***
— Его пальцы были переломаны, Джин. Ты сломал их поочередно в трех местах каждый… — он смотрит на меня со злобой. Его голос пропитан таким отвращением, что меня это даже немного задевает. Та постановка, то представление, что я создал, он сейчас называет «переломал ему пальцы»? — Любовь моя, как ты несправедлив и жесток ко мне, — я все равно ему отвечаю. Боже. Да за такие слова он должен век просить у меня прощение на коленях! Но я не могу не ответить. — Читай дальше, — это не приказ, нет. Даже если бы я хотел приказать ему, то все равно не смог бы этого сделать. Шен смотрит на свои колени, где лежит небольшая книга в кожаном переплете. Но он не хочет читать. Я вижу это по его глазам. Шен сейчас без маски. Наверное, он снял ее специально, чтобы я получше себя вел. Он прекрасно знает все мои слабости. Его смуглая кожа, тяжелое, воинственное лицо. Копна каштановых волос, заплетенная в высокий хвост. Аккуратно выбритые виски и затылок. — Ты писал про раскаянье. — Шен не решается читать дальше, уводя тему. Моя любовь утомительна и занудна. Она некрасивая и неэстетичная. И это я еще не говорю о том, насколько она скучна. — Значит ли это, что в твоем сердце все же есть место чему-то подобному? — Мой милый Шен, о чем ты говоришь? — я вынужденно отвечаю ему, желая лишь быстрее покончить с этим глупым диалогом. — Конечно же мне жаль, что из этого безвкусного мира ушло нечто настолько прекрасное, как тот ребенок. Но разве это не было сделано во имя искусства? Мальчишке было предначертано стать одним из величайший моих творений! — Я произношу эти слова с гордостью. Но глаза моей любви продолжают смотреть на меня с презрением. — Любовь моя, прошу! Читай дальше, — я тороплю его, нарочито добавляя в голос нотки нежности. Шена трогает это. Я вижу, как сильно напрягаются его скулы. Я вздыхаю, наблюдая, как его глаза опускаются вниз.***
Я полюбил его кожу и то, как красиво она сияла в лучах дневного, Ионийского солнца. Я не встречал юноши красивее, чем он. Я не слышал криков манящее, чем его. Ему очень повезло, ведь я никогда не писал картину о детях. Я даже представить не мог, что юношеская чистота и непорочность способны сделать из человека ангела. Его тело — полотно. Полотно, сотканное Богами и самим дьяволом. Наверное, они будут рады получить его обратно столь быстро. Но я не спешу. И он тоже никуда не спешит. Слезы этого парня чисты. Но его глаза смотрят на меня с вызовом и ненавистью. Как же это прекрасно. Я очень боялся, что к этому моменту уже не увижу в них ничего, кроме смирения. Но он не готов сдаться. Я с нежностью касаюсь его щеки. Мальчишка отстраняется, но я не держу на него зла. Это существо имеет право делать все, что захочет. Нет в мире творца, неспособного простить свое нерадивое дитя. Мальчик шмыгает носом, но не просит меня остановиться. Он не просит отпустить его и не молит о спасении. Ни разу он не упомянул свою мать. И не предложил мне ничего, за что я сохранил бы ему жизнь. Потому что он уже знает, в чьих руках оказался. Этот мальчишка — беспризорник. Такие, как он, обычно очень хорошо осведомлены всем, что происходит вокруг. Такие, как он, точно знают, что попав в руки Золотого Демона, ты уже не уйдешь от него живым. Он знает, что должен стать частью чего-то большего! Чего-то поистине прекрасного! Его глаза огромны и чисты. Синие, ясные. Они смотрят на меня, не уводя горделивого взгляда. И лишь когда вновь слышится очередной хруст таких хрупких и нежный костей, мальчишка жмурится, широко раскрыв рот. Помещение вновь наполняется сладостным криком.***
— Это отвратительно. Джин, он же был совсем ребенком! — Шен недоумевает, а мне уже становится скучно выслушивать его нотации. Моя любовь так слепа и так глупа, что мне кажется, небеса попусту посмеялись, когда решили соединить наши сердца. Я глубоко вздыхаю. — Ты помнишь ту ночь, когда поймал Золотого Демона? — спрашиваю я его. Впервые за нашу встречу Шен усмехается мне. — Что ты почувствовал в тот момент? Но улыбка быстро сходит с его лица. Меня это забавит достаточно сильно и я смеюсь ему прямо в лицо. Это ведь действительно очень и очень забавно. Четыре года назад, когда его вместе с Зедом отправили на поиски, вы только подумайте, самого настоящего демона, Шен был очень жизнерадостным парнем. Он был остр на язык и весел. Шен не знает, но я уже тогда наблюдал за ним, знакомился. И сейчас он смотрит на меня, недовольно щуря брови и морщась. Когда он в последний раз улыбался? Даже в те ночи, когда мы были вместе без масок и он не понимал, кем я являюсь, Шен не улыбался. — Джин, хватит уводить тему разговора. Я здесь не за этим, — он прав. Как же он прав. Ты здесь, черт возьми, чтобы прочитать мой дневник! Но ты, солнце мое, только языком треплешь! Я проглатываю эту мысль, кивая в сторону книги на его коленях. Мои руки связаны и я не могу показать на нее пальцем. Нас разделяет решетка из прочного Ионийского металла. Он снаружи, а я — внутри. В Ионийской темнице, к слову, правит абсолютное безвкусие. Серые стены, грязные, бетонные полы. Помимо туалета, небольшой тумбы и чего-то, что здесь называют кроватью, в камере больше ничего нет. Но мне не обидно. Совсем. Сейчас я нахожусь на самом нижнем уровне тюрьмы. Здесь нет полоумных психов, что обитают выше. Нас тут, судя по редким звукам, что я слышу от соседей, человека три или четыре. В это место не попадет какой-то жалкий преступник и тому подобная чушь. И если бы не стул, к которому меня привязали по абсолютно непонятным мне причинам, думаю, мне было бы даже комфортно. Но руки сильно затекли и похолодели. Ионийцы — глупцы, если думают, что я собираюсь бежать. Даже если бы я сильно хотел, то вряд ли обошел бы здешнюю охрану. Человеческая тупость не перестает удручать меня.***
Малец оказался на редкость крепким. Взгляд жгучей ненависти смотрит на меня исподлобья. Его зубы прочно стиснуты, и я хочу попросить его немного расслабиться, иначе он переломает их все. Но он не хочет разговаривать и это абсолютно нормально. Картины и не должны говорить на человеческом языке. Ты сам должен понимать их, смотря и анализируя. И я читаю ее. Эта картина говорит о принятии скорой смерти, противореча всему человеческому естеству. Гордость этого ребенка заставляет мое сердце биться быстрее. Гордость этого произведения значительно выше его инстинктов. Теперь все его пальцы неправильно изогнуты, кости выпирают наружу и стол с прикованными мальчишечьими руками уже залит алой, словно спелая роза, кровью. Я думал о том, чтобы добавить каких-нибудь деталей. Например, выколоть ему глаза. Но тогда картина имела бы уже совсем другой смысл. Я хочу, чтобы они остались открытыми. Эти глаза должны говорить. Говорить о несовершенстве общества, например. О том, как что-то столь чистое и красивое страдает в нем. Люди будут изумляться их великолепию. И никто даже не вспомнит, как этот мальчишка с этими же самыми глазами просил у них кусок хлеба или воды. И как в ответ на это они просили уйти его прочь, используя самые разные непристойные выражения. Я встаю на ноги, доставая из-за пазухи свое сокровище. Шепот — сложный огнестрельный механизм. Это оружие — настоящее произведение искусства с широким дулом и удобным спусковым крючком. Выполненное в черном и белом цветах, оружие не теряет своего минимализма, но остается элегантным и изящным. В магазине всего четыре патрона. Мальчик смотрит на меня. Его синие глаза наполняют слезы. Он боится и ему, скорее всего, очень больно. — Сцена готова, — говорю я ему, целясь прямо в сердце. Курок спускается, и перед тем, как пуля достигает цели, я слышу поистине нечеловеческий рев. Каждая пуля - фрагмент души. Каждый выстрел - это часть меня. И сейчас эта частица завершила постановку, сбросив сверху занавес. Тело мальчишки мякнет, а из раны на груди струится дорожка крови. Моя картина готова. И она, честное слово, прекрасна. Это действительно шедевр.***
— И ты действительно считаешь, что эта кровавая расправа над ребенком называется искусством? — Шен абстрагируется. Он стал еще мрачнее, взгляд совсем потух. Я смотрю на него и все никак не понимаю, почему он настолько глуп, что не читает между строк? — Мой милый Шен, ты даже не представляешь, как мне больно слышать эти слова. Ты так долго шел к своей гармонии, неужели лишь для того, чтобы стать настолько жестоким человеком? — я искренне не понимаю, почему он так поступает со мной. Почему он не смотрит на меня с тем же трепетом, которым смотрел ранее? Разве все это не сделано ради него? — Ты преступник, который считает себя выше самих Богов, — огрызается Шен. Я спорю с ним. — Я просто отличаюсь от остальных людей необычайным взглядом на мир и прекрасное. — Ты самый обычный психопат, — моя любовь, как всегда, ошибается. — Обычный? — Я вскидываю брови в манере своей лучшей игры. — Скажи, любимый, давно ли ты видел человека, который являл бы собой художника, поэта, актера и при этом был бы обычным психопатом? — Твои таланты многочисленны, — обрывает меня он, — и твою голову можно было бы использовать на благо Ионийцев. Но это никак не отменяет факта того, что ты болен, Джин. Я смеюсь. Громко, заливисто, заставляя свою любовь невольно сжать кулаки до белых костяшек. Просто это, честно, очень и очень смешно. — Так вот как ты, любовь моя, пытаешься меня оправдать? — Оправдать? — усмехается он. — Если бы то, что ты делаешь, было бы возможно оправдать, то поверь мне, я давно нашел бы способ сделать это. Какое трогательное откровение, не правда ли? Оно заставляет мое сердце пропустить несколько болезненных ударов. Он до сих пор любит меня. Своей бесполезной и заурядной любовью. Душа творца с трудом выносит это, откликаясь где-то внутри тоскливым плачем. Наверное, я был бы готов променять своего гения на то, чтобы быть рядом с ним. Но мне, увы, никто не предлагал. Ни один демон или даже житель самой бездны не пришел ко мне с таким предложением. Возможно, они считают, что у меня нет души. Возможно, они правы. Внутри творца есть только вдохновение. Там и не должно быть ничего лишнего. — Ты замолчал, Джин, — Шен обрывает поток моих мыслей. — Неужто ты расстроен услышанным? — Нет, Шен, — говорю я голосом, который и сам не узнаю, — я не расстроен. Я безгранично счастлив, — не знаю, вру ли я. С одной стороны, моя любовь имеет понимание и сострадание. С другой стороны, недостаточное, чтобы прямо сейчас подойти ко мне. Я заметил, что если Шен любит, то он очень крепко обнимает предмет своей любви. Относится к ней с трепетом и заботой. Это, наверное, чем-то напоминает материнскую любовь. Ведь даже сейчас он… честное слово, я вижу это!.. Он готов простить меня. Мне надо лишь раскаяться, и он забудет обо всем. Я стою на переплетении троп, где одна зовется любовью, а вторая — призванием. Я бы отдал тебе победу, Шен, но увы, мой гений не дает и слова сказать. Я всего лишь его слуга. Обычный раб его воли. Он не даст нам быть вместе, любовь моя. — Что ж, — Шен прикрывает уставшие глаза. Наверное, он расстроен, что поимка Золотого Демона не подарила ему долгожданный покой, — сегодня ты высказался достаточно. Я широко распахиваю глаза, наблюдая, как он встает со стула и аккуратно кладёт на него мой дневник. Моя любовь… уходит? Шен читает мои эмоции. Кажется, ему приносит боль мое выражение лица, но я не могу контролировать это. Мой актер не способен выйти на сцену сейчас, когда ты на меня так смотришь, Шен! Я хочу взмолиться и упасть на колени, выпросив еще несколько лишних минут. Я бы хотел скрыть это лицо, но проклятые Ионийцы забрали мою маску! Я не хочу причинять тебе боль, любовь моя. Мне очень жаль. Прости меня. — Все в порядке, я вернусь завтра утром. — Шен успокаивает меня. Его низкий, бархатный баритон приятно звучит в ушах. Я киваю ему, не решаясь говорить. Я хочу, чтобы его голос продолжал эхом звучать в моей голове до того, как Шен снова спустится в Ионийскую темницу. Место, где я должен с трепетом ожидать свой приговор. Приговор, который, если честно, может катиться к черту. Ведь смерть в сравнении с его удаляющимися шагами — ничто. Я смотрю ему вслед. Из соседней камеры я слышу какую-то жалкую насмешку над моей любовью. Совсем скоро кто-то еще подхватывает ее, и теперь мои зубы сжимаются. Но я не отвечаю. Потому что знаю, что мне выпадет шанс проучить их. Этих никчемный тварей, что посмели разинуть свои рты. Но пока что я прикрываю глаза. Металлические скобы, что плотно обволакивают мои запястья и торс, точно делая меня частью этой бетонной мебели, уже не причиняют дискомфорта. Сейчас я могу только ждать нового дня. Помещение заполняет тьма, когда Шена выпускает наружу охранник. Тьма не в прямом смысле этого слова, нет. У нас есть несколько факелов. Свет, что находится внутри моей любви. Я вздыхаю, задумываясь над тем, как тяжело, оказывается, любить простолюдина, будучи творцом.