***
— Ты удостоил меня целой страницы своего дневника, Джин, — Шен сдержал свое обещание, — но я все никак не могу понять… Он вернулся ко мне по утру. — Неужели ты не мог просто поговорить со мной? К чему это все? Уверен, что будь ты откровенен, то мы нашли бы выход из всей этой ситуации. Почему ты просто… — Шен замолчал, обрывая собственную фразу. Его руки напряглись, а пальцы с силой сжали открытый дневник, что вновь лежал на его коленях. — Не оставил все как есть? — я склоняю голову на бок, вычитывая недосказанную фразу моего возлюбленного. Сердце опять пропускает удары от жестокости и несправедливости его слов. — Ты это хотел сказать? — Верно. Отвратительно, любовь моя. Ты просто отвратителен. — Твои слова лишены смысла. Если бы я поговорил с тобой, то боюсь, что ты взялся бы искать способ вылечить меня. Но я не болен, Шен, — я говорю мягко, играюче, — а не узнай ты всего, то твое сердце продолжало бы любить меня такого, которого ты совсем не знаешь. — Ты поэтому позволил поймать себя? Признай это. Ты никогда не попал бы сюда, не будь на это твоей воли, — моя любовь прозорлива. Я киваю ему в ответ, — и этот дневник. Ты совершил свои последние убийства, написав об этом дневник! — Верно, любовь моя. Поэтому поверь, я посвятил тебе далеко не страницу. Каждая строка, каждое слово и каждая буква! Все это принадлежит только тебе. Несколько минут он молчал, опустив голову к своим рукам. — При аресте ты взял с меня слово прочесть этот дневник при тебе. Ты сказал, что пока я буду его читать, я все пойму. Но я далек от истины, Джин. Я думал, что это исповедь, оправдание… — Ты думал, что сможешь простить меня? — я не удерживаюсь, пропуская хриплый смешок, — эта история не об этом, мой милый Шен. Я хочу, чтобы ты понял, из-за кого твое сердце бьется чаще! Я хочу, чтобы ты принял не только меня, но и моего творца! Мы неразделимы, Шен! — мой голос приобретает объем с каждым словом, но я спотыкаюсь, когда горло сдавливает барьер, что создали эти мокрые, грязные стены, из-за которых мои легкие испытывают жгучую боль каждый раз, когда мне требуется вздохнуть. Это вынуждает меня закашляться. Мое тело также отдается болью, стоит мне пошевелиться. Шен ждет, пока мне не станет легче. А после вновь опускает глаза на страницы.***
Она пыталась сыграть на том, что обыватели называют мужской слабостью. Она умела делать это изящно, грациозно. Ее осиная талия, высокий рост, копна густых пшеничных волос и черные, будто смоль, невероятно большие глаза. Ее кожа немного смуглая, от нее пахло цветами. А теперь я слышу неразборчивый плач и притупленный, застрявший в девичьей глотке, до ужаса непривлекательный хрип. Я по-хорошему просил ее замолчать. Я не хотел портить свою картину, но ее крик и мольбы мешали мне писать. Я бросаю взгляд на мясистый комок на своем столе и залитый густой, алой кровью кинжал. На самом деле, чтобы отрезать человеку язык, тебе достаточно просто хорошо заточить лезвие и слегка нагреть его. Тогда плоть будет резаться не сложнее, чем копченая колбаса. Позже я обязательно приберу творческий беспорядок. А пока я осматриваю свое произведение. Девушка, чье имя я так и не сумел запомнить, сейчас находится в нескольких метрах от меня. Ее запястья плотно сжимает веревка, благодаря которой она висит над обеденным столом с раставленным, тщательно приготовленным мною, пиршеством. Еда уже остыла и, скорее всего, стала совсем невкусная. Вся эта иллюзия призвана создать праздничный, можно даже сказать, уютный антураж. Но все на столе — подделка. Как и девушка, чьи силы уже на исходе. Такая же пустая, еще при жизни скучная бутафория.***
— Я был на месте преступления, Джин. Спустя несколько дней после того, как девушка испустила последний вздох, — глаза Шена смотрят в потолок, предаваясь трагичным воспоминаниям об увиденном. Мне опять становится неприятного от того, насколько же ты, мой дорогой, глуп. — Ее мать до сих пор убивается каждый день, проклиная тебя. — Какая высокая оценка, — произношу я уже задумчиво, — но это неважно. Единственное сердце и единственная душа, которую мне хочется будоражить, принадлежат тебе, мой дорогой Шен. Мне уже затруднительно испытывать эмоции. Скорее всего, я уже болен какой-нибудь мирской болезнью. Сырость, отсутствие нормальной еды и свежего воздуха оказывают влияние на бренное тело. Области, где меня сдерживают кандалы, уже избиты в кровь. Мне приходится сидеть ровно, потому что стенки металла больно впиваются в кожу под ребрами, стоит мне хоть немного расслабиться. Мои запястья стерты в непонятное кровавое месиво. Каждое движение сопровождается жгучей болью. Но ради тебя, мой дорогой Шен, я готов вечность гореть заживо. Я готов испытать самую сильную и самую безобразную агонию, которую вообще способно вытерпеть мирское тело. Лишь бы мои глаза продолжали смотреть на тебя, уши — внемлить, а уста — говорить. Для меня в этой жизни нет ничего важнее, чем ты. Для моего творца, впрочем, важнее искусство. Мы с ним никогда не сойдемся на чем-то одном. — Я был готов оставить все ради тебя, — слова Шена, что тот произнес лишь спустя минуты тишины, трогают меня, — мы могли бы путешествовать по миру, забыв о войнах, гармонии и людях. — Думаю, мы могли бы отстроить дом где-нибудь в горах, подальше от Ионии, — его мечты так заразны, — завели бы хозяйство. — Все рассветы и закаты принадлежали бы только нам. — И когда настало бы время, то умерли бы мы с тобой в один день. — И даже смерть не разлучила бы нас. — Куда уж ей, — из меня вырывается хриплый смешок, — я представлял это множество раз. На этот раз Шен промолчал. Не стал говорить о том, что именно он, Джин, не дал этой сказке стать реальностью. Он осуждает меня. Осуждает за то, что даже с его вселенской преданностью он смог бы оставить все. А я, поперек горла которого встало это трижды проклятое искусство, оказался неспособен отказаться от всего во имя любви. Шен всегда имел сострадание. И теперь, когда такая простая истина коснулась моего сознания, я позволил себе расслабить тело, разрешив металлу соскользнуть по уже искалеченной плоти. Боль хоть немного, но возвращает меня в чувство, не позволяя углубиться в удручающие, печальные мысли.***
Я не планирую убивать ее сам. На самом деле, мне совсем не хочется марать руки о человека, что решил, будто имеет право разговаривать со мной выдавленным, певчим голосом. Который решил, что имеет право заманивать меня в свои грязные похотливые сети. Который решил, будто мое нутро настолько низменно, что поведется на заурядную, такую скучную человеческую красоту. Она умела пользоваться тем, что дали ей Небеса. Я смотрю на девушку, чье юное, нагое тело омывает кровь. Внутри меня нет того трепета, что обычно отдается сердцем в моменте, когда жизнь покидает чужое тело. Она настолько пуста, что смерть ничего не изменит. Мне стыдно за то, что я потратил время на это недоразумение. Я редко дарую быструю смерть. Мгновенной смерти быть не должно. Это целое действо. Я люблю жестокие произведения и, пожалуй, будь у меня всего одно желание, я бы попросил разукрасить людскую кровь всеми возможными цветами, которыми только видел или, может, представлял себе этот мир. Она струилась бы по венам людей синими, желтыми, фиолетовыми цветами. Сердце качало бы лазурную, блекло-зеленую, белую или даже черную кровь. Марли израненных воинов просачивали бы кровь цвета морской волны. Я так ясно представляю себе эту, невероятной красоты, картину, что теперь даже девушка передо мной уже не вызывает столько отвращения и неприязни. Но мои мысли сбиваются, стоит девушке издать резкий, пронзительный крик, который, конечно, больше похож на всхлип умирающей свиньи. И в следующий момент, балка, к которой были привязаны ее руки, рушится.***
— И зачем было это напрасное убийство, если даже под твои стандарты оно не подходило? — какой красивый, правильно заданный вопрос. — Тягу к искуству, мой милый Шен, нельзя преодолеть. Сладость мук моих творений все равно, что солнечные лучи погожего дня. Они так прекрасны даже в своем безобразии. — Твоя манера речи меняется, Джин. Иногда мне кажется, что я разговариваю вовсе не с тобой, а с тем, кто изжирает тебя изнутри, — мрачный взгляд моего возлюбленного смотрит строго. В этих глазах есть что-то нечитаемое, что-то намного более жестокое, чем кровавая расправа над женщинами и детьми. Это что-то заставляет моего творца содрогнуться и отсупить. Он не хочет разговаривать с Шеном, прячась за моей спиной. Эти двое совершенно неспособны найти общий язык, и это удручает меня намного сильнее, чем ожидание собственной скорой смерти. — Мой милый, Шен. Ты можешь противиться этому чувству хоть век, хоть вечность. Но мы оба знаем, что даже эту часть меня ты превозносишь. Сколько усилий тебе приходится прилагать, чтобы не сорваться и не высвободить меня из этой темницы, коснуться губами моих? — Намного меньше, чем ты себе это представляешь. Моя любовь манипулирует. Она жестоко ранит душу своими словами, растаптывая уже давно разбитое сердце. Мои слова не действуют на Шена. Просто потому что я слишком мягок с ним. Но даже при всей загнанности своего положения у меня не повораивается язык сказать хоть что-то, что причинило бы ему боль. И даже вырвись мой творец наружу и посмей сделать это, я вырвал бы ему язык с корнем. Моя любовь. Моя единственная, настоящая любовь так опечалена. Она смотрит на меня, скрывая под личиной ненависти нечто теплое и родное. Раньше Шен совсем не боялся говорить о своих чувствах. Он нежно брал меня за руку, гладил мое лицо. Целовал тогда, когда сердце посылало импульс. А теперь он уводит взгляд обратно к дневнику, стоит мне различить даже малый намек на сострадание в его лице. Даже в самом страшном сне я и представить не мог, что моя любовь будет отворачиваться от меня, не дав прочитать в нем о любви и преданности, которую Шен, клянусь, я уверен! До сих пор так бережно хранит внутри себя.***
Я возвращаюсь к своему дневнику спустя тридцать минут. Мое творение, как всегда, безудержно и хаотично. Мое нерадивое дитя разочаровывает и усугубляет наше положение вновь. Но я добрый творец. В моем сердце нет ненависти, и именно поэтому я никогда не прибегаю к наказаниям. Мое дитя тоже имеет право вносить коррективы, и я следую этому велению, разрешая и поощряя их. Пришлось немного поработать. Теперь девушка лежит на столе, заляпав кровью стоящее на нем пиршество. Я заранее сломал ей ноги и теперь они как-то неправильно изогнуты в разные стороны. Между ее бедер находятся карамельные яблоки, которые она чудом не раздавила, когда падала. Руки запрокинуты за голову, и их все еще сдерживает потускневшая и пропитанная в крови веревка. Она все еще жива и с некоторой периодичностью издает неприятные звуки. Но, как я и говорил, винить свое создание за непослушание я не стану. Моя картина стала намного-намного интереснее и живее. Скоро я возьму в руки кисть. — Ионийцы — дураки, — произношу я уже вслух, — погрязшие в своей гармонии и, тем самым, еще на век забальзамировавшие себя в прошлом. Я — хаос, что пришел оттенить ее.***
— Ионийцы — дураки? — интересуется Шен, вновь возвращая мне свое внимание. Я чувствую, как он абстрагируется от моего откровения, стараясь цепляться за что-то, стоит отметить, куда более неинтересное и обыденное. — Ионийский народ застрял в прошлом, Шен. Ты и сам видишь, как сильно он отстает от развития. Раньше, когда мои конечности еще не сдерживали кандалы, а мое тело не находилось в заточении, мы с тобой, мой милый Шен, могли часами говорить об этом мире. О его достоинствах и недостатках. Мы несколько дней спорили о смысле того или иного произведения. Месяцами насмехались друг над другом, полные уверенности, что второй неправильно понял фразу из той или иной книги. Все наши проблемы заканчивались на том, что мы не разговаривали друг с другом из-за разного восприятия картины, которую ты купил у какого-то важного художника и принес мне в подарок. Она так отвратительна и безвкусна, но я до сих пор храню ее в надежном месте. Чтобы ни одна душа не посмела даже взглянуть на нее. — Скажи, мой милый Шен, — я с бережностью храню каждый твой подарок, — ты придешь посмотреть на мою казнь? — Я обязательно приду попрощаться с тобой, — произносит он спустя несколько минут молчания. Ты стал так молчалив со мной, мой милый Шен. Даже твои глаза больше не разговаривают. Я вижу пустоту, которая так прочно отпечаталась в твоем взгляде, что даже задаюсь вопросом, а точно ли я сделал все правильно? — Я буду счастлив, если твое лицо станет последним, что я увижу, — я улыбаюсь ему, одновременно с этим заводясь кашлем. В легких мокрота смешивается с кровью, что скорее всего, являет собой далеко не самое хорошее знамение. Привкус метала неприятно отдается во рту. — Ты не должен умереть сейчас, Джин. Через пару часов к тебе спустится лекарь и даст лекарства. Не припятствуй этому, — его голос такой мягкий и бархатистый. Приказной тон приятно щекочит под лопаткой. Мне становится легче даже от такого проявления его названной заботы. Этот мужчина — моя главная награда. Ему требуется отдых, и я киваю в ответ его словам, готовый на этот раз не быть таким уж эгоистом. В мире, где марионетки — это они, а кукловод — это я, Шен играет роль моего личного палача. Единственный критик. Единственный, кто не станет частью представления, даже если в обмен на это мой творец потребует загубить каждую плоть, в которой бьется сердце. Моя любовь закрывает дневник и встает на ноги. Он еще несколько секунд смотрит на меня, пока я, не в силах отвернуться, также смотрю на него. Его лицо, несмотря на всю свою воинственность, имеет нотки беззаботного юношества. Я так люблю это лицо. Я люблю его целиком. — До завтра, Джин. Надеюсь тебе удастся немного поспать, — я не отвечаю ему, потому что не успеваю понять, пожелание это или издевка. Но и короткого «до завтра», мне более чем достаточно для того, чтобы пережить эту ночь. Шен покидает помещение и теперь, когда мой разум окончательно затуманен болью, я позволяю своим глазам намокнуть. Я и мой творец. Мы не можем поделить даже это бренное тело, мечась между двумя столь разными и непохожими эмоциями. Мое сердце болит. Его сердце поет. Я и сам не понимаю, как оно еще держится. Почему бы ему просто не остановиться?