажается в изумлении со спадающим хохотом. – Тоже? – Чимин борется ради Юнсу. Я в упор не пойму, ради чего борешься ты. У тебя ребёнок? – … – серьёзнеет, сводя хиханьки в минус. – Два. Издёвка отлетает от стальной маски Чонгука, а маска слетает с увеличением давящей на уши тишины, приглушённое с улицы не разбавляет терпкость, и Сущий абсолютно невозмутим, словно поведал очередную правду. – … – издаёт очумелый тонко-режущий звук не певчего от природы моржа. – Правда? – приподнимается; щека пестрит «разводами» от подушки. Тудух-тудух коротнуло, и оно разогналось до экстремального пика. У Сущего дети? А как же..? Дети? А как же тогда Чонгук с ним..? Чонгук с ним что? – Ты и Намджун. – … – Нет, у меня нет детей. – … – бахается обратно на подушку. Шквал облегчения обдаёт с макушки до пят, особо не отражаясь под рёбрами, где стабилизируется через добротные минуты. Мстит за сорванное тудух-тудух: – Не подлизал никто? – … – перенимая, приподнимается с подушки. Гнёт брови в удивлении. – Вот, – паузится, – чё-то нет, – выдаёт медленно. – Чимин плохо на тебя повлиял. – А ты хорошо? – с намёком о «подзакатать». – А ты предлагаешь свою кандидатуру для подлиза и для наших совместных детей? – … – от души фыркает на фургон. – Мечтай, чаро. Старикам не подлизываю. – … – ощутимо виснет, ложится на подушку, причём не омы. – Я не старик. Мне двадцать четыре. С оговоркой. Расползшийся чёрный зрачок сужает ореховую гладь. Чон распахивает трещалку, Сущий рассекретил возраст! Без вымогательств! Прыткий ум отнял цифры до результата – семь лет разницы. Ну, не критично, приемлемо. Вообще-то предполагалось больше. Верно. Чонгук предполагал, – больше. Двадцать четыре? Не может быть, точнее, может и не может. Не сходится, лажа. Чонгук понимает, не понимая. Кропотливо составленный анализ личности этого мужчины сигналит ошибку. – Я почему-то думал, ты старше. – С оговоркой. – Какой? Двадцать четыре с четвертью? С завитушкой? С хвостиком? Двадцать четыре в точечку, в полосочку? – … Запал откровений иссяк? Запал поштучный? Черепашьими шагами они солидно не продвинутся, и речь не о кристалле. Чонгук готов мчаться со скоростью машины, тормозит их отношения Сущий, не Чонгук. Порядочный, загадочный джентльмен – и подкупает, и отторгает. Порядочность ценится в неограниченном объёме, нынче редкость, загадочность же уместна в меру, с ней чревато перебарщивать. – Бесишь меня, – закатывает ореховый. – Нравишься мне. Чонгук? Тает, как от солнца. Конечно, Сущий же часть солнца? – Ладно, ты не совсем старый, – под воздействием прямого признания уступает, то бишь поддерживает диалог без выяснений. Ох уж псевдозлодеи, правды от них не дождаться, даже не отрицая и моля о ней. – Мне семнадцать. – Я в курсе. – Нашептали? – ореховый прослеживает поглаживания руки, пока синий водоворот крутится-вертится в томлении без соединительного всплеска. – … – «угу»-кает. – Ура, хоть тютельку дельного тебе обо мне нашептали, не то пришлось бы самостоятельно на себя докладывать. – Мне нравишься ты и нравится, когда ты на себя докладываешь. – А мне нравится учебник по истории возникновения магии и нравится, когда ты на себя докладываешь, но это происходит редко. В чём была проблема назвать возраст с самого начала? – В чём была проблема поверить с самого начала? – Аргумент, – на огласившем ничью выдохе. – Семнадцать, я несовершеннолетний. Тебе, м-м, нормально? Чонгука разница в семь лет не пугает, однако котируется ли Чонгук для Сущего? Тот знал с самого начала, в противопоставление Чонгуку, жаждущему обговорить щекотливый аспект, щекотки по рёбрам-то недостаточно. – Я́ должен спросить, нормально ли тебé? Возраст он для меня теряется, условен. Ты взрослый, я считаю тебя взрослым. Ты считаешь себя взрослым? Оба пекутся, оба стремятся вычитать досконально, со звёздочками и пояснениями, для перелистывания страницы взаимоотношений. – Зависит для чего. – Согласен. Для чего ты считаешь себя взрослым? – Не для похищения неизвестным типом. Чонгук простил с заметкой «упрекать до гробовой доски». Не злопамятный, его буквально похитили! Грех быстро спустить в унитаз, быстро и не спускает, отношения с унитазом хуже отношений с Сущим. – Тип покаялся и старается исправиться, стать ближе. – Ближе? – Знакомым типом, – поглаживание переметнулось на раскованное запястье, оставив нежность мазков и вернувшись на кисть. – … – хмыкает. – Не взрослый для потенциальных будущих детей. Рожать в семнадцать – увольте. – О да, слишком. Нам не нужно. Оба смалчивают о «подлизать», фигурирующим около деторождения. – Считаю себя взрослым, чтобы, – в размышлениях задирает ореховый к потолку, не окуная в истосковавшийся синий, – жить отдельно от родителей, принимать решения и нести ответственность. Я бы зарабатывал деньги уже, обеспечивал себя. Академия исключает сторонние поездки, значит и заработок, только после выпуска. Да-да, золотая клетка, – таки пикирует в синий напролом, тот и не сопротивляется, принимая глубже, глубже, глубже-глубже... «Подлизать» и рядом не стоит, ничего пока не стоит, а связь крепнет, тудух-бам сплетаются прочнее рук или тазовых и ротовых фигурантов подлиза. – Взрослый отправиться в путешествие. Наше с тобой, – затыкается в колебаниях. Доверяется: – глоток свежего воздуха, – прячется в подушку от откровения. Не чесал зубы об этом, запечатал под засовами в недрах. Ни с Юнги, ни с Сокджином. Лохмусу, бывало, жаловался на досуге, животное же, не растреплет левым и не нашепчет всяким Сущим, не обвинит в измене магическим устоям. Лохмус в Академии, зато всякий Сущий под боком, и Чонгук счёл достойным, не животным же. – Не переживай, – с обласканной руки зарывается в чёрные вихры, побуждая распрятаться из «домика» и продолжить. – Мечтаю мир объездить, за пределами БарДо потусить, если договоры будут расторгнуты. Я представлял иногда, тайно, – шепчет строжайшим секретом, – не рассчитывал в действительности. Всё переворачивается вверх дном, и я… ищу стимулы не раскиснуть. А ты бывал где-нибудь? – В, – запинается, – в детстве, когда-то с родителями, не помню, много времени назад, да и я молод был, а не стар, – с шуточным упрёком. Не одному же омеге донимать «промахами» до гробовой доски. – … – «пф»-ыкает задиристо. Выпутывает руку альфы из волос и накрывает своей – устраивает комфорт на персональное усмотрение. Перебирает пальцы – скромнее подлиза, и не одному же альфе не лапать, Чонгук горазд. – Всё равно классно. Мечтаю посетить хоть какое-нибудь место, вон на западе не был. Сейчас ты меня по городам востока таскаешь, мне нравится, – закусывает губу. – Ещё причитает о похищении, а сам в восторге. Ай, – театрально морщится от толчка в плечо. – Приплюсовываю к словам, которые сдержу, что в будущем свожу тебя, куда укажешь. Ворох всего обещает – странно. Будущее туманно, о нём зарекаться не надёжно. Но разве планы в далекоидущем будущем с Чоном в главных ролях не демонстрируют надёжность? Очень. Не раскатывает губу, наоборот, закусывает, но свежую галочку в перечне проверок черкает и семафорит зелёным на их совместное будущее: – Считаю себя взрослым, чтобы встретить своего человека, – прошивает незначительное пространство меж ними фразой, не отстающей от обещаний Сущего. – А встретив? – Не откажусь от него, – в подтверждение сжимает пальцы. В точку, Чонгук тот, кто сражается за своё, а не проигрывает без отпора. Сущий стал? частью солнца, Чонгук будет за него бороться. И нет, солнце Чонгука не расчленилось на противоборствующие и не совмещающиеся части, оно цело, просто элементы в какой-то части лишние, фальшивые, соответственно, покинут солнце Чонгука. – … – свой человек переплетает пальцы в замок. – И я мечтаю раз и на всю жизнь – это по-детски или по-взрослому? – По-взрослому. Это не наивно и не поверхностно, маленький ома. В противоположных словах люди маскируют не сбывшееся желание. Ты же понимаешь, – не у всех получается раз и на всю жизнь? – Посрать. Мечтаю так – так и будет, – неукоснительно. – Мне вчера гарантировали серьёзные намерения и несколько минут назад втирали про несбыточность развода, и обещали путешествия по миру. Рискнут не выполнить? – шипит мило-ядовитой гадюкой, сдавливает руку мужчины до боли. Не угрожает. Предупреждает – с ним баловаться чревато. Он не злопамятный! Всего-навсего себя в обиду не предоставит – расквитается не по-детски. Не сдались краткосрочность и интрижка. Они за и про тысячи грёз, глубину, любовь. – Не рискнут. Выполнят, маленький ома. Я уверен, – героически сносит боль, не меняя патоки в интонации. – … – ома топится льдинкой от разящей мягкой непоколебимости и прячется в подушку. Обсуждать их романтические отношения, не будучи в романтических отношениях, довольно необычно. Большее грядёт – у обоих во взглядах, в ладонях, в сердцах. Подвергать конфиденциальности чувства друг к другу ни к чему, чувства на то и чувства, дабы разделять со своим человеком. Конфиденциальность охраняет высшие знания, а не высшие чувства. – Смутился? – довольное от альфы. Смущён не меньше, но не прячется. Зачем? Пускай ома видит и не сомневается в искренности. – Да ну, – бубнит в наволочку, высовываясь на разведку глазом. – Ты-то? Чё лыбишься? – Рад. – Рад он. Будто о тебе говорим. – Убери «будто». – Захочу и буду готов – уберу. – Правильно, маленький ома, – польщён, что ему внимают, ведь подождёт и не будет торопить. – Я в туалет, – подрывается резво, дёрнутый вспять замком. – Сбегаешь? Чонгук опровергает: – Поссать, не драматизируй. И гони телефон. – На столе валяется, – отпускает, благословляя. С утра Чонгук пробует врубать музыку погромче и восседать на туалете – помогает. Мужчина, чей телефон пользуется популярностью, подозревает нюансы: туалетный комплекс значительнее, чем воспринял поперву; на телефон из браузера наверняка скачали с музыкой вирусы или неопознанную ересь, не подписан же на официальные сервисы. – Не подслушивай, – наказывает, застряв на пороге уборной. – И не подглядывать? – Похвальная сообразительность. – А я собирался, эх. – … – одаривает по-жуткому выразительным. – Шутка, – вынужденно разъясняет. – Топай. – Заткни уши, – вещает в щёлку, – и рот – так не шутить, – эффектно бахает дверью. Сущий давится улыбкой и копирует – прячется в подушку. Разговор с маленьким омой внезапно превосходит предыдущие грани и поднимается на ступень, оставляя прошлое поражаться достигнутому росту снизу вверх. Распирает попищать в подушку. Пищит – спасибо доносящейся музыке, сгребает одеяло вместо того, кому предназначаются объятия. Не просто рад – просто счастлив. Чонгук разделяет с ним чувство влюблённости. Они нравятся друг другу. Немыслимо – мыслей и не. Есть переполняющий грудину порыв заобнимать и… зацеловать. Целовать. Первый чмок в Академии встрепенул зачерствевшее бам-бам, вывел из спячки, породил стук к Чонгуку, превосходящий праздный и деловой. Затем похищение, волей-неволей сводившее походом: худо-бедные знакомство и притирание; первый смех вдвоём, первые рассветы и закаты, первое держание за руки,.. не первый, второй поцелуй в машине, а первый задался ещё в Академии.

– … Никто-никого-не-целовал-случайность-не-считается… – А для меня это было очень серьёзно… Надо поцеловать тебя по-другому, чтобы ты счёл серьёзным?

Сущий воспринимает эти чмоки серьёзно. С чего бы нет? Не в привычке касаться губами, даже чмоками, губ других людей, ибо не в натуре, не в принципах, не во взглядах. А взгляды только для Чонгука, потому и случайные поцелуи поднимутся на ступень выше – станут не случайными.

– Целовать не будешь? – Я так просто не даюсь, маленький впечатлительный ома.

Ни щепотки сарказма. С Чонгуком с самого начала — до чмока, в бою, — всегда серьёзен. Но поцелуи случайны, и Чонгуку, получается, дался по случайности. Случайность породила серьёзность, ведь отнестись несерьёзно Сущий не мог – не про него, не привык к такому. К поцелуям. Теперь привыкнуть жжётся – с Чонгуком. Разделить чувства губами. Без разговора. И возраст рассекретил специально, Чонгук должен — с оговоркой! — представлять, с кем заведёт отношения. Чонгук напредставлялся в кровати, перед туалетом мыслей не, исключительно духовное сосредоточение и установка связи со вселенной, музыка-то установлена и воспроизводится. Расправившись, полощется у раковины – умывается, чистит зубы. Сетует на сухую кожу, у носа шелушится. У чаро тоже покраснения от бритья часто. Чонгук не следит, просто подмечает. Выплыв из водной рутины, оповещает о покупке крема, альфа чертит галочку из иного соображения – подготовиться к поцелуям. Чтобы вокруг губ и на подбородке не было потрескано. Гигиеническая помада не помешает. Щупает губы – обветренные. Крем и помада стопроцентно в намеченном списке. Надлежит быть ухоженным и для себя, и для омы, заслуживающего прекрасный поцелуй без погрешностей. Чонгук о креме в контексте поцелуев не загадывает. Он перескочит и вытворит глобальнее. Потом. Сейчас комкуется под одеялом предаться ночной несуразице сплетницами-болтушками. Сущий не отстаёт, укрываясь, и тут опа – одеяло с него сползает. Глаза стукаются взглядами. Сущий стягивает одеяло обратно. – У нас же всё поделено, ты констатировал. – У нас ничего не поделено, ты констатировал, – нагло стягивает опять. Флирт от Чонгука? Принимается. Сущий скидывает щедро выделенный крохотный кусочек и мостится на подушку омеги, сграбастывая кулёк с торчащими чёрными волосами, куда утыкается носом. – Мне холодно без одеяла. – И ты лёг ко мне? – К теплу. Оправдывается? Ни в коем. Флиртует в ответ. – Я же не солнце. – И не айсберг. – Ты же устойчив к холоду. – Вдруг внезапно не устойчив. Чонгук цокает с искусственным недовольством и не прогоняет, дышит в шею, греясь не то от одеяла, не то от объятий, хотя греться бы Сущему. Свет в фургоне горел до рассвета. Болтали и сплетничали – эффективно для сближения с врастанием. К примеру, спорили, какая еда вкуснее. Составляли «меню», мужчина зарёкся накормить пачджоном, оладьями из теста со всяческим наполнением, у них будут с фаршем. Трепались о детстве: спрятавшегося на лавочке за кустами Чонгука потеряли родители в парке развлечений, Сущий поведал о деревянной игрушке-свистульке, с которой таскался полдетства и благодаря которой потеряться было нереально из-за громкого свиста, раздражающего всех в радиусе километра; Чонгук удивился, эти игрушки были популярны когда-то, в нынешнем днём с огнём не сыщешь, на что Сущий пожал плечами и предложил покормить коров. На скопленные монетки обоюдными переговорами приобрели телёнка – вылитая семейная идиллия с несостоятельностью развода. Оттуда Чонгук пошарился в телефоне, под непрепятствующим наблюдением чаро сунувшись в галерею с небом, хренью с коммунальными счетами, какими-то полями с грядками, клумбами, скриншотами текстов из книг и скучной белибердой. Основательно зависли они на архиве фотографий с подопечными животными. Чонгук и участки дома повысматривал, дорвавшись к информации о понравившемся мужчине и не насытив любопытство. Поэтому заштурмовал контакты, где штурмовать нечего, пара номеров, Намджуна и Чимина. Не расспрашивал, свернул. Про себя прикинул, мол, в целях безопасности мало? И не поверил в своё же предположение. Затем разговорились не опять, а снова, впрочем, не прекращали. Языки друг с другом помело. Раньше под забвенье сна попал Сущий, веки отяжелённо слиплись. Его затормошили очередной темой. – Чонгук,.. хватит со мной разговаривать, не могу тебе отказать. Я так хочу спать… Стоит тебе произнести слово – и я уже не могу не... Тш-ш… Давай поспим, маленький ома. И продолжим завтра. У Чонгука едва не вырвалось: «Сегодня, не завтра», – время-то за полночь. Унялся, сторожил чужой сон на расслабившемся лице. Солнце, вот-вот всплывающее кругом в небе, было хорошее, ярко-ярко жёлтое, ярко-ярко счастливое и влюблённое. Солнце подогревает их чувства аномальной жарой. Проснувшись к обеду, изнемогают под палящими лучами. Не жалуются, занимая досуг соревнованием по прыжкам в длину. Чон составляет достойную конкуренцию, азартно пыхтя: «… многоэтажка с ногами от ушей». Проигрыши заводят стараться: раскачивается с пяток на носки, подсобляя руками и положив взгляд на идеальный участок приземления около прочерченной на песке полосы. В спину лукавое: – Тебя сзади подтолкнуть? Не интрига – Чонгук не перепрыгнет. Чонгук не Чонгук, ежели не будет бороться до победного поражения, и альфа согласен в этом поддержать. И подтолкнуть. – … – оборачивается со взметнувшимися под чёлку бровями. Чонгук в курсе, что Сущий в курсе нахальной двусмысленности. Сущий, бывает, её инициирует. – Тебя́ сзади подтолкнуть комбинацией в зад? – пасует. – Понял, подталкивание отменяется, – сквозь смех. Прыгнув и ожидаемо не перепрыгнув рекорд, задумывается не о проигрышах. Чаро на язык горазд, на практике не позволяя лишнего, попу вон не тронул с прямого разрешения, зато закидал прямыми признаниями. Сущий не изображает крутость, на деле оказываясь фуфлом, именно иначе – галантным поведением в деле демонстрирует настоящую крутость, по мнению Чонгука. А острота на язык заводит не искушённое сердце не хуже проигрышей. Подкрепившись обещано-состряпанными оладьями, прогуливаются по кромке моря. Люди проходят мимо, будто негласно сговорившись разграничивать зоны, не нарушая пространство для себя и для посторонних. Сущий и ома дурачатся взаимным обрызгиванием, преобразившимся в полномасштабное купание – намочились прилично, и предел не достигнут, купание на то и купание. Когда встают с корточек и загораживают солнце, ома с визгом бьёт рекорд, отпрыгивая в сторонку из глупого соображения, что подхватят и швырнут в море. Осуществляют более глупое. Более авантюрное. Стаскивают кроссовки, за ними испещрённую пятнами от воды майку, бросают к кроссовкам и удостаиваются обалдевши-заскользившего по торсу орехового взгляда. – Ты здесь уже всё видел. – … – нечем крыть. Конечно, Чонгук несмотря рассмотрел тогда, спросонья, издалека. Теперь вблизи. Какой ужас. Чонгуку нравится, оброняет джентльменские манеры в прямом эфире с прямым взглядом на торс, где отчётливы рельефы, об кои спотыкается, спотыкается и спотыкается,.. угодив в провалинку пупка и от неё вздёрнувшись в синий. Альфа смущается неприкрытого разглядывания словно заместо омеги, разворачивается — Чонгуку и впечатляющая ширина спины до ужаса нравится, — ступает в море. Здесь-то, по мере погружения под толщу просторов голой кожи, к Чонгуку возвращается заплутавший здравый ум, и он, Чонгук, изумлённо, а не заворожённо таращится на выходку. – Маленький ома, иди ко мне, – медово манит Сущий. – Не раздеваясь, иди ко мне так. – … – мнётся в замешательстве. – Осень, вода ледяная. Ты сумасшедший. – А ты? Ботаник-бунтарь в одном флаконе. Ну? Иди ко мне, ты же хочешь. – … – Ботан, значит. Ботаны не купаются осенью, – дразнит, ведь Чонгук гордится статусом «отличник», не терпя уничижительное «ботан». – … – супится грозливо, подкрадывается к кромке и за задники снимает кроссовки. – Я не умею плавать, – последняя отговорка, после нырнёт с головой. В своего человека. И никогда не вынырнет. Академия не располагает бассейном, к морю с урезанным количеством каникул ученики не выезжают; учиться плавать было негде и некогда. Пристально смакуя то, как окунаются и заправляют чёрные волосы ото лба, Чонгук взвешивает, сколько прошляпил без бассейна и сколько прошляпит, забраковав приглашение присоединиться, подобное зову сирены или русала. Чонгука пленят, манят. Непременно утащат на дно? – Ты же любишь узнавать и учиться. Иди ко мне, я тебя научу. Сущий смаргивает капли с ресниц, Чонгук – выдержку из горящего восторгом орехового, ибо на картине не нарисовано шанса воздержаться, нарисованы они, вдвоём, в воде, обнимающиеся и целу-? Смертоносно мчит к фургону. Сущий научит. Научит. Плавать научит? Пф! Научит. Чонгук да – любит учиться всему, чему ни попадя. И комбинациям, и рукопашному бою, и владению кинжалами, и… чему-нибудь ещё. Плаванию с Сущим. И ещё чему-нибудь с Сущим… Чонгук гортанно воет и разворачивается с резкостью, решительно взяв фокус на море, на Сущего. Хочется ужасно! Ужасно-ужасно-ужасно! Штурмует сушу, сжимает кулаки и гнёт пальцы. Ступнями в носках заходит в гладь, стискивает челюсть. Солнце тёплое для сентябрьских прогулок у моря, а не для летнего купания в море, сезон давно миновал. Пофиг, чересчур неравнодушен к авантюрам, особенно без сковывающих наручников и преподавательского надзора, особенно под синим терпеливо-ожидающим взглядом. Водоворот кружится и безвозвратно поглощает. По шею в воде беспомощно стопорится. Не дойдёт из-за разницы в росте и не доплывёт, потонет. Уж себя альфа не заставляет ждать, преодолев вздорно-разделяющее расстояние, причём обнимает талию заблаговременно, до сокращения дистанции в ноль. Тудух-бам-тудух-бам-тудух-бам… – Танец на волнах, – шепчет Сущий, не отрываясь ни на сантиметр от прильнувшего Чонгука. Он лишь фиксирует без силы, Чонгук сам льнёт. – Вообще-то сначала спрашивают разрешение на танец. – Прошу меня извинить, маленький ома. Исправлюсь. И они медленно кружатся-топчутся на месте, аки буй на якоре, – указывают место персонального водоворота. Танец в воде – водоворот. Ими же созданный. В нём кружатся дальше и дальше вглубь. Омега перебирает пальцами по плечам не то рефлекторно, не то наслаждается голой кожей, до этого недоступной из-за лямок маек. Предплечьями касается груди и в целом всем собой голого торса. Жар тел контрастирует с холодностью воды, вминается в единственный источник тепла, до солнца-то не достаёт, высоко. С альфой по высоте тоже посостязается в проигрыш, но альфа, в отличие от солнца, сдаёт любую высоту и льнёт так же обоюдно, светится ярче жёлтого в синем над макушками. Омега улыбается от улыбки напротив, держится крепко и не выдерживает – от глубинной круговерти чувств припадает лбом под ключицами. Вляпывается в мокроту – отпрянул застанно всрасплох, забыв, что они в море и мокрые. Вытирает под чёлкой, улыбка напитывается неловкостью. Безмолвие добавляет глубины даже в непорочном и нелепом. Грядёт. Сущий меж тем завлекает ещё глубже. Чонгук ведом и туже подхвачен за талию; подтянувшись на голых плечах, точно на турникете посреди моря, вовсе перенимает сданную без боя высоту и заправляет упавшие чёрные пряди от синих, без желтизны, глаз. Грядёт. Танец плавно завершается, уступая место водоворота для нагрянувшего. Чонгук глядит сверху-вниз, поддаться вниз и… Поддаётся, сбегая: соскальзывает с опоры-плеч, едва не тонет, трепыхает ногами в поисках дна, экстренно обвив шею Сущего и схлопнувшись щепетильнее упущенного побегом, меж лицами смехотворный промежуток, но им отнюдь не смешно. Никудышный из Чонгука беглец. Ему суждено не сбегать, а принимать прямое участие. Первым. И лучшим. Сущий по-прежнему улыбается, не предпринимает попыток ни поменять ситуацию, ни воспользоваться. Чонгук вполне явно выказал неуверенность или же испугался – не повод переть через границу. Когда Чонгук истинно захочет, ничто и никто не остановит, он не сбежит, а прибежит навстречу. Не сейчас. Сущий и сам не мнит ситуацию подходящей, им не помешает во многом разобраться перед поцелуем. Возможно, Чонгук никогда его не поцелует. История Тэхёна не содержит колоссально непростительного, тем не менее Тэхён живёт с ней долго, она щекотливее щекотки и она содержит закономерные потрясения для непосвящённых. Ошибки в ней подвластно исправить, было бы не – не был бы здесь, давно бы сгинул. Не о том. О поцелуях. Обнимает талию, на губы не смотрит. Не утаскивает на дно, очень даже вверх, если не к солнцу, то хотя бы к себе. На губы таки смотрит разок – побледневшие, и ладони на шее отмороженные. Заболеть бы, ага. Капитаном берёт курс к суше со спасённым ото дна морского сокровищем. Берег позади не буйных волн увеличивается в размерах, убывает лёгкость от воды; ома не спешит расставаться расстоянием, сгибает колени, задирая, и хихикает проказливо. Развлекается бесплатным ношением от полуголого мужчины, вы поглядите. Глядят они, друг на друга. Однако неизбежность неумолима. Однако её постижимо перехитрить. Капитан предугадывает поползновение сокровища опуститься на дно, потому без каверзных мотивов опускает не сокровище, а руки с талии на бёдра: подтягивает раздвинуть и обхватить, что исполняют да каменеют в изваяние, придушивая шею. Вот так не поцелуйся с бывшим врагом – нагрянуло другое. Чонгук старательно висит, старательно клюётся в ключицы, старательно оттопыривает ягодицы не тереться эпицентрами интимного. Трения взглядов пока в избытке и ношения на руках. Они вон не целовались. Вернее, целовались! Неспециально! А надлежит специально. Непозволительно тереться! На это не докружился в водовороте, а на поцелуй докружится вновь. Грядёт. Любопытная ладонь исследует изгиб шеи к грудной мышце — не до соска! — и шустро до яблочка плеча, откуда щупает рельефы облюбованного в поезде бицепса. Не тут-то – напарывается на шероховатости. Чонгук отдёргивает ладонь с изодранной по милости розыска кожи, обрабатывал же вчера самолично и запамятовал из-за пробурившей глубины круговорота. Отрывается от укромных для утыкания ключиц и придирчиво сканирует раны, сокрушается и чиркает заметку обработать ещё для скорейшего заживления. Чонгук не обжимался с голыми мужчинами и не лапал их. Он и не лапает Сущего, он просто. Окончательно обронил джентльменство на дно в этом море. Правда такова: Сущий невиннее и приличнее маленького омы. Последний укладывается подбородком на не полапанное плечо, провожает случившееся в море, сливающимся с небом в горизонте. По небу находит солнце. Его солнце взаимное – влюблённое и любимое. Не находит оправданий, ныкаются по углам, уступая дорогу вплоть до фургона, на ступени которого ставят. – Дуй мыться. Чонгук не сбегает и мужчине не позволяет, возвышается, окольцовывает шею. – Ты не научил меня плавать, чаро. Неведомое в значении обращение испускается с целованно-нецелованных губ нежнее обычного, мурчаще, чувственнее. Важно ли подлинное имя? В водоворот безвозвратно утащило и без него. Чаро ничему не научил. Безобразие. Попусту Чонгук мочился?! Холодрыга, вольно расстелились мурашки. – Упс, – шкодливая улыбка. – Научу, маленький ома. – … – в угоду выпендрёжной эффектности закатывает глаза. Снисходительное: – Ладно, я согласен на попозже. Предпочтительно летом. – Согласен на долгосрочные обязательства? Со мной. – … Да. Вроде не прямое признание и вроде оно самое. Ух, не грех убежать! После прямого-чего-то честно, верно? Да и не убегает. Холодно без шуток, надо мигом ополоснуться и уступить душ чаро, а не прохлаждаться, ибо уже, чуть не поцеловавшись. Чон шмыгает за дверь; Сущий таки бежит за обоих к брошенным обуви с футболкой. Намывшись и обогревшись, перекусывают нажаренным с костра мясом. Звонок Чимина портит яркость солнца Чонгука, из вестей не новое, но на сей совершённое: Намджун вторгся в Академию в облике Сущего, поотражал комбинации переданным Чимином мечом, чтобы упрочить убеждение о нахождении главаря в столице. Чонгука обуяло беспокойство о друзьях — и о волосатой лохмусятине, — они-то не посвящены в происходящее и воспринимают под иной призмой. А преподаватели? Не посторонние люди, вырастили, Чонгук равнялся, почитал, доверял. Теперь доверяет Сущему — и почти целуется с ним, — поэтому не учиняет спор, наоборот, хочет зажечь своё солнце к яркости, уволочившись на улицу изучать магию. За спиной не встали и руками руки не обхватили, Чонгук потаённо надеялся. Или альфа демонстрирует, как обучал членов оппозиции? Отлично, Чонгук оценил, однако альфа довольно отстранённо — от затеи, не от Чонгука — сложил парочку комбинаций и неожиданно послужил инициатором выяснений. Сфабрикованное вторжение побудило всех загрузиться мыслями. – Маленький ома, учись жить без магии, – добродушным наставлением, кое не поощряется без предварительного спроса. – … – куксится озадаченно и, к сожалению, не из-за познания нового. Садится под навесом вслед за севшим спутником. – Ты мне вчера показывал комбинации, а сейчас: «... учись жить без магии», – передразнивает со льдистым недовольством. – Биполярка? – Ты можешь учиться магии, и, если хочешь, я многому научу, я не отказываюсь. Чонгук, я лишь пытаюсь предупредить, – пронзает всей закружившейся… любовью, – ничем хорошим страсть к магии для тебя не закончится, и лучше либо прекратить, либо продолжить, но с пониманием о неизбежной потере магии. Сущий не впервой предупреждает.

– Я хочу так же! – Учись жить без магии, Чонгук. Это тебе не нужно. – Да о чём ты?! Охрененно же! – Это не нужно, Чонгук.

Чонгук был посвящён гораздо урезаннее текущего дня. Не дурак, умеет складывать не только столпы комбинаций. Поход за кристаллом нацелен против Академии и укрощения магии, уничтожение кристалла, по идее, не повлечёт потерю древнего искусства, ибо поход затеян ради прекращения распространения магии с Завесы по востоку острова. Селениты редки, тем более в объёмных пропорциях, заменить кристалл вряд ли удастся, потому он – отправная точка избавления, потом Завеса, с падением которой с западной части завершится выкачивание магии. Перечисленные перспективы не способствуют лёгкому призыву потоков, расположенных где угодно и как угодно, – даже так магия будет призываться. Намечается нечто по полной нейтрализации призыва? Чонгук не знает. Знает, что принимает добровольное участие в уничтожении части своего солнца. Сущий прав, настраиваться к предстоящему стоит загодя, да разве ж осуществимо настроиться хоть когда-нибудь? Чонгук отчаянно тешится остаточными иллюзиями о магической мечте и отведённо-истекаемым сроком перед неизбежным. Прислушивается к Сущему, но кроет тузом. – Откуда у тебя шрам? На левой руке. – … – Тэхён скашивается на обозначенное, проводит кончиками пальцев по белёсой полосе. Судит, пора. – Я пытался стать магом. – В смысле? Им нельзя стать. Им, ну- – негодует, обрывается в неуверенности. Академия не разглашает принцип отбора детей. Чонгуку не утверждать, родился он магом или стал. – Магами не рождаются, по крайней мере в наше время. В древности рождались, сейчас нет. Сейчас нашли способ овладеть. Знаешь, почему магия всегда вырывается? Вы берёте её силой. Селенит и комбинация – насильственная молитва в совокупности. В древности люди обходились и без того, и без того. Молитва? Молитва должна кому-то или чему-то адресовываться. – Имеешь в виду… – давит на шрам, на плотность под кожей. – Вынуть селенит из-под кожи – магию ты не призовёшь. Мы отрубаем руки, а не вынимаем камень – вживят обратно, руки обратно никак не вживить. Восемьдесят четыре года назад произошло самопровозглашение, но по факту маги не маги вовсе. Избранность – фальшивка, магом может стать каждый. В том числе поэтому мир под эгидой магической элиты, выражаясь твоим же, бред, элитарность-то сфабрикованная.

Самопровозглашённые…

По каким критериям отбирают детей? В Чонгуке нет особенного – не смертельно, не грезил избранностью, и раз магия доступна селенитами и комбинациями – переживёт и свыкнется. Он приложил тонны упорства вырасти в того, кем является, призыв магии в этом второстепенен. Не второстепенен, что происходит насильственно и вреден… планете? Вреден оно. Вот так Сущий обзавёлся магами в группировке – раздобыв и вживив селениты.

– … Среди вас не должно быть магов вообще. Это, ну, предавшие маги? Они в розыске, как ты? – В розыске предостаточно, да. Но среди нас нет академских, Чонгук. Ты первый.

На мальчишку пока не обрушивается волна узнанного, затеняет накатившим полукуполом. От шока не различает отрицательные эмоции и попросту анализирует информацию, сопоставляет. – Тогда как отбирают детей в Академию? – В экзаменах на поступление вас тестируют врачи и отбирают тех, с кем в будущем не будет проблем, кто обучаем, покладист и прочее. Я толком не посвящён, чего они в вас высматривают. Думаю, среди богатого выбора делают ставки типа: вот из того, того и того удастся слепить послушную марионетку. Но среди массы идеальных шаблонов допустится ошибка. Она неизбежна. Правда такова: именно Чонгук – неизбежность для Академии. Роковая ошибка. Это война не Сущего и магов. Это война Чонгука и магов. За солнце. – М-м, – мычит, вычленяя упущенное. Обхватывается руками, аки не согрелся с купания. – Ты пытался стать магом? – Не вышло, для меня даже селениты с комбинациями не работают. – Вживлял селенит? – разжёвывает для себя по крошкам. – Да, маленький ома. – Связано с тем, что почти стал плохим? – … Да, – красноречиво медлит. – Это твоё наказание – не способен призвать магию даже с селенитами и комбинациями. – … – молчит дольше. – Включено в наказание. – А чертовщина? Болото и снег. – Давай не об этом. – Значит, да. – … – Тэхён стискивает челюсть. Нарвался, поменялись с Чонгуком; любые объяснения ведут к общей клёпке на доске и пересекаются в ней, в личной истории Тэхёна. Тоже неизбежна и на повестке. Ведь Тэхён породил всё происходящее. – Кто тебя наказывает? Или, – пронизывает догадкой, – что тебя наказывает? Оно. – Уж в твоём умственном потенциале врачи не ошиблись, – Тэхён, встав, возвышается, снова готовый сдать высоту или разделить. Подаёт ладонь: – Пойдём покормим коров? Абсурдное сворачивание темы. Они пропадают в трейлере, до ночи залипая то в телефон, то в заедающий из-за паршивого сигнала телевизор. Чонгуку не мешало, он заедал внушительнее, предаваясь горестному. Сущий заботливо осведомился о самочувствии, Чонгук заверил, мол, нормально. Соврал. Сердце плачет не о фальшивости магов, о бесполезности магов: без камня под кожей ничего из себя не представляет. Секрет управления наполовину в селенитах, Чонгук не думал. Не думал: вынуть камень – будет никем, и разучивания комбинаций, бессонницы за зубрёжкой, оттачивания техник,.. не помогут. Без камня многогодичный кропотливый труд сыпется в труху. В древности обходились без селенитов и комбинаций. Сущий говорил, люди не безосновательно утратили магию, её забрали. Почему? Почему оно забрало магию? Люди сделали что-то не так с ней или ею? Сделали что-то, как Сущий, едва не став плохим? Комбинации восьми ступеней, если верить учебникам, создали три мага в первых десятилетиях прошлого века, имена известны всем, кому не лень и кому лень; подробности создания отнесены к конфиденциальной информации. Чья заслуга комбинаций аль'герии? Чонгук поворачивается на изучающего новостные сводки Сущего. Комбинации девятой ступени, по логике, создали после восьми предыдущих. Имя неизвестно. И имя лежащего рядом неизвестно. Чонгук прослеживает и не прослеживает связь, пятьдесят на пятьдесят. Возможно, паранойя. И аморфные килограммы сожалений, придавливающие к матрасу. Ничего, кроме магии, не умеет. Был уверен, будущее обеспечено. Оказывается, он на волоске – способности к магии не принадлежат ему, их действительно подвластно отнять, обрубить без топора; окажись Сущий реальным злодеем, распорол бы Чонгуку кожу – в благоприятнейшем исходе. Конечно, извлекать камень или отрубать кисти по прошествии пути Чонгуку вряд ли будут, не Сущий. Чонгук на волоске вынуть камень самому, точнее, сожаления копят желание прекратить вредить миру. Выйти из игры? Нет, участвовать без магии, обычным человеком, Чимин же участвует, Чонгук попробует. Рвался избавиться от наручников – наконец без, а дар магии приобрёл налёт неправильности и вранья из Академии, из дома. Оправдания не оправдывают: вероятно, информация о первостепенной роли селенитов с комбинациями конфиденциальна, и Чонгук дослужился бы до неё? Сослагательное наклонение. Первостепенность под замком, дабы не выдать непривилегированность и не распространить доступность использования за пределы БарДо для войны и правления. Сплошное разочарование в солнце. Вынуть камень – не очень необоснованная идея, скорее импульсивная и на свежих эмоциях, обуревавших в предплачевном состоянии. Чонгуку бы поспать, вместо этого под трёп телевизора изводится у чаро под боком и подлазит под одеялом к бицепсу, трогает в обход ободранных участков, экспериментально обхватывает не обхватывающуюся полностью мышцу. Обожает же эксперименты, убивал невидимым ножом, они продвинулись в отношениях, раз без ножа. – Ум? – вопросительное, оторвавшись от телефона. – … – гудит, не скупясь на трогание. Нуждается в поддержке и отвлечении от тягостного, вот и распускает руки перефокусировать внимание на волнующее, но в позитивном контексте. Не зря джентельменские манеры потеряны, не факт, что были, Чонгук же не Сущий, потрогает и без разрешения, к тому же в паршивом настроении. Ну а чё, только альфе не лапать его? И Чонгук хочет! Не то с какого хрена, вселенная, Сущий его уже перетрогал?! А Чонгук Сущего исключительно глазами. Чонгуку и руками надо, иначе дисбаланс! Не как у мира с выкачиванием магии – и тем не менее. Сущий ещё и писал при Чонгуке в лесу! Чонгук взыскивает компенсацию руками, да и дисбаланс надо исправлять – у мира с магией и у Чонгука с троганием Сущего, поэтому он здесь и находится. Поэтому он здесь и грустит, щупая от локтя до плеча. Обозначенная область не оригинальна, Чонгук прощупывает почву. Перетрогает везде. И спину? И ноги? И губы? Взгляд обо взгляд. – Ты же предлагал трогать, – невозмутимое. – Трогаю. – Трогай, – без возражений, застано врасплох. Маленький ома не перестаёт удивлять. – Я пресс предлагал. Потрогаешь? На слабо? Пф! Чон в слишком гадостном расположении духа для увиливаний или стеснения. Альфа моргнуть не успевает – живот уверенно поглаживают. Одеяло мешает, его-то убрать никто не предлагает; пресс не расщупать, и омега расстраивается хлеще, плюёт на несостоятельные подначки от альфы и зарекается трогать там, куда душа, то есть рука, тянется. К прессу – безусловно, но откидывать одеяло – действие интимного характера, омега не про то, он про исследование, неискушённое любопытство, невинное отвлечение от цунами – не с моря, из разума и сердца. Грудь не под одеялом. Беспрепятственно скользит по солнечному сплетению и по ложбинке между грудных мышц. Учащённый стук бам-бам раздаётся вибрацией. Чонгук поздновато примечает столь же учащённое тудух-тудух. Правда такова: отзываются друг на друга. Оба тронуты: сердце – сердцем, кожа – кожей, глаза – глазами. Главными прикосновениями прикоснулись, остальное, включая поцелуи – прерогатива сближения, предопределённость; остальное – не уступает в ценности, но основополагающие прикосновения давно случились. Они влюблены. Почему в этого мужчину?, задаётся Чонгук. А в какого?, парирует. Сущий – достойный мужчина и редкий в заботе, джентльменстве, надёжности, честности, уважении. Исключительно с таким готов делить, сосунки жуют сопли в Академии-теплице. У Чонгука всегда были завышены стандарты – и к себе, и к партнёру по жизни, он не размышлял, занятый учёбой и машинально отвергая неугодных. Сущий завышенные стандарты вовсе затмил и вовсе огорошил взаимностью – Чонгук и влюбился, ответив на заинтересованность собственной. Тронутый правильным отношением. Да и по шкале закона подлости Сущий – идеальный «злой» кандидат для Чонгука, выросший под строгим надзором Чонгук – идеальный «добрый» кандидат для Сущего. Им не суждено обойти друг друга стороной, лишь навстречу. И она, их встреча, по-случайному судьбоносна. Чонгук отныне смотрит на неё под иным углом, и на Сущего, кстати. От груди подносит пальцы к некогда разбитому лбу, касается, затем переносицы. Уже не гордится достижением первой встречи, вышёптывает сокровенное: – Прости. – … – Тэхён кивает. Чонгук принимает извинения за похищение и извиняется за комбинацию в спину с сопутствующим. Оба натворили. Наверное, было не обойтись. Как и не обойти. – Зажило. – … – Тэхён кивает. Обескуражен ночной инициативностью омы. – Больно? – Терпимо. – … – удручённо гудит. Чонгук хотя бы не подвергался физической боли, чаро не вредит, оберегает и пылинки сдувает. К букету отвратного прилагается запоздалый стыд. – Не загоняйся, было и было. – … – неубедительно гудит. Проводит по переносице ко лбу, заглаживая когда-то нанесённые увечья, оттуда на грудь. Ореховый припадает к губам, и те были разбиты. И спину? И ноги? И..? Губы Чонгук перетрогает? Подрагивающе прикасается к разлёту верхней, спадает на пухлость нижней, задевая впадающую линию серёдки. Ореховый и синий сталкиваются, сплетённые в водовороте. Чонгук не отнимает руку, лишь сгибает пальцы, отстраняя прикосновение. Мужчина уличает момент и ввергает в красный, словно орехово-синего мало: – Для поцелуев зажило. – … – таращится, угодивший в самую глубь. Слёзы наворачиваются предвестником цунами, когда аккуратно берут за пальцы и целуют в костяшки, не разрывая взглядов. Не губы к губам, а в сокровенности не уступает. Поцелуй он куда угодно поцелуй. Это тормошит без того разбережённые чувства – на грани заплакать. Чонгук прячется в натроганный бицепс и в простыню. Сущий не различает порывистый ветер, списывает к смущению. – А ты о чём подумал, маленький ома? О том, что не против поцелуев с этим мужчиной. Увы, не до них, грусть никуда не испаряется, от трогательного будто возрастает, просачиваясь в размякшую бдительность. Мужчина прижимает их руки к правдиво-стучащему сердцу; Чонгук на сжатие сжимает тоже. Поспать бы и организовать на бодрую голову. Не спит, ни через полчаса, час, не заражается зевотой от Сущего, не засыпает с ним, лежит-лежит-лежит, ворочается. Вплоть до рассвета хмурого солнца. Серой массой вытекает на улицу — с разговором о доверии и снятием наручников Сущий запирает дверь, но ключ из скважины не вынимает — и, кутаясь в куртку, слоняется по пустынному пляжу, гипнотизирует водные безбрежные дали. Навевается тоска. Чонгук трусится от холода, не идёт в трейлер, садится в не собранном с вечера закутке под навесом, у мангала. Заря морозна, рисует штрихами по небу, скоро выглянет обманчиво-тёплое солнце и медленно закатится повыше. На дворе осень, листья постепенно орошают землю, аки приветствуют ковром зиму. Чонгук из прошедшего лета и Чонгук из наступившей осени – разные люди. Из примерного пай-мальчика Академии в заложника антиправительственной группировки до… полноценного соучастника. У Чонгука больше нет оправданий. Соучастие наказуемо. Сущий просил шанс рассказать позже – очутились здесь, а рассказано до сих пор с пробелами. До жути страшно залатать бреши, пусть нарывается. Солнце Чонгука и так претерпевает колоссальные перемены, обличая гнилую ложь и вытесняя вон. Не чужда вера во всевышнее – не заинтересовался бы солнцем, и, допустим, в мифы или легенды – единорог кирин, блюститель справедливости по народным поверьям, не спас бы. Или Чонгук ищет знаки там, где нет? Зачем? Выгородить учащённое тудух-тудух к злодею, отбелить Сущего? Он и без того блондин. Куда белить? Наверное, Чонгук белит себя. Ведь это он злодей. Солнце во лжи, потому что Чонгук придаток лжи, кропотливо создававшейся в Академии. Чонгук и есть ложь. Хоть крупица правды посеяна-то? На щелчок и поступь не реагирует, смотрит на рассветающее солнце. Проснувшийся без привычного грибка по соседству Тэхён переставляет свободный стул к занятому, мостится, кутаясь в куртку, под нет майки, ибо проснулся из-за жары, стянул, одел бы со следующим пробуждением до пробуждения омеги, только омега запропастился, вот и встал, накинул куртку, вышел на увенчавшиеся успехом поиски. – Чего не спишь? – произносит бархатно не спугнуть ни ому, ни утреннюю тишину. – Просто. В простоте вся серьёзность, они знают. С Чонгуком с вечера зарождалось не то. Тэхён, не докапываясь, напрягается, переживает – не повод заставлять откровенничать, если Чонгук не готов поделиться. Чонгук не не, готов. – Моё солнце сегодня хмурое. А твоё? – глядит в никуда, сквозь пляж с морем и небом. Весь в панцире и говорит для галочки. Пока. Цунами обрушится через три,.. – … – кучкует брови в недоумении. – Что? – услышал отлично и не понял отлично. – Моё солнце хмурое. Твоё? – вторит промозглым тоном. – Моё? – переводит взгляд на робко подглядывающий круг. – Солнце- Солнце жёлтое. У нас с тобой. Вон. Одно, – нарекается беспросветным дураком, хотя несёт околесицу не он. – Нет. Солнце у каждого своё, собственное. Моё сейчас хмурое. две,.. Ледяная оболочка трескается, обнажая последствия солнцераздирающей правды. одна. С обжигающими лучами по щекам текут слёзы. Лицо искажается, дыхание сбивается, горло сводит икотой. Пустота в кулаках – ни магии, ни рук чаро. Плачет в голос, вываливая наружу боль. Мужчина подле застывает истуканом, наблюдает с нервной очумелостью, сжимает правильными, надёжными, нежными не омегу, а колени а-ля перенял стойку прилежного ученика с палкой-осанкой. На самом деле… Тэхён растерян. – Ты не похож на злодея. Ты не злодей. Я злодей? – с заеданиями выводит Чонгук, таки повернувшись на очевидца слёз. Они – правда. Они – слёзы, и они – плачущие и растерянные в кемпинговом закутке. Это не оспорит и не оболжёт никто. Это то, во что Чонгук верит без всяких сомнений. В них, друг в друга, здесь и сейчас, под рассветом хмурого солнца. – Нет, Чонгук. Ты не злодей, – преодолевая ступор, деревянно подтягивается и подтягивает ому в объятия, жмёт на затылок, утыкая под подбородок, в шею, куда ливнем посыпались слёзы с раскатами всхлипов. Сущий не злодей. И Чонгук не злодей. Тогда кто? – Тогда кто? – ома отпускает пустоту и скребёт по плечам. – Не мы, маленький. Другие. – … – давится соплями и рыданием. «Другие» – его дом, его семья, часть его солнца. Цунами набирает мощь, изливаясь громадно, хлёстко, беспощадно. Солнце меж тем взбирается повыше – яркое-яркое, жёлтое-жёлтое. Хмурое-хмурое, потому что Чонгука. Сущий не видит хмурости в солнце, лишь в Чонгуке – и из этого понятно всё. Ему не увидеть в солнце, солнце-то не его. Его солнце, солнце Сущего, такое же, как Сущий, а он… на самом деле не умеет успокаивать плачущих. Внутри обмирает, когда перед ним, тем более из скудного числа родных, плачут. Теряется и не знает, как успокоить, какие утешения подобрать. Чужие слёзы цепляют настолько, что не может ничего предпринять – ни со слезами, ни с собой. Вот и мусолит по загривку неуклюжей жестковатостью, на языке пресловутое «не реви», которому не позволяет вырваться, генерируя что-нибудь на песчинку подостойнее. – Плачь, раз хочется. Мдэ, превзошёл сам себя. Банально, да. Совершенно не умеет успокаивать плачущего маленького ому, впору заплакать на пару из-за кромешной беспомощности. Пытается компенсировать: жмёт к груди потуже, укачивает, аки в танцах, зарывается под чёлку и целует в лоб. Чонгук на задворках примечает, и прозвучавшее сократившееся обращение. Сравнивает с поцелуем-не поцелуем в отеле, при измерении температуры. У моря на лбу запечатлелся настоящий поцелуй – не гадко, но от переизбытка нахлынувшего ореховый непроглядно затапливается, обливая щёки и подставленную шею. Соплививший нос уткнут в голую кожу над ключицами. Сущий не высказывает брезгливости. Высказывает Чонгук. Не брезгливость. Рука спадает с плеча на грудь и случайно на торс за распахнутыми полами куртки. Чонгук, нащупав голое не только носом, возмущается напополам с водопадными слезами: – Ты опять голый, – и норовит отстраниться — носом от шеи. Не рукой от торса, — однако Сущий притискивает за загривок. – Не голый. Я же тебя не к ширинке прижимаю. – Ид- иот, – икает, неубедительно стукает по прессу, а, сообразив, что руку оттуда не убрал, мигом комкает обе уже на голой груди. Отнял объятия, погрузившись в объятия мужчины, утопая и в них, и в слезах. На чернеющем небе проклюнется яркое солнце. Аналогично чёрная гниль в солнце рассеется жёлто-искренним. Сущий.

Но как быть, если Сущий вклинится в солнце Чонгука и станет неотъемлемой, полноправной частью?

Сущий стал частью солнца. Как быть? Защищать своё солнце. Бороться за него. Заботиться о нём. Беречь его. Любить. Чонгук всегда так и поступал. Солнце меняется, отношение к солнцу – нисколько. – Плачь-плачь, – отчебучивает чопорно альфа, нелепо хлопает по содрогающейся спине содрогающейся рукой – не выносит чужих слёз, чересчур сотрясают бам-бам, а бам-бам тряской вызывает дрожь. – Я не просил меня спасать, – завывает под подбородком. – Я тебя не спасаю. – … – булькает недоумённое. – Тогда для чего поход? Ж-жалость? – Нет, маленький. Я просто рядом с тобой. – … – откашливается и среди этого не внимает объяснению. – Почему я тебе верю? – Говорю правду. – … – мыкает. – Правда не бывает одна, её несколько – твоя, моя, чья-то. Кто во что верит – столько правд. И солнц – твоё, моё, чьё-то. – Правд не обязательно несколько, Чонгук, – тоже не досконально смекает в диалоге, однако виртуозно вычленяет хоть какую-сякую суть: – По факту солнце одно, несмотря на твои интерпретации солнца лично для себя и кого-то. В нашем случае так же есть одна правда, первая. – Твоя, – приглушённо в рукав куртки, коим утирается нос. Постирают. – Не моя, общая. – И какой толк? – В правде? – … – вошкается. – В чём? – В твоём нахождении со мной. Не спасаешь же, – внезапно отматывает к не завершёно-прошедшему, будто припоминая косяк претензией. Отнюдь, у Сущего без косяков, сдал проверку за проверкой – отличник, они друг друга стоят. И в данном Сущий развеивает домыслы: – Спасательство бессмысленно, особенно назойливое, причиняющее добро. Спасательство… – маринует паузу, формулируя. Молоть языком горазд прогрессивнее успокаивания. – Спасательство не про того, кого спасают, а про того, кто спасает, потому что базируется на избавлении от страха. – Ум? – слёзы не отключают мозг, Чонгук старается вникнуть. – Ну, условно: «Я не готов слышать или видеть твою боль, она пугает, давай спасу тебя». Но если человек готов столкнуться с болью другого человека, то не спасает, а находится рядом. – … – затихает пришиблено и вдруг пищит: – Как ты сейчас со мной. – Верно, маленький ома. Я с тобой рядом, не только сейчас, и я не спасаю. Спасти себя способен только ты, Чонгук, самостоятельно, и при условии настоящего желания спастись. – С- С- обой, – запинается, съедает буквы, – был кто-то рядом? Когда ты осознал, что ошибся. Что мир рухнул. Солнце. Твоё. – Не сразу, позже. Гора, Намджун, Чимин, теперь и ты рядом со мной. И я…

– … в упор не пойму, ради чего борешься ты. – … Явился весь такой благодетель! Маги – говно, а ты со своей шайкой – дофига хорошие, да?! Супер устроился! Тебе оно нахрена?! Твоя личная выгода какая?!

– … желаю себя спасти, поэтому я здесь. – Ты не спасаешь, но спасаешь. Розыск из-за меня напал, – сознаётся, – йа сложил столпы комбинацией- ком- комбинаций, пальцы разминал, – Чонгук еле-еле выравнивает предательский голос, – они заметили, погнали- лись, я неспециально, я виноват, прости. Я злодей? – Ты не злодей, – припечатывает тяжеловесно, вразрез наглаживая нежно сгорбленную спину. – Сложил столпы – и сложил, напали – и напали. Ты неспециально, я верю. Всё хорошо, Чонгук. Это в прошлом, мы в безопасности, – вновь примыкает щекой к чёрным волосам и уверяет над ухом: – Ты не злодей. – … – мальчонка невнятно кивает и ударяется в больший плач, натурально задыхается взахлёб. Бам-бам разрывается и мечется стуком. Попытки образумить домыслы, поддержать живость в глазах проваливаются, сносимые волной истерики. Шанс обуздать цунами тем не менее есть – отвлечь объяснениями. Объяснять будет не Сущий. – Расскажи мне про солнце, я не понимаю, – просит и попутно отслоняет слабо протестующего ому, лицезря красное опухшее лицо с ореховыми блюдцами, наполненными проливающейся водой. Заключает в чашу и бесполезно размазывает влагу трясущимися пальцами; Чонгук ввиду состояния эту дрожь не осязает, зато подставляется доверчиво. Пресловутое изо рта Сущего срывается словно даже уместно и за счёт приглушённого тона ласково: – Тш-ш, не реви, – вдобавок не брезгует, утирая кнопку носа и под. Перед этим мужчиной ома каким ни был, а тот продолжает принимать любым. – Вдох-выдох, – демонстрирует. Учится успокаивать. Насколько бы комично ни выглядел, от любящего сердца. – Я же не рожаю, – лепечет, колотясь от нарушенного дыхания. – Вдох-выдох, – безукоризненно глаза в глаза. Не рот в рот – не те обстоятельства. – … – несколько проб мимо, пока наконец не затягивается вдоволь. Легче. Перетаскивает ладони альфы от лица и сжимает на коленях вместо магии – легче в удвоенной степени. При контроле от вырываний маг сжимает магию в кулаках фигурально, буквально – бесфактурное, бесструктурное, необъёмное ничто. Сжимая ладони, Чонгук чувствует огонь, защиту, отдачу. Сжимать ладони Сущего нравится сильнее магии. Тудух-тудух же чувствует фактурную, структурную, объёмную глубину. Однако ладони неожиданно выдёргивают и уносятся в трейлер, возвращаясь и возвращая те с кипой туалетной бумаги. Чонгук слёзно благодарит и заместо себя вытирает шею и грудь чаро. В соплях измазал, ужас. Голый торс померк в сравнении. Чаро не отстаёт, промакивая Чонгуку под глазами и мажа с подбородка капающее. – Расскажи про солнце, – просит снова. – Вон оно солнце, – указывает на цветущий рассвет. – Оно одно. – И да, и нет. Это моё солнце. Это и твоё солнце. – Я не понимаю, мы поменялись местами, маленький ома. Требую от тебя объяснений, мне очень интересно, – не лукавит и не подмасливает, выявившаяся солярная загадка без врак интригует. Чонгук и раньше туманно обмолвливался о солнце, бухтел тихо – было не расшифровать, голову частенько задирал, упрямо слепнул. Сущий не придавал глобального прока, смотреть вверх, в небо – не преступление и не сенсация, все этим иногда занимаются из окон или гуляя по улицам. Все туда смотрят – и что-то да видят, иначе бы не смотрели. Видят свои солнца. – … – улыбается наперекор всхлипу. Со стабилизировавшимся дыханием объяснение струится рекой, перенимая бразды правления у слёз: – У каждого своё солнце, каждый видит его по-своему изо дня в день. Во взглядах… во взглядах жизнь, эмоции на определённый момент времени. Мы смотрим на него по-разному, на земле никого, кто смотрели бы абсолютно одинаково, понимаешь? Солнце у всех своё. Посмотри, – хватает Сущего за скулы и поворачивает. – Вот ты смотришь – и оно у тебя какое-то, – подбрасывает плечи не то в незнании, не то от шмыга, – а я смотрю – и оно у меня плохое, сейчас, я же плачу, и мне больно, и грустно, и- И- И плохое оно. Ещё солнце, – сглатывает тяжело, – это всё, – чертит замкнувшийся круг в воздухе, – совокупность: семья, дом, ценности, принципы... Вот ты, – вновь чертит круг, покрупнее и перед альфой, поместив того в центр, – стал частью моего солнца. Прямое или не прямое признание? Чонгук не распознает, но что признание – неопровержимо. Сгребает ладони Сущего обратно и перебирает пальцы на дрыгающихся в тряске коленях. – Я испортил твоё солнце? – … – гудит отрицательно. – Не ты. Сначала я думал, ты, а потом… Не ты. – Значит я не в плохой части твоего солнца? – Не так, – утирает вновь помокревшие губы. – Я вообще не отношу в своё солнце тех, кто мне не нравятся. Ты стал близким человеком, ты мне дорог, поэтому ты автоматически часть моего солнца. Откровенность в расшатано-хлипком моральном равновесии не сложна и вызывает прилив рыданий. Сущий не огорчается в надежде отвлечь, да и разложить солнечный вопрос не особо удалось. – Давай по порядку, маленький ома. Ты сказал про плохое солнце, причём именно сейчас, ведь ты плачешь, тебе грустно и больно. – … – подсобирается. Смаргивает капли с ресниц. – Ты определяешь по солнцу, вернее, не определяешь, – хмурится, аки познаёт тайну века, – ты вкладываешь в солнце настроение? «У меня плохое настроение» равно «у меня плохое солнце». – Типа того, – поникши и высушено.

Сегодня солнце Чонгука до слепоты яркое и хорошее, радостное. … завтрак проспал – и ладно, такая мелочь не способна омрачить его солнце. Его солнце вразрез необъяснимому разговору по-прежнему яркое. Солнце сегодня неопределённое – ни радостное, ни грустное, пограничное, мечущееся из крайности в крайность.

– А про семью, принципы и дом? Ты сопоставляешь солнце со своей жизнью? Чонгук замирает, плач подражает, иссякнув. Не вдавался, чего он с чем сопоставляет, слова Сущего озаряют мини-открытием, исправно маячащим табличкой впритык. Или Чонгуку бы поспать и обсудить на здравый рассудок. В висках трещит, и состояние ухудшилось, плакать невмоготу. Подтверждает: – Ну да.

Здешнее, от росы на рассветах до планов на будущее в роли профессионального, несущего добро и пользу мага – огромная составляющая его солнца в целом, в частности хорошести, теплоты, яркости. Не вынесет, не простит предательства, окажись оно не ложью. Солнце Чонгука рушится на куски. События чересчур стремительно развиваются, преображаются в нелепицу, но самим Чонгуком, принимающим в них непосредственное участие, воспринимаются в замедленной съёмке крахом всей жизни. Крахом солнца. … в жизнь Чонгука безжалостно вторглись и лишили повседневности, изворотив его солнце в чуждое и отвратительное. На секунду почудилось, словно всё нормально, словно крах — нет, не света, — солнца Чонгука не произошёл. Произошёл… Крах солнца – не самое страшное. Самое – пережить. Потому что Сущий хороший человек. Враг не ввиду заслуженности, а ввиду незнания и желания отстоять старые истины, дом, семью, друзей,.. Отстоять своё солнце. Да. Да-да-да! Его солнце того стоит! Но если всё в его жизни ложь, то и его солнце – ложь. Сейчас, в пучине густой ночи, охота просто разговаривать без акцента на несостоятельность солнца и наступающий на пятки крах.

– Ты вкладываешь в солнце настроение и жизнь. Я правильно понял, маленький ома? – … – бросает ладони мужчины на коленях и трёт без того раздражённые глаза бумагой. – Состояние, чувства. Моё солнце… угандошенное. И потрёпанное.

Возможно, оптимизм медленно воскрешает из оцепенения. Солнце выглядывает из-за туч. Решение принято, а его солнце всё равно будто на распутье. Солнце Чонгука уставшее. В Чонгуке обмирает. Старые истины крошатся в мусор. Солнце серое и беснующееся взрывами из-за катаклизмов. Его солнце взаимное – влюблённое и любимое.

– Настроение, жизнь, состояние, – перечисляет, удостоверяясь. – Да-нет. Солнце не вписывается в рамки, истолковывается по-разному, по-своему. А твоё солнце сейчас? – Состояние? – Без разницы. Опиши, не задумываясь – и это будет самое верное. – Моё, – медлит, рефлекторно обводя коленки омы поглаживаниями, – волнующееся за твоё, за тебя. Плачущее вместе с твоим. Так можно? Чтобы моё плакало с твоим? Твоё плачет? Или плачешь ты, а оно нет? Искусанные губы покоряются улыбке. Ома коротко смеётся всплеском неожиданного счастья. После цунами наступает лучезарно-ясный день, проблески уже в улыбке. Приваливается на своего человека под обсуждения своего солнца. Нежится пригретым к голым груди и шее. Самочувствие отвратительное, в душе штиль – излил до сухого тяготы и тревоги. Оторвавшись, улыбается. Он, наверное, тотальная замухрышка, но убитый внешний вид точно не катастрофичнее измазывания соплями, и коль Сущий не убежал – о чём-то говорит. Звон пополнения в копилке пройденных проверок? Чонгук не проверял в этот раз, Сущий в ходе непреднамеренного проявил себя хорошим человеком и достойным мужчиной, снова. Верно проникает в сердце, Чонгуку не отвертеться, Чонгук и не отворачивается, нараспашку – не спавший, урёванный вдрызг, бликующе счастливый, опустошённый, влюблённый. – Можно что угодно. Тебе виднее, оно же твоё. Сущий улыбается улыбке Чонгука. – Получше? – аккуратно убирает влагу с щёк. Дрожь в руках стихает вместе с успокоением омы. Чонгук смачно задвигает сопли, щурится на горизонт над морем. Красочным воображением рисует сцену древнего мифа: из-за солнца высовывается Небесная собака, Чхонгу, разевает пасть и откусывает гигантский кусок, жуёт, проглатывает, откусывает ещё, жуёт, проглатывает,.. Образ Чхонгу, по представлениям предков, неоднозначен, знаменует то благости, то невзгоды. По одним поверьям, лай Небесной собаки отгоняет напасти, она охраняет светила и с высоты зорко следит за урожаем, сторожит всех и вся. По другим, Небесную собаку когда-то обманули: некий лучник выстрелил в солнце и в луну, ввергнув землю во мрак, и люди обратились за помощью к Чхонгу, пообещав вознаградить рисом; Чхонгу, вернув светила, выполнила долю уговора, а люди преподнести заслуженную награду забыли – с тех пор Чхонгу, проголодавшись, ест солнце или луну. Чонгука тоже обманули – его черёд съедать чьи-то солнца. И охранять, не давать в обиду своё. – Кажется, Чхонгу ест моё солнце. Сущий выгибает брови, поразившись всплывающим подводными камнями новым элементам. Он в курсе о Чхонгу, потому берёт разворот диалога в собственные руки, как и руки Чонгука, выпрямившись и вздымая за собой. – Покормим её. Тебя заодно, и спать. Пойдём. – Не пойду, – протестует, отсиживаясь дальше. Ненароком осекается об обнажённый торс перед ореховым. – Прикройся! Хватит тут меня- мне- – спрессовывает горлом «соблазнять» и заталкивает в желудок, вздевает ореховый к лицу. Уделяется минутка на смущения-возмущения, значит хмурость не трагична. – Пойдём, – игнорирует. – Ты же не хочешь, чтобы твоё солнце съели? – Не хочу, – бурчит. – Я накормлю тебя и Чхонгу шоколадкой. Заманивает сладостью, будто Чонгук не лакомится по маломальским позывам. Чонгук заманивается, ведь не в ловушку, а в оказываемую заботу от учащегося успокаивать альфы и в ясный-ясный, безхмурый день. – Салфетки, – вскрикивает потянутым встать. Они подбирают кипу намусоренного до падения на песок и уходят в трейлер, где греются, съедают не по чужому солнцу, а по заявленной шоколадке, грызут тыквенные семечки и ложатся спать, ютясь друг к дружке. Не забывают оставить шоколадку для Чхонгу на столе. За окном восходит общее, не откусанное никем, бело-жёлтое солнце. *** Поход шёл и шёл, шёл, шёл, шёл,.. неспешным темпом, и они шли, минув выстроенными по карте маршрутами пять городов. Сентябрь не отставал, то бишь шёл со всеми, и в конце концов сменился октябрём. Разноцветные листья посыпались обильнее, зелёные ещё держались. Сущий с Чонгуком тоже держались – не унывали и за руки. Упадут подобно листьям? Возможно. Пока идут. За пять городов коварных приключений не выпало, только, опять же, листьев. Парочка заядлых путешественников истоптала их под ногами и непосредственно ноги, хотя совершала приличные остановки на пути. Отойти с маршрута, оглянуться на пройденное, позагадывать грядущее, медленно потанцевать, отдохнуть – на пользу, изводиться спешкой ни к чему. Разве что Чонгук прогуливает уроки – смирился. Или же, напротив, усваивает главнейший в жизни? Пути и уроки, даже с частыми остановками, выматывают, потому важно валяться по несколько суток в кровати. Кроватей выпадало не столь обильно, как листьев – то по одной, то по две. Где-то удавалось торгами и природной профессиональностью Чимина отвоевать просроченную бронь, где-то проблем с жильём не возникало и предоставлялся обширный выбор номеров, соответственно, кроватей, где-то бронировали загодя. У обоих не имелось разграничительно-чётких претензий на кровати, у Чонгука пунктик лишь на отдельный туалет, но тут неинтересно, в него-то отлучались отдельно, а в кроватях-то были вместе, и в кроватях цвела несуразица – дневная с ночной. Они разговаривали – много. Они молчали – много. Они делали всё, они жили – много. Совместный быт спаивает, с маршрута не сойти, сугубо вдвоём на остановку. Они шли друг с другом и друг к другу. Друг к другу пришли раньше, нежели к кристаллу. Казалось бы? Пешие прогулки творят чудеса, и на транспорте бы вышло, парадокс – друг к другу приехали бы позже, нежели к кристаллу. Доверие, рождающееся из заботы, взобралось по склону под солнце. Элементарно: чем больше делаешь для человека, тем сильнее любишь. Любить – действие, а они действовали — заботились — друг с другом и друг о друге ого-го. Сущий демонстрировал спину, не запирал в номерах, не ломал стационарные телефоны. Чонгук не искал отговорки, перестал полагаться на ночь – взял пример с Сущего. И о Сущем складывал пазл: оправдавшаяся очевидная деталь – отросшая у корней светлость, то есть блонд – натуральный цвет волос, не фальшивка. Чонгук не искал отговорки: белить Сущего незачем. Вот магов бели-не бели – не отбелишь. Их… уничтожать? Завесу, Академию, правительство. Чонгук не зацикливается, это позиционируется далёким, не настоящим, пока Чонгук не будет на пороге. Думает о не далёком и настоящем – Сущий и путь до кристалла. А нынешний путь в тернисто-равнинной горной местности. Они примкнули к бардосцам-кочевникам, дабы минуть четыре города не по городам, а замести «улики» в дикой местности. Идею предложил Чимин, мол, подполье не зафиксировало подозрительных подвижек от магов, сфабрикованный визит Намджуна в Академию подсобил на славу и, цитата: «Аккуратно сматывайтесь с моря. Советую перестраховаться. Как в сексе. Вы же с Чонгуком предохраняетесь? Не мне рассказывать, вон Юнсу подрастает. Да не лезу я в твою личную жизнь. Лезть некуда, её не было и, судя по всему, нет до сих пор. Ждёшь пенсии Чонгука ему «подглядеть»? Да всё-всё, сам закрой рот. И открой карту. Открыл? На западе горная местность Толли, видишь? Я выяснил, там перемещаются кочевники-пастухи. Сейчас завершение сезона перед зимой, вы успеете в предпоследние тележки, и они проведут вас по секретным тропкам. Высадят вас где-нибудь у Хвасона, договоритесь с ними». Так добрались до горных массивов, обшарили окраину и с подсказкой от уличного бродяги обнаружили в перевалочном пункте объединённые в кочевую колонну семьи. За плату те разрешили присоединиться и заверили в помощи дойти до Хвасона за неделю. Типичная семья кочевников кочевая на пятьдесят процентов, поскольку обладает оторванным от городской суеты жильём в горах. Часть семьи занимается хозяйством, земледелием – крестьяне, другая часть отправляется пасти скот, в основном коз для молока и овец для шерсти. Кочевничеством не занимаются круглый год подряд, в сезон, возвращаясь в дом на зимовку. Эти семьи – бедный слой общества, не адаптировавшийся к резкому скачу развития БарДо из отсталой страны в эшелон руководящих лидеров. В роскоши всегда присутствует бедность. Так Чон и Сущий реализовались здесь, в компании скота и незнакомых хозяев: крохотные дети, старики, молодёжь, альфы, омеги, мужчины, женщины. Всех, ведь работают с детства. Посреди зелёных лугов, искусно перетасованных с холмами. От перевалочного пункта бредут с шести утра, уже свечерело, солнце скоро закатится вспять. Солнце Чонгука безмятежно-уставшее муторной дорогой. До покидания цивилизации пришлось закупиться едой, палаткой, спальниками,.. – походной дребеденью, от коей избавились у Чимина. На хребтах вновь груз, альфа неизменно взвалил с излишком на себя, мог бы всецело – взвалил бы всецело, и Чонгука бы на руках таскал, однако не всесильный, старается максимально перенимать тяжесть похода, обхаживая ому и веселя, почти не отпуская ладонь из ладони, отвлекая разговорами. Чонгук не заслужил поход за кристаллом с истоптанными в кровь пятками, измотанностью, беспрерывной болью по телу. Длительные остановки от перечисленных последствий не избавляют. По-иному никак. Правда не невесомее лжи, правда тяжелее. Сущий замечает увязавшихся за отошедшим омой детей, те обступают и настойчиво клянчат подарить выпавший из-под рукава куртки жёлтый браслет. Получают отказ, но в силу возраста не отстают, едва не сдёргивая украшение с запястья; ома задвигает браслет под рукав, под рукавом на всякий случай к локтю, Чимин прав – перестраховываться нигде не лишне. Дети докучают, невинно поблёскивая глазками и расспрашивая: кто таков, зачем они «с тем дядькой» тут. Бесцеремонным любопытством не отличаются от маленького омы. Сущий ускользает от отвлёкшего мужчины и вычленяет Чонгука от облепившей своры. Чонгук безумно тискает младшего брата, Чонхёна, однако с детьми не в ладах, уж тем более с чужими, приставучими и бесячими; каков по натуре – таких и не выносит. Не сопротивляется кольцу правильных, надёжных, нежных по талии и по пояснице под рюкзаком; его прижимают к груди, и он прижимается сам. С кочевниками масок не надевали, уповая на обособленность от технологий и мира, Чонгук беспрепятственно внимает голосу в ухо от уткнутых губ, и губы уткнуты беспрепятственно, будоража влажной мягкостью: – Следи за вещами. Они вполне могут нас обокрасть. Чонгук дуется в возмущении, краж им не хватало. Не энтузиаст висюлек, браслет всё равно не отдаст – знаменует снятие наручников и углубившийся виток водоворота в отношениях. Затея с кочевниками Чонгуку уже не нравится, спасибо Чимину, перестраховка хороша, когда перестраховывает, не доставляя дополнительных бедностей. А кочевники действительно бедные люди, действительно могут обокрасть. За совместный день проявляются гостеприимство, любезность, доброта. Чонгук с несколькими пообщался, из старших ребят. Дети… ну, дети. Чонгук и эти дети растут на БарДо в параллельных реальностях: если Чонгук оторван от города в стенах Академии и украшения, дребедень ему доступны, отказывается из элементарной нелюбви, то эти дети оторваны от города и отказываются из элементарной несбыточности приобрести, но они хотят. Нельзя осуждать за желание носить вещи, какие в шаговой доступности для многих, а для них роскошь. Чонгук трёт ухо и щёку, по которым поелозили. Щекотно. – Опять не бреешься? – скрещивает взоры снизу вверх и разъединяет, осматривая слой тонального крема на шраме. Вроде не скатался. – Угу, отращу бороду. – О, – удивляется распахнувшимся ртом, взметает руку с груди на подбородок, придирчиво наминая пальцами колющуюся кожу, будто проверяет — не альфу, успешно сдал проверки — ощущения навскидку... Да, пальцы в узде держать не умеет, иначе магом бы не был. – Тебе не пойдёт, – не запретом, мнением. – Серьёзно? – Тэхён ничуть не расстроен. Слушать отзывы маленького омы о внешности занимательно, приятно. Да и не отрастит, шутит про бороду. – Ага. Побреешься? Побрейся, – в отместку за ухо утыкает не губы в щёку, а палец, и давит в десну. – Не собираюсь колоться об твою щетину, – вывернувшись из кольца, не сбегает. Заключает ладонь альфы в свою, и они пускаются за колонной. Тэхён не переспрашивает, в каком эдаком ома не собирается колоться об щетину… Чонгук не прямо заявляет – что-то будет. Грядёт. Оба прекрасно понимают. И заведует Чонгук, Тэхён не смеет прикоснуться в этом русле, исключительно с прямого позволения омы – и то не поддастся, не прикоснётся, пока не удостоверится в надлежащей стадии между ними. Они разве ж не в надлежащей стадии? Вполне. Перестраховка! Никуда не торопятся, наоборот, медленно танцуют. Оба не против заявленного что-то. Оба готовы и медленно искипают. Остановка для танцев окутывается тьмой в шесть часов вечера. Кочевники разводят костёр и разбивают лагерь. Разбрёдшихся овец и коз сгоняют в кучку заранее, безвредно привязав от дерева цепочкой по копытам. Чонгук шарахается от них, аки от огня, и то к огню подкрадывается ближе; Сущий посмеивается, однако в особо «критическое» заслоняет, сюсюкаясь с животными, Чонгук за спиной цокает, про себя очаровываясь, разок уговорившись и с опаской зарывшись в шёрстки. Сущего вот Чонгук трогает без проблем, хоть тот не пушистый, и танцует с ним впритирку без проблем – истинно не вражеское не противостояние. Они самой правдивой правдой предаются танцу-объятиям после сбора палатки и розжига собственного костра, навязываться и теснить незнакомых людей посчитали неприемлемым, к тому же привыкли к компании сугубо друг друга и скорее сами отгораживаются тесниться об незнакомцев, воркуя в уголке на двоих. Горсть незнакомцев считает иначе, подсаживаясь без спроса. Чон куксится, он не болтлив с левыми людьми — Сущий исключение и давно не левое, очень близкое, — лишь по настроению, то истоптано до усталости. Увы, гости в глуши они, не повозникать. Сущий идентично не в настроении разделять ни с кем, кроме Чонгука, поэтому перекладывает термоподушку, теснясь под бок скалистым бугаем. Чонгук хихикает с этого и пихает виском плечо, к слову, не голое, альфа стабильно-послушно щеголяет в куртке. Действо на обозрении зрителей, наблюдавших спектр отношений в течение дня. Со стороны, непредвзятым взглядом виднее? Виднелось-то всякое. Они теперь сплошь обнимаются, танцуют, держатся за руки, трогаются, в принципе стирают барьеры – излишки похода с совместной жизнью, со всеми так. Не со всеми. Да, милуются влюблённой парочкой. Позволительно, ибо влюблённая по правде – не оспорит никто, это их нахоженная правда, в неё они верят бескомпромиссно и без сомнений. Она в сердцах – в тудух и в бам, она в глазах – в ореховом и в синем, она в прикосновениях – таких, как пихание виском плеча или поддерживание ладонями талии, она в солнцах, она во всём друг к другу. Конечно, посторонние замечают, не скрываются же – ни от других, ни от друг друга. Предпочитают правду – тоже схожи, иначе распрощались бы с выходом из леса в столицу. Какая-то девушка задаёт закономерное: – Вы пара? – Мы вместе, – финтует Сущий. «Вместе» – понятие растяжимое. Чонгук прыскает, подвалившись на него. Какой-то мужчина перенимает эстафету по вопросам: – Куда направляетесь? Сущий уклоняется истинным политиком: – Обожаем походы и активный образ жизни. Зато не уклоняется от признаний оме. Чонгук немо фыркает: «Ага, мой активный образ жизни начинается и заканчивается на тебе». – Почему с нами? – вмешивается третий голос. – В группе опытных путешественников безопаснее. Кочевники на комплимент щерятся и переглядываются. Днём, обогатившись деньгами за услугу, практически не донимали, словно остерегались чрезмерным вмешательством упустить халявную наживу, вечером же, под чёрной мглой, трепещущей от костра, расспрашивают, «нажива» не соскочит с крючка. Сущий с Чонгуком сочиняют небылицы: изучают БарДо пешком, не ищут популяризированные пути, а спрятанные от туристов красивые достояния острова; Довану двадцать лет, Санхуну двадцать три – представились взбредшими именами с подставным возрастом. Кочевники взамен рассказывают о себе: вон в той семье пятеро детей, вон тот мужчина выпустился из университета, в городе не закрепился, вернулся, вон та девушка «директор» по «кухне», невероятно вкусно орудует продуктами, потому кочевой сезон непременно кочует, вон у той семьи хозяйственные угодья, «в следующий раз заскочите к нам на чай»… Стайка детей вновь оккупирует Чонгука, позарившись на вынутый из рюкзака крем; они с Сущим закупились продуктивно, включая уходовые средства, кожа сохнет ужасно. Под болтовню в ковшиках поспевает еда. Кто-то ест отдельно, кто-то семьями, кто-то группками, кто-то с гостями, делясь кускусом с овощами и мясом. Гости ни делить, ни делиться не настроены, положение обязывает – принимают угощение и раздают своё, бобовый суп. Когда Сущий лезет в портфель за шоколадкой для омы, дружественная атмосфера трескается, из расщелины разит подлой изнанкой. Приходится поделиться вкусностями с особо таращащимися недознакомыми. Только этого оказывается мало – изнанка выколупывается наружу. – Чего у вас там? В сумках, – пронырливое от девушки, до сующей нос во взаимоотношения. – В смысле? – Тэхён симулирует дурочка. Догадывается и надеется на «пронесёт». Вдруг ошибается? – Покажите, что несёте, – не вопрос. Непредвещающей интонацией, иррациональностью добавляющей происходящему уродливости. – Нет, – отрезает Чонгук. Он подобравшийся и заострившийся куском льда. – Ну покажите. – Деньги есть? – Дайте деньги. – Мы вам заплатили. Условились на пер- Дослушивать Тэхёна никого не интересует. Интересует… нажива. – Не поведём вас, пока не заплатите ещё. – Верно, дайте деньги, – близ сидящий стукает в плечо. Тэхёна аж заваливает на Чонгука, припёршего собой. Единичные требования преобразуются в хоровой гомон. Бедность, бывает, сотворяет несправедливые вещи. Или же толкает на таковые, а сотворяют непосредственно люди. Осуждаемо? Сущий и Чонгук не судят, не до того; неуклюже вскакивают и пятятся от гурьбы. Теснят не все поголовно, некоторые в стороне, они же не препятствуют безобразию, наблюдают аналогично дню, не вмешиваются. Осуждают земляков? Или устали для принятия активного участия? Не узнать. Да и некогда. Сущий пытается пресечь численный натиск – ловко вынимает кинжалы, на долю срабатывает, неконтролируемое скопище подзамирает от неожиданности. Некто выступает вперёд, рискует дёрнуть за рукав куртки и пихнуть, не встречая не напускного отпора оружием. То же настигает пискнувшего Чонгука, и Сущий без попущений отшвыривает мужика, намеревавшегося повторить. Задвигает Чонгука за спину. – Омегу не трогайте, – скрежещущим рычанием. Плевать на себя. Чонгука и пальцем не смеют касаться. Сущий себе не позволяет тронуть излишне или грубо, не позволит никому. – Деньги заплатите – решим, – вырывается громкое из отвратительного хора. – Предлагаю успокоиться и нормально обсудить, – попытка воззвать к уму-разуму. Бестолковая. С подобным контингентом не прийти к компромиссу, исключительно пойти у него на поводу – и обчистит до нитки, окружая под непрекращающиеся требования заплатить. Дован и Санхун в сомкнувшейся западне из бедных, оттого падших душами, прикидывающихся хорошими людей; посреди глуши, очертаний и тех не разобрать в предночной темени. Люди из сторонки копаются в брошенных у костра портфелях, то бишь не осуждают, поощряют. Обманывали все, прикидывались хорошими не все. Кирин в заповеднике, не рассудит. Чонгук жмётся к спине чаро и сокрушается – хоть бы не трусы! Его трусы разрешено трогать Сущему, не более! Затем глядит на галдящих детей, подражающих взрослым. Чонгука, может, и воспитывали маги – описываемому беспределу не учили, и вырос он явно лучше, чем вырастут эти несчастные дети. Несчастные не из-за бедности. Чонгуку их… жалко. Так же Сущему жалко Чонгука? Наверное, теперь Чонгук понимает те слова. И о спасении понимает. Не пожелай эти дети выбраться и жить достойно, без вымогательств и обворовываний, то никто их не спасёт, сгинут здесь, в не золотой клетке. Чонгука тоже не спасут, желает спастись, поэтому подзастрял здесь, с Сущим, и спастись по крайней мере отсюда он, кстати, в силах. Из-за силы, кстати, совсем не тревожно. Защиту от чаро оценивает по достоинству — внеплановая проверка венчается зелёной галочкой, идеальный альфа! — Чонгук-то с недавнего посильнее будет, соответственно, защищать простого человека ему. Западня сужается а-ля поглотит и не подавится. Изображать беспомощную жертву надоедает. Отлепляется от широкой спины и за ней же, западнёй уже для напавших, складывает столпы призыва, вскидывает ладони книзу… Степные ворюги синхронно отшатываются, будто оттолкнутые жёстче, чем толкали они, и пятятся, ломая кольцо. Кто-то по неосторожности едва не грохается в костёр. Дети верещат и отбегают не то от испуга, не то от восторга. В перекошенных лицах благоговейный ужас. Один Сущий недоумённо поднимает брови под растрепавшимися чёрными волосами. Синий пикирует на кинжалы – не использовал же, почему все..? Очевидность пронзает нравоучительнее кинжалов, мол, дурак?!, обосрались, естественно, не от тебя! Оборачивается, мигом хлебнув общего смятения: озаривший тусклый свет магии сливается со светом огня; маленький ома сложил ладони перед грудью в безмолвном предупреждении обрушить хлобыстающий вплоть до плеч поток на возомнивших преступников. Впечатлённый синий схлёстывается с воинственным ореховым. – Маленький ома вызволяет нас, – с затаённой улыбкой. – Мой черёд прикрывать твой зад… Чонгук защищает своё солнце. Его не смеют коснуться ни пальцем. Понадобится – сожрёт чужие и не обожжётся. – … Кинжальчиками попугал? Только на меня действуют, чаро, – скалится с очаровательным нахальным шармом, спохватившись с задержкой: – Убери от меня. Сущего отбрасывает в холл Академии, в воспоминания знакомства. Тогда Чонгук источал схожую дерзость, тогда Чонгук завёл дремавшее бам-бам. После подугас похищением, наручниками и принудительным походом. После разжигался вновь шаг за шагом. Допустимо ли сказать, что с магией разжёгся полностью? Сущий не утверждает. Безусловно, Чонгук, управляющийся с магией, – великолепен и достоин восхищения. Чонгук без магии, по мнению Сущего, великолепен и восхищает не меньше, не пустышка, ибо наполнен не ею. Непосредственно Чонгук должен пришагать к этому, обрести себя и место без магии. Сущий себя обрёл и место без магии обстроил – затерянный на опушке леса домик, перед раскинувшимися лугами, у гряды скалистых утёсов. Осталось спастись. Спасенье можно разделить друг с другом? Им и заняты в узком варианте. Выдать не деньги, а принадлежность к магам не гениальная идея, позволить обчистить – туда же. У Сущего вовсе вылетел факт владения столь колоссальным преимуществом, не привык полагаться на магию. И не помышлял прятаться за Чонгуком, обошедшим и загородившим. Но послушно прячется, довериться под защиту маленькому оме приятно, а выпендриваться глупо, ома всех раскидает – не моргнёт, к нему и не порываются, трусливо отступая, блея просьбы о пощаде, клянясь довести до Хвасона забесплатно. Чонгук буквально закрывает собой. Тэхён сражён. В сердце. Без ножа. Снова. Да, Чонгук защищает своё солнце, причём отреформированную часть. Принимает её. Сущего. И Чонгук будет стоять за Сущего горой, биться за него. Сегодня – против кочевников, завтра – против Академии и государственной магической прослойки. Слепая, оттого чуткая тьма свидетель. – Предлагаю валить, – шепчет Сущий над смольным затылком. – Одобряю ваше предложение, чаро. Не развеивая магии, перемещаются к брошенным вещам у костра. – Снимешь на телефон – поплатишься круче, чем вымогал с нас, – огрызается Чонгук на неповадность каждому. Угроза от мага. Жаловаться не будут, Чонгук авторитет, закон, и кочевники верят, что покусились на святое и смертоноснейшее сокровище БарДо – непростительно. Эдикта о запрете применения магии к людям нет. Чонгук отчётливо взвешивает мысль: покалечь или убей он тут кого-то – ничего не будет, эти без того обездоленные бедняки не ринутся жаловаться на мага или бастовать против магов в принципе. Сколько запуганных и молчащих? Чонгук точно не злодей? Почему от него шарахаются хуже, нежели он от них? Магия не созидает, в руках людей разрушает. Но Чонгук защищает своё солнце, не стремится причинять зло – пускай и на его солнце не покушаются. Кочевники из лицемерия навлекли расплату, смертей за грязные дела не заслуживают, урок – да. Сущий впопыхах возится с палаткой и варварски выброшенными на землю вещами, Чонгук контролирует призыв и накалённую обстановку. Неизвестный мужчина в обеих трясущихся ладонях преподносит заплаченные поутру деньги. – Оставьте. Ещё раз нападёте на кого-то – будете арестованы. Сущий не говорит про воровство. Не указывает семьям за чертой бедности не пытаться добывать на базовые нужды. В жизни всяко случается, чёрный с белым давно смешались. Синий с ореховым тоже. Не суди – не судим будешь? Путь взят в обратном направлении. Куда бредут – ни понятия. Кромешность, освещаемая фонарями. Вернуться бы в город и сообразить новый план. Навигатор без сети не пашет. Они берут передышку, когда огни лагеря кочевников боле не маячат позади. Сущий по старой-доброй карте прикидывает примерное месторасположение, компас в помощь. Чонгук рядышком не в помощь, изнемогает от усталости, назащищался и… бесполезен? Спать рубит жутко, особенно с угомонившимся адреналином. Шли день напролёт, вот и ночью суждено – нереализуемо, без ночлега не обойтись. Проковыляв с часок, с горем сооружают палатку и раскатывают кулёк двухместного спальника. Прежде чем юркнуть во всё это добро, Чонгука под тусклый луч опущенного в покров фонаря неожиданно трогают за талию рукой и за щёку губами. Чонгук цепенеет тронутым за глубокое-глубокое. Толику пробуждается от морока, сдавливает горлом зевоту и промаргивается. Щетина кольнула, не возмущается. Кого она волнует? Никого. Волнует поцелуй. – Спасибо за спасение, мой маленький ома. – … – твой, думает Чонгук и кивает с дурацким звуком. – Смутил тебя? – ласково-измученно. – Забирайся спать, – не дождавшись реакции, побуждают отмереть троганьем уже с нажимом и уже поясницы. Чонгук отнекивается, убегая с изъятым фонарём в кусты – не от поцелуя, поссать. С кочевниками рьяно терпел, пока не вмешался Сущий, заставив отлучиться и пообещав не подпустить ни души на пушечный выстрел, в добавок согласившись отстать от «группы» ради иллюзии одиночества, иначе Чонгук бы не справился. Сущий и сейчас мониторит: – Буду кричать, не ответишь – пойду за тобой. – Договорились, – вплетается во мглу ночи. Сосредоточиться сложно, сознание не в процессе, потому Чон откровенно студит письку. Он вдруг поцелуем по щеке просёк промах – свой, как и солнце, промах не Сущего, Сущий паинька. Чонгук не поблагодарил за спасение от розыска. Не преминул поблагодарить Юнги за спасение от Горы, расцеловал щёки вплоть до бухтения друга. Чем Сущий отличается? Всем. Сущий не друг. Сущий не враг. Сущий свой человек. Возлюбленный. И Чонгук- – Чонгук! – орёт тот самый его человек. – Я тут! – откликается, не то же проверят, блин! – Честно?! – Да! – Прям уверен?! – Отвали! И Чонгук хочет поцеловать этого издевающегося нахала. Губами к щеке. Губами к губам. По-разному. По-возможному. Хочет не благодарственный поцелуй, а просто поцелуй. И от Сущего хочет просто поцелуй. И Чонгук хочет поссать. Чё-то чересчур хочет. С поссать-то неувязочка, куда поцелуи? Увяжется же рано или поздно, куда денется? С поссать-то увязывается, потому несётся к альфе и со свистом влетает в палатку, скидывая берцы с курткой и кутаясь в спальник. Альфа присоединяется размереннее. – Замёрз? – сгребает ладони омеги меж животами и растирает. – … – «угу»-кает, плющит улыбку в предусмотренную в спальнике подушку. Фонарь выключен, зрение распутывает лабиринт тьмы. – Похолодало. – Согрею. – … – улыбка пуще распускается подсолнухом. Сердце туда же или же в нём вырастает необъятное поле подсолнухов, тянущееся к своему солнцу. – Тебе не холодно? – Нет. – Честно? – Честно. – Прям уверен? – … – Тэхён ухмыляется. – Мстительный ома. – Твой. Не нравлюсь? – Мой. Нравишься. Я же не отказываюсь, Чонгук. Ночь, пора спать, усталость беспредельная. Сплетницы-болтушки за несуразицу, за день не насмотрелись и не натрещались друг с другом. Не нацеловались уж точно. Двадцати четырёх часов друг с другом мало. Ладони отогреваются, сползает озноб. С Сущим лёд растаял шаг за шагом, а шагов у них было и будет предостаточно. С этим мужчиной Чонгуку приятнее плавиться, не оставаться замороженным. И в текущем невыносимый идеальностью альфа зарёкся согреть. Согреет, в сравнении с врождённым льдом – пустяк. Подтащив их клубок рук повыше, Чонгук перебирает пальцы. Наперебиравшись, раскрывает ладонь ладонью, его тонет из-за разницы в габаритах. Все эти обыденно необыденные манипуляции заводят тудух-тудух сквозь рёбра и усталость. Заводится и пытливый нрав, обуревая предположением: взволнован ли чаро? О многом поведает. Сердце не соврёт, в отличие ото рта, щедро разбрасывающегося признаниями. Подрывается и льнёт, полувскарабкавшись на широкую грудь. Руки неудобно упираются в живот. Вслушивается. Бам-бам под щекой громыхает сокрушительно, влюблённо, не уступает тудух-тудух. Тудух-бам-тудух-бам-тудух-бам… Результат финальной проверки – сердца не врут. Тэхён обескуражен поползновением на грудь. Ома и в дебрях ома – непредсказуемо удивляет. С ним не смыкать по ночам глаз, смотреть и смотреть... Тэхён трётся о макушку, мол, ну-ка поведай. Чонгук чудит своевольства, неугомонный. – Чего выслушиваешь? Так Чонгук и растрепал, ага. Ну вообще-то в прерогативе Чонгука… Увольте. – Мы пара? Корни кроются в беседе с кочевниками у костра. Впрочем, от вопроса совсем не стынет кровь. Тэхён обозначил – не отказывается, напротив. Вопрос, корректнее будет, волнует, не успокаивающееся бам-бам Чонгуку в доказательство. – Если ты не против и готов. – А ты не против и готов, – констатацией. – Ты же мне нравишься. Чонгук не наслушается – ни признаний, ни бам-бам. Сам признания вслух жмотничает, признаётся за сомкнутыми губами и себе. Но признать себе – половина, колоссально. Вслух же, объекту симпатии, язык пока заплетается: дорога назад заметена правдой, ступать прямо вперёд по-прежнему боязно, Чонгук и тянет время вместе с прямыми признаниями от Сущего, не от себя. Сущий не торопит. Чонгук на то и неугомонный – загорелся, значит не потухнет и добьётся, в том числе от себя. От поцелуя в лохматое гнездо не напрягается, а обмякает, убаюканный стуком и вымотанный густотой будня. Поза неудобная, руки затекают; скатывается растопленной водицей спать. Не тут-то, альфе приспичило повыкрутасничать. Они друг друга стоят. – Рассказать тебе секрет? – А? – придвигается, ибо бам-бам раздавался чётче тихой речи. – Рассказать тебе секрет? – … – аж навострился, кое-как различив. Чаро шушукает, словно в глуши риск свидетелей, помимо тьмы. – … Ореховый выпучивается на синий. Чаро брякнул нечто, Чонгук ни черта не расслышал! – А? – придвигается ближе-ближе, не то чтобы до находились на непостижимом расстоянии. На приманивание пальцем ведётся, улёгшись впритык лицом к лицу. Невинен и наивен. Переполошившийся сонный ореховый сконцентрирован на губах. – Чонгук, – претихо зовут те. – Ум? Ореховый стреляет в синий и вновь спрыгивает на губы. – Мне хочется… – Хочется? Губы пропадают от орехового и приникают к уху. Чонгуку абсолютно не до колющей щетины. – Сколько раз мы целовались, маленький ома? Напомни, – льётся безмятежным тоном. Зачинщик отстраняется и, слегка нависая, продолжает: – Или ты не считаешь все наши поцелуи серьёзными? – … – переваривает. Ресницы слипаются. – А что, хочешь ещё? – А ты не хочешь? Оба хотят. Оба понимают. Оба дразнятся. Чонгуку не спрятать смущение, прижимает захватившие внимание орехового губы и отодвигает, ощущая поцелуй-улыбку в провалинку ладони. Поцелуй он куда угодно поцелуй. Будь иначе, то не мариновал бы в закромах памяти и тщетно не обманывался, тудух-тудух не заводилось бы. Сослагательное наклонение, имеет Чонгук противоположное – все их поцелуи серьёзны, пусть таковыми поверхностно не кажутся – маленькое вырастает в большое, кощунственно недооценивать. Те чмоки привнесли лепту – побуждение настоящего и не случайного. Чонгуку предвкушающе подпускать чаро к себе. Страшновато из-за неопытности и неизвестности. Страшнее отвергнуть, этого не хочется, хочется поцеловать и изведать, хочется с чаро. На семнадцатом году жизни в Чонгуке проклёвывается стремление стать отличником и в этом вместе со своим человеком. Осуществление нагрянет позже, сейчас гневается от разоблачения подвоха. Ореховый Чонгука развели вокруг па- вокруг губ! Его так плёво обхитрить сказками об информации, позор! – Секрет ты не расскажешь? – на красноречивое молчание возмущённо шлёпает Сущего и ворочается от него, лягая с пристрастием. Не в поцелуях специальность, хоть в ляганиях. – Чонгук, – умоляющее на помилование от мужчины. Он вяло смеётся и зарывается носом с губами в затылок. – Не дуйся, давай дальше говорить, – согревает дыханием. – По секрету расскажу, хочу спать и ничего более. Спокойной ночи, – искусственным льдом, реальный растоплен. Сущий хохочет. – Воздаёшь по заслугам, мстительный ома. – А то, – самодовольно. Воцаряется покой. Обгоняя настигающий сон, Сущий уточняет хотелку, кроме поцелуя: – Можно я тебя обниму? – Можно. Талия и живот оплетаются, к спине, заслоняя прочнее магии, прилегает грудь. Чонгук сгребает обнявшую руку и подтаскивает к подбородку, утомлённо нежась. Не чувствует неправильность. Он со своим человеком. Солнце умиротворённое, солнце правильное. Не вкушают момент – засыпают по взмаху-велению изнурительных испытаний дня. Просыпаются, аки через секунду и аки не засыпали, по факту через часа три. Чонгук, точнее. И он будит спутника, втесавшись в расплетённые за скудность сна объятия. Правильность и неправильность не актуальны, торжествует… холод, явно не от Чонгука, извне – температура упала к минусу, Чонгука трясёт, а кое-кому хоть бы хны, не восприимчив до поры. – Замёрз? – Сущий прокашливается от хрипа, нащупывает кисти омы и растирает. История, бывает, циклична. – Похолодало, – продирает веки, вперившись в непроглядный разгар ночи. – Слишком, – бубнит в вязаный свитер и переплетает стопы со стопами Сущего изъять частичку «огня». А Сущий обещал согреть – согреет. Они не засыпают, напрасно пережидая – не теплеет, наоборот, пределы невосприимчивости истощаются, и холод овладевает уже над обоими. – Засунь руки мне под одежду. – Ум? – Мне под одежду засунь руки. Чон еле соображает, потому доверяется, не предаваясь неправильности, ведь правильно. Старое доброе смущение не дремлет, поддевая струны, а Чонгук край свитера к голой коже. Не исследует, лишь прижимает, как и всем собой прижимается ко всему альфе. Грозился потрогать вдоль-поперёк – исполняет. – И ты, – шелестит под ключицами, – мне засунь. – Засунуть тебе? – заискивающе и подчёркивающе. – … – шлёпает по услужливо предоставленному прессу, в дополнение скребнув ногтями. – Чаро, врежу – и ты не сунешь ничего, никому, никогда. – Тш, не злись. Не буду я совать тебе. – Руки, – заглядывает в затемнённую синеву. – Руки сунь. Под кофту. – Не-а, – с напускной беспечностью. Отторгает предложенное порядочностью и заботой. Встать за Чонгука, когда тот объективно сильнее и без труда защитит – ладно, не ладно – воспользоваться ситуацией при незначительном и несмертельном. Излишняя благородность? Тэхён не о себе, он о Чонгуке: первостепено обещание – согреть, не согреться самому. – Тебе тоже холодно. – Не буду, маленький ома. – Не беси меня, – пыжится. – Зато подсогреешься. – … – огрызнуться бы по имени, «Сущий» и «чаро» не отражают апогей возмущения. Чонгук действует немо: выуживается из-под свитера и пыхтит переместить запястья альфы к своему животу. Ни в какую. Бычится, разительнее сплющенный в объятиях. – Нет, Чонгук. Грейся, за меня не беспокойся. – Охренел? – повышает голос и бушует ореховым в синем. – Ты мне небезразличен. Почему мне можно, а тебе нельзя? Не хочешь живот, то спину. Спину ты трогал, ну? – «ударяет» макушкой в щетинистый подбородок. И не распознаёт в порыве собственное… прямое признание? Чонгук об этом не думает, наконец засунув! Бережливые руки чаро под кофту. Сосульки! Пищит, свыкается; чаро же признание замечает, только не трактует, прямое или не прямое, тронут в любом случае, вот и поддаётся, трогая уже бесчисленно раз доверенную спину. Чонгук ведь по правде волнуется? Ставит его, Тэхёна, на первое место? Помогает? Готов и принимать, и отдавать – делить. Заботиться об оме приятно, не в тягость. Заботится ома – бам-бам счастливо раскачивается. Взаимная забота – показатель взаимной любви. Удостоверившись, что боле не противятся, Чонгук ныряет под свитер, к прессу. Оба не касаются излишне, не позволяют сверх дозволенного, на данном с лихвой бесхитростного. И оно всё равно… – Смущает, – выпаливает Чонгук, не помышляя утаивать, а создать шкатулку личного на двоих. – Зависит от восприятия. Романтичного в нашем окоченении нет. – Намекаешь, я- – Не намекаю. Доношу: не обязательно воспринимать за интим, но если ты хочешь- – Не хочу. – -то дай знать, и будем вместе воспринимать в этом векторе. – Нахрен иди. – Интим или не интим – мы сближаемся, маленький ома. – Конечно, – бухтит. – Я ни с кем так не сближался. Тэхён улыбается в макушку. Приятны и ценны сокровенные высказывания Чонгука. Подозрение: Чонгук толком не взвешивает, сколько выбалтывает – язык без костей чреват для мага. Но Чонгук прекрасен в болтливости, прекрасен нарушителем, в частности магических нарративов и правил. Бунтарь во славу справедливости – ему свойственно очутиться в глуши, в подстерегавшем морозе, в палатке, в объятиях любимого человека. Любимый человек таки вынимает руку из-под кофты и водит туда-сюда поверх, от лопаток на поясницу, от поясницы к лопаткам, растирая обуявшую Чонгука дрожь. Жаль, от холода. Не жаль, – успеется, у них предопределено. Пока же и Чонгук выпутывает руки, засовывает к спине альфы, притираясь животом к животу, то бишь без его, Чонгука, рук между ними. И, стуча зубами, вдруг заводит речь о предопределённом. – Можно типа в фильмах: раздеться и прижаться голыми. Глаза в глаза эдакое бы не ляпнул, потому глазами и губами в ключицы. Сущий полухмыкнул, полукрякнул и не отстал: – Чего ещё можно голыми для согревания? Чонгук на попятную: – Или можно не голыми. Можно- – Голыми – твоя идея. – Можно надеть куртки и шапки. – Или можно зря не морозиться тут. – Предлагаешь идти?.. – Да. В город. Не нахрен. – … – Я тоже чуток мстительный. – Хорошо, чаро. Я же не отказываюсь от тебя. Казалось бы, прочнеть объятиям некуда, и танец лёжа не провернуть. Тем не менее прочнеют, а танцуют неутомимые и не врущие сердца. Такова их правда, здесь и сейчас, и её не оспорит никто. Выбираясь сугубо по компасу в проясняющейся фонарями мгле, держатся друг за друга и не позволяют упасть подобно листьям – спасаются, вместе у них отлично удаётся, как и всегда до. Как и всегда в будущем? Холод кусает за пятки, норовит окутать промозглым инеем. Магия не спасёт, сугубо сами. Сжимая ладонь Сущего, Чонгука накрывает дежавю: лес перед столицей, снежные завалы по колени, ночь и та же ладонь, выведшая от погибели. История, бывает, циклична. Чонгук с компасом не в ладах и в карте наобум ориентируется. Он бы навек превратился в ледышку, если бы не Сущий, Сущий растопил. Сквозь разбавленное задолбанностью самочувствие, Чонгук зарекается расцеловать этого мужчину: и благодарственно в щёку, и не благодарственно, просто в губы. Цикличность привносит плоды, ибо вселяет постоянство и надёжность, долгосрочность. И Сущий постоянен ночью и днём, Сущий сулит долгосрочные обязательства, Сущий надёжен, не отпуская ладонь Чонгука ни на секунду. Холод вот не отличается постоянством, растворяется позади. Рассветает к шести утра. К семи раскладывают палатку и спят посреди холмов с россыпью деревьев. К восьми вечера выбредают в город и грязными дохляками вселяются в подвернувшийся отель. Уставшие, но конкретно оттуда спасённые. Спасаются вместе они действительно отлично. Значит спасутся тотально. История же бывает цикличной в спасеньях? *** Играет музыка, пахнет едой, по-белому шумит народ. Разыскиваемая государством парочка подкрепляется, сдёрнув опостылевшие маски. В качестве конспирации шапки: у Сущего бежевая, у Чонгука чёрная, превратившая его в очаровательный грибок с глазами, цитата: «Ома-гриб». Непосредственно гриб, выходя из отеля завтракать, на сравнение зарядил по рёбрам и поморщил нос над улыбкой. Потом затащил в популярную сеть фастфуда в качестве награды за марафон по кочевническим тропам. Дальнейший план не установлен, топчутся, не приближаясь к селениту Академии, но, обозначил Сущий, друг к другу, потому не убиваются из-за потраченной попытки пересечь природные рельефные массивы. Чонгук чавкает картошкой и берётся за пышный пончик, сверкая глазами-бусинами под ободком шапки. С укусом сверкание преображается в очумевшие искры, он красочно кривится и с брезгливостью откладывает разочарование на картонку. – С лимоном? Это мой. С малиной этот, – указывает на не откусанный пончик Сущий и забавляется. – … – прикрывает рот, прожёвывая чуть не со слезами и чуть не с обвинениями в предательстве: – Ты взял с лимоном? У тебя отстойный вкус. Чонгук редко осуждает посторонних людей. Лимон – вне всяких оправданий, подражает желтизной солнцу, а противный до блевоты. У каждого недостатки, у Сущего – кислые пончики. – Отменный, мне же ты нравишься. – На меня – отменный, на пончики – отстойный. Флиртуют? Отчасти. Признаются прямо? Отчасти. Сущий отпивает кофе и приступает ко зверски отринутому лимонному огрызку. Омега, наслаждаясь малиновым, подставляет попробовать, мол, я же твой кусал; наклоняются и пробуют с его руки, не совсем адекватный внутренний счётчик плюсует очередные косвенные поцелуи: Сущий доедает за ним, за Чонгуком, и Чонгук кусает за Сущим. Сколько у них уже поцелуев? Вопрос альфы, и омега запарился, отличник же, считал на досуге: объявивший начало чмок с кровью в холле; круговерть косвенных — через горлышки бутылок и пользование общими столовыми приборами, — среди которых Чон выделяет поцелуй на лежанке в кронах деревьев, когда пальцем, показывая «тш», Сущий тронул губы Чонгука, затем свои; чмок в лоб при измерении температуры; чмок в машине по оплошности Чонгука, благодарственный в щёку… Только о поцелуях и грезит, ужас! Столь вопиющего в мозгах не фигурировало! В кого Чонгук превращается? Где рубашки и брюки? Где прилежно раскрытые на партах учебники? Где мальчик-зайчик и золотая гордость преподавателей? В прошлом, наверное. Жизнь располосовалась, как остров по тридцать девятой параллели. Нынешний Чонгук любит, любим и хочет целоваться. Осуждаемо? Чонгук редко осуждает посторонних людей, себя – часто, к себе требователен и неустанен, но за любовь и желание поцеловать, на удивление, себя не осуждает. Возможно, осудит позже. Возможно, осудят другие, и незачем присоединяться к их числу. Как бы ни было, нынче в числах лишь поцелуи. Сущий – не тот альфа, с кем Чонгук предпочёл бы поцелуя. Был. Стал тем. С врагом поведёшься – не врага поцелуешь. Сущий ещё и побрился. Чонгук воспринимает за… призыв? Опуская, что мужчина регулярно бреется на протяжении знакомства — и наверняка до, — не обрастая усами или бородой. Чонгук не против щетины, поцелует и так, и так, однако первый — осознанный — поцелуй представляет без колючек. Утолившись любимым фастфудом, преисполнен и любовью к человеку, едящим гадость вместе с ним. Пробирает до мурашек под водолазкой с курткой. Чонгук счастлив будто вдруг и будто иррационально. Отнюдь, он в правильном месте с правильным человеком – естественно, он счастлив, да к тому же накормлен до жадной тяжести в желудке. Мужчина на беспрерывные гляделки виляет бровями, удостаиваясь загадочной усмешки и каверзного нападения в виде спущенной на глаза шапки. – Балуешься? Или мстишь за грибное прозвище? – мирится с проделкой, не спеша поднять шапку. Да какие баловство и месть. Чонгук предельно серьёзен: залипает на губы вместо запрятанной синевы и целует, хотел же. Косвенно. Лакомясь стащенной курицей в соусе, пока Сущий не зрячий. Свою-то порцию Чонгук смёл пылесосом. Прозрев, Тэхён собирается дозаказать и пододвигает прожорливому грибу картонный контейнер под набитое до отвала курицей: «Спасибо». Увы и ах, в их укромный уголок вторгаются исподтишка. Покой им снится. – Это же вы? Бесцеремонно подошедшая девушка, вероятно возраста Чонгука или помладше, подросток. Она выглядит взвинченной и в какой-то степени не здоровой, маниакальной: мнёт телефон, шатается с пяток на мысы от нетерпения?, мечется. – Простите? – со звенящим натянутостью добродушием. Тэхён сканирует, напрягшись. Вряд ли розыск. – Ну вы, с видео. – Видео? Девчушка, судорожно разблокировав экран, едва не влепила телефоном по лицу. На пиксельном изображении Тэхён узнаёт себя, уворачивающегося от шара магии в узкой улочке; Чонгук перегибается через столик и тоже внимает. Оба мимолётно скашиваются на одежду Тэхёна, куртка и джинсы, в коих он на видео и в коих он сейчас. Завирусившийся ролик и официальное заявление БарДо про спланированное представление – не новость, Чонгук шутил: «Ты артист в законе, официально объявили. Прекращаем скрываться». Шутки кончились, подоспели неадекватные последствия. Не магический розыск – так фанатский. – Ну это вы, да? Вы маг? Настойчивость превосходит ненавязчивую музыку, привлекает интерес спусковой командой. Маги – универсальная приманка, магов превозносят к богам, боятся и алогично жаждут повстречать. Изобличить мага в общественном пространстве – свихнувшаяся затея, гарантирующая миллионные лайки. Маги – куски мяса, на которые пускают слюни и за которыми охотятся. Не исключительно туристы, доля коренных бардосцев не лучше, в особенности зарабатывающие на контенте блогеры. – Ошиб- – Вы маг! Вы точно маг! – Я не- – Вы на видео! Точно вы на видео! Объективности ноль, помешанность и слепая вера с излишком компенсируют. Посетители кучкуются отхапать кусочек. Опережая щелчки фото, Тэхён надёргивает ворот куртки по глаза, Чонгук копирует, и они выпрямляются со стульев, рефлекторно сплетаясь свободными ладонями. Чонгук напоследок окидывает сочувствующим взором курочку. Проклятье! Он вволю нажрётся фастфудом хотя бы раз?! Толпа неохотно расступается, пропускает к выходу, не осмеливаясь зажать и выпытывать. Бегство – показатель, катализирующий толпу бежать следом. Остаться – самоубийство, их уже снимают, всё загрузят в сеть. Неужели виной куртка и джинсы? Предлог, но его достаточно для бешеного всплеска фантазии. Помешанной толпе, в отличие от кропотливо идущего Чонгука, не сдалась правда, толпа придумает её, исходя из ожиданий и не взирая на кричащие несостыковки. Сущий ведь не маг и отродясь не был, всего-то варится с магами в тусовке и в кое-какого влюблён с первых взгляда, комбинации, поцелуя. Относительно неторопливый шаг по улице привлекает, «хвост» позади набирает объём. Чонгук… хихикает. Сверкает глазами-бусинами на тротуар не слабее, чем ранее на еду. Тэхён удивляется вполголоса: – Тебе весело, маленький ома? – Да, – выдыхает без сарказма. А зачем грустить? Чонгук счастлив. И хочет целоваться. Глупая толпа это не изменит, у Чонгука своя правда, своё солнце, и оно сегодня яркое-яркое. После цунами наступает безоблачный день, у Чонгука он припоздал. Или же он наступил вовремя – когда Чонгук хочет и готов. А толпа? Не розыск, ошибочно не воспринимается опасностью, просто любовь водоворотом вскружила глаза, а поцелуи – мысли и числа, вот Чонгук и не соображает сухими цифрами, те заняты подсчитанными поцелуями. Неистовствует азарт удрать от «поклонников» на манер мировой звезды – присутствует некий сумасшедший шарм, дабы веселиться. Гонятся за Сущим, настоящий маг удирает под мышкой за компанию – забавно в абсурдности. В общем, Чонгук влюблён и объелся вкусной гадости. Грустить некогда. Тэхён машинально перенимает и издаёт смешок в куртку, пускай сосредоточенность не покидает тело. Маленький ома срывается на бег – Тэхён утянут за ладонь; не опомнившись – затащен за громадный рекламный баннер и впечатан в кирпичную кладку, буквально зажатый резвым на инициативность омой. А ома? Прыскает, заражая. Отпущенные куртки плюхаются с лиц на плечи. Парочка смеётся совершенно не в тему происходящего, страх потеряла. Пресекается также Чонгуком: прикладывает палец к губам, снова вспоминая косвенный поцелуй среди крон деревьев. Ореховый застывает не на синем. Приложить бы палец к губам Сущего. Отомстить. Чонгук прикладывает. Стиснув полы злополучной куртки, встаёт на носочки – и губы к губам.

Давно прошёл ворох проверок, эти – финальные, и будет вердикт.

Это вердикт для главаря оппозиции. Поцелуй. Это правда, и она такова: Чонгук хочет поцеловать Сущего – Чонгук целует. Вытворяет глобальнее подготовки к поцелуям. Не джентльмен, ведь без спроса, зато…

Увольте, третьей случайности Чонгук не допустит.

… не случайно и не косвенно. Полностью специально, полностью осознанно, полностью прямо. Предыдущие чмоки техника исполнения ничем не превосходит: неуклюжее врезание. Тэхёна аж сносит от напора, стукается темечком об стену, застанный губами врасплох. Оба не успевают насладиться, познать терпкость, определить пухлость или тонкость, ибо Чонгук, испугавшись причинить боль, отрывается вспять, неизменно сверкая круглыми глазами-бусинами от восторга. Расстаться губам надолго не даёт уже Тэхён, догоняет губы Чонгука не менее бесхитростным, но мягким прикосновением. И не мягко прихлопывает ладонью, словно комара или мошку. Тудух-тудух ухает к листьям. Образовывается горечь, не на губах, прибывает где-то за ореховым пролиться слезами. Чонгук по-прежнему припирает к стене, заткнуто наблюдает за мужчиной, с которым решил разделить дыхание. Тот нахмурен от нарастающего гомона толпы, из-за неё же оборвал поцелуй и из-за неё же нашаривает ладонью ладонь вместо рта и утаскивает из хлипенького укрытия. Они привычно бегут, за минувшее приелось гораздо активнее заветного фастфуда. Неизвестные окрестности отматываются лентой без любопытства, по крайней мере у Чонгука, поглощённого… провалом. Возлагает спасение на Сущего. Сущий не подводит, ответственно руководит, умудрившись вывести в сквер и уволочить в не густую растительность с плиточной дороги. Отель у забегаловки, прошмыгнуть бы и залечь на дно в снятом номере. Наперекор тормозятся и отдыхиваются. Повисшее молчание угнетает, им бы поговорить, иначе попусту остановились. Чонгук выдирает руку, отходит, не плачет. Он в разочарованной ярости. Не от того, что добровольно поцеловал — бывшего — врага, а от того, что не получилось поцеловать нормально. И он не винит Сущего, сам ломанулся в не надлежащую ситуацию, тудух-тудух приказало, и оно же, не глаза, обливается горечью от обиды. Осознанный поцелуй вышел никакущим. Проклятие на фастфуд и поцелуи?! Под подошвой хрустят листья в смеси с сердцем, над головой желтеет яркое солнце. А солнце Чонгука? В раздрае, и Чонгук не стесняется демонстрировать. – Это был мой первый поцелуй! – гортанно рыкает. Сокрушается в никуда, на Сущего не глядит, рассекая неповинные кусты. – Вернее, не первый, учитывая те наши, но первый, но не первый! И тоже провалился! – разведя руки к земле, изображает провал. Тэхён с осторожностью лицезрит разворачивающуюся сцену, боится ухудшить. Он не умеет успокаивать плачущего ому, не то чтобы умеет разгневанного драмой. Совесть орёт о виновности – не надо было прерывать, уж тем более ладонью по губам. Он растерялся, не подумал. Если и представлял их первый поцелуй, то достойный Чонгука, а не вышедший криво-косо за баннером от чокнутой толпы. И чёрт с баннером, Чонгук предпочёл поцеловать там. Не надо было прерывать – вина Тэхёна. Спасибо толпе? Не смеет оправдываться, он кретин, можно было завершить поцелуй по-другому. Ома подавлен не беспричинно, Тэхён переживает за него. Чонгук же поцеловал. Впредь не поцелует? Всё испорчено? Чонгук к прочему не заледенел, полыхает до жалящей громкости – всё очень плохо. Нужно срочно исправлять. – Чонгук, первый поцелуй- – Откуда ты знаешь, что он первый?! Тэхён глупо подвисает не то от содержания вопроса, не то от истребляющего взгляда, не то от возмущённого тона. – … Догадывался. И ты… оповещаешь достаточно доходчиво. – Бли-ин, – нахмуренные брови ломаются кверху. Чонгук не регулирует язык с этим мужчиной, разбалтывает от души. Нецелованность не скрывал и вместе с тем не задумывался об осведомлённости Сущего. – Ну и посрать. Да, первый. Не важно, забудь, посрать, не получилось и не получилось, пойдём отсюда. «Забить» не равно «исправить». Позволить устаканиться и отложить в ящик? Не устраивает. Тэхён за исправление здесь и сейчас, потому, насытившись храбростью с подстёгивающего морозного воздуха, вздымает листья до Чонгука, до его поджатых губ. На них бы улыбку и губы Тэхёна. – До сих пор хочешь поцелуй со мной? – … – затихает, таращится и цепляется за чужие локти… в надежде? Чаро близко-близко, обхватывает лицо ладонями, слегка поглаживает под глазами – утирает не пролитые слёзы, и щекочет кончиками пальцев торчащие из-под шапки мочки ушей. Негативные эмоции испаряются. Подсознательно Чонгук желает исправить неудавшийся дубль. Конечно. То была репетиция. И все чмоки до. Спустя квадриллион репетиций должно!, обязано! получиться нормально и вообще магически без магии. Альфа ступор списывает на не умышленную резкость. Он беспокоится, не камень же. Заново, проникновеннее в размеренности и ласковости: – До сих пор хочешь поцелуй со мной? Маленький ома. – Да, – испускает беззвучное, лишь очерченное губами в ожидании почувствовать губы напротив. Те самые губы. Чонгук их уже столько чувствовал! А хочется подольше. – Позволяешь? – … – поддаётся правильным, надёжным, нежным и опустившимся на талию, надавившим попятиться. Тэхён прислоняет к стволу дерева, не вжимает и не загоняет в тупик. Дерево – опора, не лишняя ни для кого из них. Кому значительнее – вопрос со звёздочкой. Наверное, Тэхёну, облокачиваться на ому не очень верно, вот и переметнулся с талии, впившись в ребристую кору. Этим подавляется дрожь в пальцах. Ома, поглощённый предстоящим, переживания альфы не замечает и полагается сугубо на альфу: карабкается по массивным плечам к шее и, отпрянув от не угодившего дерева, льнёт тело к телу, встаёт на цыпочки, рассматривает во всю округлость глаз под шапкой. Ноги подкосятся – они обезопасились. – Я тебя поцелую. Джентльмен в избытке. И осознанности в избытке. Там, за баннером, Чонгук совсем не нервничал, то был, пусть осознанный, стихийный порыв. Тут, у дерева, за Сущим, робеет и изнывает от волнения, длиною в вечность ожидания. Кивок – безоговорочное разрешение. Не проявляет инициативу, доверяется, и Тэхён склоняется, ткнувшись лбом об лоб, затем носом в щёку, достигая постепенной плавностью. Синий с ореховым уступают – закрываются до касания приоткрывшихся губ. Чонгука трясёт от напряжения, не контролирует взбудораженность, впившись пальцами в обвитую шею, губами в губы. Голову Тэхёна аж опять сносит назад, будто хитрый ома интересным нестандартным способом вознамерился выбить ему зубы. Поэтому, пока глаза не открылись, вновь стукает лбом об лоб, чуть бодает ому обратно и опаляет дыханием слов взамен прикосновения: – Расслабься. Сбрось напряжение, Чонгук. Расслабь губы, не поджимай. Всё хорошо, да? Не бойся. Успокаивает колыхающимся голосом. Чонгук не замечает, мычит, мол, постараюсь. – Я не боюсь, я… просто. – Понимаю. Без врак понимает, не искушённое тело сжимается, обманчиво суля в этом помощь. Отнюдь, не стоит плясать на поводу у напряжения, стоит сбросить мешающим грузом, что и сделал и о чём подсказывает оме. Целоваться тяжело. Тратится немерено сил, нежели при беге, так Чонгуку мерещится. Или только в первые поцелуи? Не знает. Сглатывает и пробует расслабиться; ладони чаро ложатся на щёки и бережно мажут по подбородку. Лбы разъединяются – чаро целует оглаженную родинку, неизбежно задевая губы, и следом прямиком губы. Чонгук концентрируется на мягкости его касаний и подражает, обмякает единой волной; колени таки подкашиваются, он спохватывается за плечи мужчины, уже не сдавливая до боли. Расслабленные губы сами собой приоткрываются шире к большему: верхнюю поддевают и заключают между, теплят в жаре и отпускают, вновь поддевают, держат, держат, держат,.. капельку всасывают. Растаявший Чонгук подбирается в достигнутой расслабленности. Выдыхает и вдыхает носом целыми потоками, ведь, оказалось, затаил дыхание, а хотел-то разделять. Любопытство в нём вспыхивает с осознанием – целоваться не тяжело, если не напрягаться и если со своим человеком, с чаро, с Сущим. Приятно. Нравится. И любопытно засосать губу чаро так же! Отстраняется на миллиметр и на мгновение, мягко прильнув – примиряется, учится; захватывает верхнюю и инстинктивно оттягивает. Аргх, засосать забыл! И губы какие-то суховатые, слюна во ртах, куда не прокрадываются, а с губ не то выветрилась, не то обтёрлась губы об губы. Чонгук мимоходом облизывается, хотя мог облизать губы Сущего. Языками пренебрегают, рано. Их поцелуй – детский лепет. Поцелуи бывают детскими и взрослыми? Поцелуй он какой угодно поцелуй. Чонгуку всё равно, не думает сейчас целоваться по-иному и вовсе не думает сейчас. Это его первый поцелуй и это его первый поцелуй, как и его солнце, и он им полностью удовлетворён и доволен. Счастлив. Под подошвой одни листья. Пролезает пальцами чаро под шапку, к выбритому загривку, и аккуратно засасывает губу меж своих. Целованные губы обоюдно уступают синему и ореховому открыться. Водоворот глубинно кружится-вертится под тудух-бам. – Это лучший первый, но не первый поцелуй в моей жизни. Давай ещё. Не второй лучший поцелуй в моей жизни, – с толикой дезориентации отчебучивает Чонгук. Тэхён прыскает. – Разве те наши поцелуи были плохими? – опускает руки — дрожь унята — на талию омеги. Куртка и водолазка не способствуют ощутить тонкость во всей красе, зато познана тонкость верхней губы. Они без укладок, в шапках по брови, в объёмных куртках, затерянные от толпы, в студёный разгар осени. Не похоже на романтический поцелуй из фильма. Им плевать. Это их поцелуй, и он правдивее фильмов и изречений магов со «злодеями». И Сущий молодец, побритый. Колючку Чонгук не поцеловал бы. Поцеловал бы. Обрастёт – поцелует. – … – гримасничает, царапает ногтями по загривку. – На троечку по десятибалльной шкале. – Уверен, что не занижаешь оценку, ботан? Чонгук прыскает. – Уверен, что не огребёшь в спину после «ботана»? – Уверен, мы же заняты не вторым лучшим поцелуем. – Не заняты, ты много болтаешь. – Не меньше тебя, маленький ома. Из-за цока с улыбкой Чонгук проворонил заткнуть поцелуем, ибо чаро туже обнимает по пояснице и целует оперативнее. Не ударяя в спину, Чонгук сдвигает шапку тому на глаза и встречает улыбку улыбкой. У них поцелуй из улыбок. Тэхён качается из стороны в сторону, качая Чонгука. У них танец с поцелуем. Глаза закрыты, губы открыты – смешение цветов и губ. У них водоворот в тысячу грёз. Не вторым лучшим поцелуем в жизни поцелуи не заканчиваются, сдвинутая на глаза, не на губы, шапка не препятствует Тэхёну обрушиться чмоками по лицу, вызывая смущённый смех. А Тэхён? Влюблён до щемящей необходимости окутать ухаживаниями, проявляющимися и в веренице трепетных чмоков. Отношения обогащаются – ухаживания Тэхёна следом, Чонгук не отвертится. Чонгук и не пытается, полыхая обсыпанными краснотой щеками. Оледенеть в объятиях и с поцелуями именно этого мужчины не грозит. На плиточную дорогу выбираются за руки. Намечается авантюра до отеля – не угодить к фанатам. Чонгук витает в облаках подле солнца, ответственность на Сущем. Чем же загружены мысли? Поцелуями, а должны губы. Впрочем, губы полыхают целованностью кардинальнее мыслей. Ноги норовят подкоситься, словно там, у дерева подкошенности не хватило; не падает, влипнув под бок мужчины. Последний, вообще-то, предаётся идентичному, и губы полыхают идентично, он элементарно не позволяет себе расслабиться, словно там, у дерева. Отель сам до них не дойдёт. В итоге сколько они уже целовались? Ой, Чонгук сбился со счёта, ботан, да не настолько. Главное не конкретная цифра, главное – приумножать. И нет, те поцелуи до не были плохими. Какая разница, что случайны и смазаны? Какая разница, что первый осознанный провалился? И провалился ли? Всё было разделено со своим человеком, неидеально, правдиво. Чонгук ни о чём не жалеет. Он целуется с человеком, которого любит. Этот человек, чаро, Сущий, Тэхён, любит и целует Чонгука взаимно. О чём жалеть? Возможно, пожалеет позже. Возможно, пожалеют другие, и незачем присоединяться к их числу. Как бы ни было,.. А пока… Солнце яркое-яркое, ясное-ясное, солнце своё. А своё солнце Чонгук будет и дальше защищать. Бороться за него. Заботиться о нём. Беречь его. Любить.