Враг моего врага

Салим иногда малодушно полагал, что ему по жизни не везло: попытки построить крепкую семью не увенчались успехом, потому что они с женой практически во всём оказались слишком разными людьми, а когда у единственного сына на носу были экзамены и появилась необходимость поступать в университет, началась эта проклятая, никому не нужная война. Солдаты каждый день отдавали свои жизни десятками; это значило, что ты мог пропустить с каким-нибудь мальчишкой по сигарете, поговорить о том, какие большие планы у него есть на жизнь, а через час его останки уже привозили завернутыми в ткань. И никто из них не был застрахован от смерти; каждый понимал: для того, чтобы найти своей головой вражескую пулю, особого труда не нужно. Каким бы ты ни был хорошим, праведным, или же напротив, жестоким и холодным, смерть могла настигнуть тебя где угодно. Выгляни из-за укрытия в неудачный момент, не успей повернуться или неуклюже запнись — она здесь. Машет рукой, торчащей из-под длинного тёмного одеяния, улыбается печально, навевая испуг, и тянется прикрыть твои тяжелые веки. Салим не был зеленым юнцом и хорошо это понимал, а потому не бросался без приказа туда, куда не просят. Когда счетчик прожитых лет перемахивает отметку в сорок, приоритеты слегка меняются. А когда при этой отметке ты обзаводишься семьей и детьми, с первого места их точно никакие идеалы и принципы не сдвинут. Иными словами, положить голову на плаху за глупый адреналиновый порыв смелости уже не так сильно хочется. Салим думает: это старость потихоньку подбивает к нему клинья, ведь при мысли дожить хотя бы до свадьбы сына у него тоскливо щемит в сердце. Сегодня у Зейна день рождения. Ему исполняется восемнадцать — прекрасный возраст, чтобы думать, что он уже стал взрослым мужчиной, и в то же время оставаться ещё мальчишкой. Умным, безрассудным порой, но мальчишкой. Салим грустно усмехается сам себе. Он должен был в этот день быть рядом со своей семьей. Должен был не соглашаться никуда ехать. Война уже проиграна, так какой смысл мчаться без тормозов к обрыву на последнем издыхании? Надышаться перед смертью невозможно. Невозможно. А американский солдат, весь побледневший взмокший, дышит, поди ж ты. Живучий, — думает Салим беззлобно, опускаясь в мягкий песок и приваливаясь спиной к обломку камня. Небольшая передышка кажется ему самым рациональным и безобидным из всех возможных решений, даже при условии, что нигде из этих пещер невозможно чувствовать себя по-настоящему в безопасности. Когда Салим позволяет своей напряженной спине, наконец, согнуться, а ногам в армейских ботинках скользнуть в прохладный песок, то мышцы его рук и плечи немного начинает тянуть вязкой, пульсирующей болью. Всё потому, что Джейсон только с виду кажется легче пушинки, на деле же он весит килограммов восемьдесят, не считая разгрузки и винтовки. Таскать на себе такие тяжести Салим как-то не привык — прежде, конечно, доводилось спасать раненых солдат из-под обстрела, но расстояния были небольшие. Тем не менее, оставить солдата на произвол судьбы — омегу, напоминает себе иракский лейтенант, омегу, у которого началась течка — жестокость, равноценная убийству. С другой стороны, взять его с собой — значит, снизить собственные шансы на выживание. Да и кто знает, что может творится в чужой голове, накрытой потертой кепкой с неясными надписями? Никто, кроме самого её обладателя, который, к слову, почему-то так и не приходит в себя. Салим аккуратно подползает к молодому мужчине, бегло осматривает его на предмет каких-либо других ранений, трогает горячую и мокрую от пота ладонь, чтобы проверить пульс. Сердце у Джейсона бьется быстро-быстро: так, будто давно уже выпрыгнуло из груди. От пары невинных касаний к его тонким, шершавым от мозолей пальцам, а затем и к тонкому запястью, Салима пробивает дрожью от макушки до пят. Чужая ладонь выскальзывает из его собственных и бессильно валится на песок. На секунду иракцу кажется, что американец «заразил» его своим бешеным сердцебиением, и когда он прикладывает руку к своей груди, то понимает, что это на самом деле так. Это немного настораживает и самую крупицу — утомляет. Терпкий древесный запах — нетипичный для омег, обычно пахнущих чем-то сладким — наполняет лёгкие своей свежестью и прохладой, будоража тело. А следом за эйфорией приходит тягучее, твёрдое возбуждение. Оно охватывает Салима с головой, заставляя спешно по крупицам собирать собственное самообладание и поплывший не в ту сторону мозг. С ним такое, пожалуй, впервые — раньше ему без последствий удавалось контролировать собственный организм, а сейчас всё явно шло наперекосяк. Это было ясно как божий день: тело реагирует на Джейсона, как на потенциальную пару, виной тому подходящий запах и феромоны. И если бы иракец знал, что с этим можно сделать, чтобы не причинять дискомфорта ни омеге, ни себе, он бы непременно это сделал. Однако, сейчас, невзирая на приятное, тянущее ощущение в паху, он чувствует себя абсолютно бессильным перед природой, которая посчитала, что ему в самый раз подойдет американский лейтенант с ужасным акцентом и ненавистью ко всему его народу. Внезапная мысль ударяет Салиму в голову не хуже манящего запаха Джейсона. В целом, истинные пары как явление — редкость; по общей статистике встречаются на восемьдесят шесть процентов реже, нежели просто подходящие друг другу альфа и омега. Специфическим отличием истинных пар являются совпадающие циклы течек и гона, которые невозможно контролировать препаратами, а также быстро устанавливающаяся эмоциональная связь и усиленно вырабатывающиеся феромоны и запах. Стоило Салиму прикрыть глаза, как поплывшее сознание услужливо дополнило его возбуждённое состояние недавним воспоминанием из пещеры: Джейсон, гибкий и жаркий в его руках, его тонкие приоткрытые губы, дрожащие темные ресницы и блестящие глаза цвета темного шоколада… Возвращать мысли от полёта бурной фантазии к рассмотрению фактов кажется невыполнимой задачей, но Салим упрямо заставляет себя это сделать. Итак… Эмоции, феромоны, что же ещё? Ах, да. Подавители, блокаторы, как угодно — стандартный набор, который выдается всем военным без исключения, чтобы снизить риски и избежать неудобств. Иракец принял свои сегодняшним утром. Американец выпил таблетки меньше часа назад, и те не подействовали. Почему-то это тоже не кажется Осману обычным совпадением. Значит, теоретически, они могли быть истинной парой?.. Подумать об этом как следует Салим не успевает: Джейсон низко хрипло стонет от боли, не открывая глаз. Сворачивается на песке эмбрионом, обхватывает живот и рвано дышит, измученный внезапной течкой. Салим подползает к нему осторожно, стараясь действовать аккуратно и без резких движений, расстегивает тугие крепления рюкзака, попутно ругая себя за это опрометчивое действие: ведь если придется бежать, быстро надеть на американца всю экипировку будет задачей не из легких. Не исключено, что последний будет оказывать сопротивление. Но дело уже сделано, и мужчина откладывает в сторону часть снаряжения солдата, устраивая его голову у себя на коленях. Оказывается, без рюкзака Джейсона действительно гораздо удобнее подхватить под мышки и уложить, как надо. Стянуть осторожно кепку, закрывающую половину лица, и провести рукой по медному ершику коротких волос. Зачем укладывать и гладить, Салим пока не понимает, и решает обдумать это как-нибудь потом, а сейчас предпочитает всё-таки руководствоваться сердцем, а не головой. Джейсон спустя несколько минут начинает дышать ровнее, — успокаивающе действует на него близкое присутствие альфы — а это значит, что американец его тоже чувствует на том же самом уровне. Почему-то от мысли об этом Салиму вновь стало жарко и даже как-то немного неуютно; каждому всё равно придется разойтись своей дорогой как минимум потому, что они находятся по разные стороны баррикад. Как максимум — потому что характерами они точно не сойдутся. И дело тут даже не в менталитете и религии — в первом впечатлении. Джейсон — Салим старается подобрать другое, менее резкое слово, но подходящим он находит только одно — бесил. Напыщенным видом, сощуренными карими глазами, грубыми словами, вырывавшимися с его узких губ, резким акцентом, из-за которого Салиму приходилось напрягать слух, чтобы понять, что тот хочет сказать. Однако, на этот аргумент находилось очень хорошее и небезызвестное противоядие, — их ещё не успевшие кануть в долгий ящик короткие обжимания в пещере. Стоило вспомнить о них, и этот довод автоматически становился настолько незначительным, что Салиму приходилось усилием воли заставлять себя придумать другие отговорки, чтобы не связываться с Джейсоном. А вот аргумент номер один оказался весомым взаправду — за вступление в союз с врагом их обоих могли отправить под трибунал; Салим не хотел бы рисковать собой и безопасностью своей семьи ради одной случки, и он был уверен, что американец того же мнения, только в более… Агрессивной форме. Тем не менее, какие бы рациональные и умные мысли ни посещали голову иракского солдата в тот момент, его рука оставалась на голове американца, нежно и аккуратно зачесывая назад пряди челки, прилипшей к взмокшему лбу. А Джейсон, между тем, становился больше похож на живого человека, чем на мертвеца: разгладились морщинки на посветлевшем лице, кожа приобрела здоровый оттенок, хотя на щеках и шее всё ещё мерцал нездорово-розовый румянец. Оставалось только ждать, когда ему станет немного легче. В разнящихся мнениях физиологии и собственного мнения каждого из них и состоял, наверное, весь диссонанс. Именно поэтому, успокоенный феромонами омеги, Салим не заметил, как отключился на некоторое время. Это был не глубокий сон, а поверхностный, быстрый, но он всё равно пропустил момент, когда американец на его коленях завозился, открыв глаза. Честно сказать, Салим ожидал чего угодно. Удара, возмущенного крика, пинка, какой-то резкой и агрессивной реакции на его иррациональное желание пообниматься. Но никак не того, что Джейсон дождётся его пробуждения и посмотрит совершенно ясными глазами, сказав с улыбкой: — Вот это меня торкнуло. Салим застывает с нечитаемым выражением лица, смотрит в блестящие глаза напротив и видит в них оттепель. Нет, даже не видит, а чувствует подсознательно, нутром. Джейсон хмыкает, глядя на него, дергает уголком губ в подобии улыбки, снова говорит: — Говорил же тебе не наглаживать меня. Выходит у него как-то беззлобно, слегка сетующе, с ворчанием. Но уже куда более безобидно. Салиму кажется совершенно естественным движением скользнуть пальцами по линии роста волос от лба к виску Джейсона и ответить в той же шутливой манере: — Да, помню, что ты обещал оставить мои мозги размазанными по стенке, если я до тебя дотронусь. — Ну, бля, мужик, — хохотнул американец чуть неловко, — в той ситуации я как-то больше думал мозгами, а не хуем в штанах. Сначала слова Джейсона знакомо режут слух, потому что иракец воспринимает их всерьез, а не в шутку, но по взгляду американца становится понятно, что тот просто в настроении позадираться. Салим решает: а почему бы и не подыграть? — О, — округляет рот он, кивая, — понятно. А сейчас тебе захотелось поболтать. — Я был неправ насчет тебя, — отвечает Джейсон так сосредоточенно и спокойно, что Салим сначала начинает искать в этой фразе иронию и подвох, — ты ничё. Но сильно не обольщайся, я всё ещё могу тебя взгреть. Салим смотрит на всё ещё беззаботно лежащего на его коленях американца и думает, что если бы на том сейчас была кепка, взгляд из-под козырька был бы… Жгучим. Да. Именно это слово почему-то приходит на ум первым. Шутливое обещание «взгреть» теплым комком сворачивается где-то посередине груди, немного жжется и щекочет. Подливает масла в огонь. И никому из них не хочется его тушить, напротив, кажется: чем ярче полыхает, тем лучше. — Взгреть, говоришь? — со смешком повторяет Салим, бросая на Джейсона взгляд, — Это интригует. Вот оно. Блеск в глазах омеги мгновенно становится ярче, брови ползут слегка вверх от удивления, зрачки буквально с секунду пульсируют чернотой. Быстрый взгляд на внушительный бугор на армейских штанах песочного цвета заставляет Салима почти сдаться. Ему тоже не терпится. Они оба этого хотят. И оба выжидают, кто расколется первым. Альфе хватает выдержки чуть на более долгое время, нежели Джейсону; американец, словно дьявол-искуситель, сам тянется к нему, льнёт сначала осторожно, будто прощупывая почву. Опасливый и опасный сам, в любой момент готовый среагировать четко и без промедлений, как настоящий солдат. И оттого ещё более желанный. Салим вдруг чувствует себя мальчишкой: играть с огнём становится по-настоящему увлекательно. Голос разума колеблется отчаявшейся птицей где-то на переферии, и его перебивает гул собственной крови в ушах — настолько громкий и сильный, что пульсация разливается жаркой волной по всему телу, принося с собой абсолютную эйфорию и экстаз. Салим чувствует, что держится из последних сил. Последние крупицы разума в нем выметает начисто одним лишь тоном Джейсона: — Пожалуйста… Салим не узнает собственный голос в этот момент. Рычит, вздергивает американца вверх, тот даже вздохнуть не успевает. Но понимает иракца будто бы с полуслова, даже, вроде как кивает в ответ на его рычание. Приподнимается, перекидывает через него длинную стройную ногу, затем быстро садится, притирается, ерзает, стонет, течёт. Салиму начинает казаться, что у него у самого скоро в паху станет мокро, если Джейсон не прекратит елозить по нему. Именно поэтому его ладони так удобно ложатся на чужие бедра, крепко фиксируя в одном положении и останавливая фрикции. На Джейсона невозможно смотреть. Он возбужденный, раскрасневшийся, горячий, и его осоловевший взгляд просто сводит с ума. Салим опускает ладони ему на лопатки, вжимает в себя, а сам утыкается носом в американцу в стык плеча и шеи, абсолютно дурея. — Перестань, — выдыхает он в чужую шею, и выходит снова рычаще, грозно. Джейсон от этого лишь вздрагивает крупно, издает очаровательный тихий звук, похожий на стон, замирает, когда Салим чуть прикусывает нежную кожу. Пахнет омега просто божественно. Древесный запах теперь ощущается ещё ярче, раскрываясь в полную силу, и Салим даже не допускает мысли о том, что сегодня он не покроет этого омегу прямо здесь. Всё остальное, включая мысли о трибунале и существах, чуть не убивших их, кажется ничтожным и незначительным. Он усилием воли заставляет себя оторваться от нежной шеи молодого мужчины, чтобы взглянуть ему в лицо. Джейсон дрожит в его руках. Дрожит и выглядит так, будто бы сейчас возбуждение достигнет своего пика, и его вот-вот швырнет за грань, только дотронься, погладь немного, приласкай. После оргазма омеги ведь пахнут ещё слаще. Держа в голове эту мысль, Салим прикрывает глаза и подается вперед, почти целуя Джейсона, когда рация, прикрепленная к футболке американца, взрывается помехами, заставляя их обоих испугаться не на шутку и отшатнуться друг от друга. — Лейтенант Колчек, приём, нахуй!.. Эта штука работает?.. — Слышу тебя, Мёрвин, — отзывается американец, мгновенно подбираясь. Остаются слегка подрагивающие пальцы, зажимающие кнопку на приемнике, лихорадочно блестящий взгляд, румянец на щеках и лишь единожды поцелованная шея. — Живой, блять! — доносится с того конца знакомый задорный смех капрала, — цыц, малявки! И так нихуя не слыхать, ещё вы тут подпёздываете! Ты где потерялся, малыш, мы тебя по всем развалинам обыскались! Джейсон вдруг растерянно посмотрел на иракского солдата и быстро ответил, сглотнув перед этим вязкую слюну: — Скажите мне, где вы, я сам вас найду. — В самой жопе, — хмыкают на другом конце провода, — тут… Ну бля, зал какой-то. Куча старого барахла, палаток… Статуи ещё какие-то. Сигнал хуевый, еле поймали. — Принято, — отвечает Джейсон, вновь сглатывая, — скоро буду. Отбой. Джейсон опускает взгляд, теперь стараясь не смотреть иракцу в глаза, быстро слезает с него и подбирает с пола кепку, предварительно отряхнув ее от песка. Пока Салим борется с бессильной злобой, порхающей по телу от неудовлетворенного желания, американский лейтенант по-армейски быстро собирается и проверяет патроны в винтовке. Говорит, стушевавшись и не поднимая глаз: — Нам надо идти. Салим поднимается вслед за ним, спешно отряхиваясь, и берет в руки лом. На штанах в районе паха остаётся маленькое мокрое пятно от омежьей смазки. Альфа решает: ничего страшного, как-нибудь высохнет, а вот Джейсон краснеет и отворачивается, едва заметив, куда обращен взгляд мужчины. Это заставляет Салима немного расслабиться, даже не до конца теряя игривый настрой. Однако, он возвращается к мысли, которая крутится у него в голове: — Они почувствуют, что у тебя течка. Будут вопросы. — Не почувствуют, — удивительно спокойно отвечает ему Джейсон, — я не пахну. Эта фраза мгновенно вызывает у альфы противоречивое ощущение, заставляет впасть в ступор, даже ненадолго задуматься. Запах — это только половина вопроса. Есть ещё феромоны, которые другие альфы и омеги могут ощущать, неужели он этого не знает? Кажущаяся общеизвестной и простой для понимания истина, знания которой американец явно не демонстрирует, заставляет иракского лейтенанта начать теряться в догадках. Решив не строить предположений, он всё-таки спрашивает: — Почему ты так решил? — Что решил? — не понимает его Джейсон. Его безобидный вид сменяется настороженностью неожиданно быстро, тенью проскальзывая по румяному лицу. Салим упрямо продолжает: — Что не пахнешь. У тебя ведь есть запах. Джейсон напрягается ещё больше. Что-то тут не так. Салим буквально чувствует, как тонкий древесный аромат приобретает какие-то тревожащие нюх нотки. Взгляд Джейсона холодеет мгновенно, и острый прищур добавляет ему морщину и пару лет возраста сверху. — Схерали? — щетинится американец, вскидывая подбородок. Его палец, стремительно быстро располагающийся на курке винтовки, оказывается не таким уж незаметным для иракского лейтенанта. — Ты пахнешь, — уверенно возражает Салим в искреннем порыве объясниться, — деревом и немного — мускусом. Нетяжело. Лицо американца становится бесстрастным и не выражает абсолютно никаких эмоций несколько секунд, и за это время Салим успевает в полной мере ощутить повисшее в воздухе напряжение. Джейсон становится вдруг похож на дикого зверя, — волка, не иначе — которого поймали и заперли в клетку без воды и пищи. Безумство в его глазах пляшет шальным огнем. — Мужик, я лет шесть не пах ничем, кроме химотдушки от таблеток, — отвечает он, — и лучше бы тебе не пиздеть. И про это, — его взгляд ныряет к ширинке иракца, где было оставлено пятнышко, — тоже не распространяться. Отчего-то возникший привкус досады горечью оседает на языке Салима, щекочет горло, заставляет его неловко рассмеяться. Он прокручивает сказанное Джейсоном в своей голове ещё раз: «не распространяться», «держать дистанцию». Ну, конечно. И это ему говорил человек, минуту назад почти кончивший в его руках от простого физического контакта, при этом не зная имени альфы, которому он позволил к себе прикоснуться. Да это даже в голове звучало смешно! Но, если посмотреть на ситуацию с другой стороны, то, конечно, глупо надеяться, что Джейсон сразу выберется из своей скорлупы и станет белым и пушистым. У него колючий характер, который испаряется по щелчку пальцев лишь тогда, когда он чувствует себя в достаточной безопасности. Салим прикрывает глаза, вспоминая, в каком злобном тоне молодой мужчина вел диалог в пещере со своим сослуживцем, и всё-таки не сдерживает смешка. — Чё смешного? — рычит злобно американец, нетерпеливо дергая плечом. — Салим. — Что? — Так меня зовут, — отвечает иракец, не без удовольствия наблюдая за растерянностью Джейсона, — предвосхищая твой вопрос, скажу, что твоё имя я запомнил хотя бы потому, что с твоим другом мы уже виделись. Оставляя американского лейтенанта в полнейшем конфузе, иракец первым уходит в темноту пещер, прокладывая путь и даже не оборачиваясь.

***

Младший капрал Гомес волновался. Сильно. Это было заметно, скорее, даже не по запаху, — подавители он принимал исправно — а по его виду. Джоуи плохо умел скрывать свои эмоции, у него всегда всё было написано на лице. Слегка надутые щёки, бегающий взгляд, выкручивание пальцев — это беспокойство. Стеснительная улыбка, теплый прищур и легкий румянец на поцелованных солнцем щеках — искренняя радость, бьющая ключом. Плотно сжатые губы, широко открытые глаза и неровное дыхание — страх. Джоуи можно было читать порой, как открытую книгу, он удивительно хорошо чувствовал мир и вообще всё в нем. Мёрвин всегда поражался тому, насколько сильная у пацана интуиция: он всегда чуял, что что-то не так; а чутью своего омеги Натан доверял безоговорочно. Именно поэтому, когда они, запыхавшись от бега, остановились, чтобы перевести дух, он первым делом взглянул на младшего капрала. Тот слегка заторможенно отреагировал на вопрос сержанта о том, все ли целы, и запоздало кивнул. Тяжело выдохнув и сплюнув вязкую кровавую слюну в песок, Мёрвин хлопнул омегу по плечу, спрашивая: — Ты в порядке? На коленях и животе у Джоуи багровые всплески высохшей крови, — не своей, чужой — когда началась перестрелка, и иракцы выпустили по морпехам первую автоматную очередь, Гомес был как на ладони. Не закрой его своим телом сослуживец, упокой Господь его душу, Джоуи был бы мёртв… Чёрт, Мёрвин даже думать о другом исходе не хочет. При одной мысли о возможной смерти истинного его продирает колючим ознобом по спине. Джоуи, словно заметив, нет, почувствовав его беспокойство, отвечает: — Я цел, как девственница, отстань. Мёрвин крякает и улыбается широко: шутит. Это хорошо. Значит, точно всё в порядке. — Насчёт девственницы я бы, бля, поспорил, конечно, — добавляет он, припечатывая Гомеса ладонью по заднице, чтоб не строил кислых мин. Не хватало им тут боевой дух растерять: выберутся как-нибудь, морпехи ведь, не мамке ж в юбку идти плакаться. Раздраженный голос сержанта Кея вдруг взрывается возмущением, заставляя обоих капралов вздрогнуть. Вид у Ника огорошенный, глаза широко открыты, а брови нахмурены. Он светит фонарем винтовки в темноту пещер, высматривая и ожидая, что фигура лейтенант мелькнет на фоне песочно-желтых сводов. Но она не появляется. — Джейсон?! — прикрикивает опасливо Ник, выглядывая из укрытия, — ты там? Ему никто не отвечает. Спустя минуту абсолютной тишины, Кей начинает привычными отработанными движениями проверять обойму на количество патронов, заряд фонаря и наличие карманного ножа на всякий случай. Собирается идти за Колчеком, — догадываются капралы, переглядываясь. Только действуют они в этой ситуации по-разному: Джоуи вот осторожно пытается намекнуть, что возвращаться туда в одиночку — пиздец какая плохая идея, а Мёрвин просто отвешивает словесного пинка и добавляет, что Ник окончательно ёбу дал со своим гипертрофированным комплексом курицы-наседки, оберегающей честь и достоинство омеги. — Он же ж не беспомощный, бля, — припечатывает капрал, — большой, нахуй, мальчик. Справится. — Ты его там оставить хочешь? — вскидывается Ник. Джоуи от смешения агрессивных запахов двух альф даже зажимает нос рукой, — А что, если он ранен? Если ему нужна наша помощь? — Тебя мамашка в детстве часто роняла? — скалится на него Мёрвин, — рация, блять. Слышал про такую? Устройство, которое позволяет держать связь. Наладишь частоту — и пизди, сколько хочешь. На дальних, сука, расстояниях. Ник на секунду теряется, злобно нахмурившись, но потом отрывисто кивает. — Ну, бля, действуй, гений техники. — Да как в жопу дать, — усмехается Мёрвин, стаскивая с крепления передатчик. Подкрутить, послушать, снова подкрутить. Ниче сложного. Да и Джоуи наконец-то может выдохнуть спокойно, ибо висящее в воздухе напряжение становится слабее. Ник следит за левой стороной зала, упершись взглядом в колонну, а Гомес смотрит, вытянув длинную шею, направо, аккурат Мёрвину за спину. Спустя несколько минут копаний и бесконечного потока мата от Мёрвина, рация начинает шуршать, извергая из себя надрывные хриплые звуки, будто кукла с электронным модулем, у которого садится батарейка. Наушник заверещал, обдавая писком барабанные перепонки. Мёрвин хлопнул себя по уху. Из приемника послышались рваные выдохи и шорох. Всё-таки наебнулся где-то, — отстраненно думает капрал, зажимая кнопку и произнося: — Ястреб 2-1 главному Ястребу 2-1, как слышно. Рация продолжает отвратительно шуршать, донося только рваные выдохи. Ник тут же вскидывается: — Это Джейсон? Он ранен? Мёрвин фыркает, машет на него рукой раздраженно, зажимает кнопку и вновь пытается докричаться до лейтенанта: — Ястреб 2-1 главному Ястребу 2-1!.. Терпение у Мёрвина теряется после пяти неудачных попыток связаться с командиром. Рация продолжает бухтеть, и он решает настроить её одним проверенным дедовским способом: ёбнуть по ней посильнее. Сквозь писк в наушнике вновь прорывается чужое тяжелое дыхание, и капрал плюёт на все установленные правила, называя Джейсона по имени-званию: — Лейтенант Колчек! Приём, нахуй!.. Шорох в рации усиливается, а затем через него пробивается хриплый голос Джейсона: — Слышу тебя. Мёрвин ликующе хлопает себя по колену, а Ник и Джоуи, теперь уже как две наседки, начинают лезть под руку, балаболя что-то про ранение Колчека, пиздокрылых ебанин и «Боже, храни Америку». Мёрвин срывается на них рокотом возмущения, чтоб оба заткнулись. Уши и так сильно болят от дерьмово работающего передатчика, а тут ещё сторонние помехи. Капрал ему объясняет, как может, старается подробно, чтобы у лейтенанта был ориентир на местность, а Джейсон — умница, бля, без пиздежа и трескотни — слушает его внимательно, говорит, сам до них дойдет, и отключается. — Он, наверное, и правда ранен, — замечает отстранённо Джоуи, — но если нужно будет перевязать, у меня есть аптечка. Мёрвин ныряет подбитой задницей в песок и отвечает капралу: — Если у него ничего серьезного, прибереги её до лучших времён. Чует моя жопа, будет несладко.