Dragon - Tiger

Шиничиро закрыл дверь шкафа и уже думал приступить к готовке ужина, когда услышал, что Казутора вернулся из душа и стоит позади него. Он выдохнул, чувствуя напряжение повисшее в комнате с момента как они зашли, подавил в себе мелочное и трусливое желание не поворачиваться. С волос Казуторы капала вода на его сложенные на груди руки, промачивая футболку длинными кляксами, Баджи шмыгал носом, пусто рассматривая Шиничиро подозрительно красными глазами. Шиничиро сглотнул. Он что плакал? — Казутора? От звука его голоса юноша дернулся, медленно моргая, даже в себя не приходит и улыбаться не пытается. Шиничиро не знает, что ему делать, Казутора странный, Казутора странный с тех пор как они уехали из Уцуномии. — У нас есть обезболивающее? Голос у этого нового Казуторы хриплый, будто больной или сорванный, мальчик пальцами нервно пробегает по собственным плечам, качается слегка и смотрит слепо, как бы сквозь Шиничиро. Шиничиро сглатывает снова, звучно, почему-то знает, что Казутора спрашивает не про ибупрофен, а про тот ряд лошадиных доз, что стояли у него в шкафчике над раковиной. Тех таблеток трамадола или викодина , кажется? Или чего другого, такого, что не в каждой аптеке по рецепту отдадут. Он тупится, стоит на месте, не знает что ему сказать или сделать, потому что нет, обезболивающих нет, и…даже если бы были? Их нельзя принимать без помощи врача, это же…они же вызывают привыкание. — Зачем? — он находит в себе силы спросить, наклоняет голову пристально Казутору рассматривая. Тот хмыкает как-то равнодушно, словно не он выглядит сейчас настолько не в себе, будто все в порядке и он такой же как и обычно: улыбчивый, живой и яркий. — Спина болит. Он пожимает плечами, как говоря: а что ты ждал? Зачем они мне по-твоему? Ответ же простой. Шиничиро стопается на этом, в какой раз останавливается, на языке вертит это «спина болит», не понимает это, не понимает почему Казутора так часто об этом говорит, так говорит словно в этом есть что-то еще, будто эта простая фраза все объясняет. Он думал об этом уже не раз, он бился о то, что оба Казуторы повторяли ему про спину, про спину, что такого было в спине? И…Казуторе от боли в спине нужен трамадол? Догадка, страшная такая, ослепила почти на секунду. — Что с твоей спиной, Казутора? — теперь и у Шиничиро голос хриплый, он неловко опирается на кухонную столешницу, чтобы не пошатываться. Казутора одаривает его очередным пустым рыбьим взглядом, резковатым движением головы скидывает с лица мешающие пряди, дышит, едва заметно надрывно, если бы не так тихо, Шиничиро бы и не услышал. Казутора смотрит на него как-то совсем незнакомо, неожиданно сухо и так же неожиданно сухо говорит: — Компрессионный перелом второго и третьего позвонков поясничного отдела. Казутора говорит об этом так, словно его спросили о чем-то простом, обыденном, о том какая погода на улице или нравится ли ему гроза. Не о жизненно важном переломе его позвоночника. Боже, перелом позвоночника, спины, двух позвонков, боль которую нужно перебивать обезболивающим с морфином. А он не знал. Шиничиро не знал. Шиничиро дышит через рот, глаза распахивает в немом ужасе. А Казутора внезапно криво улыбается: — А у тебя конградная амнезия, Шиничиро, — выдыхает тихо — Ты никогда не вспомнишь. Это «никогда» настолько тяжелое, что у Шиничиро подкашиваются ноги, он понимает вдруг: Казутора ведь говорил, что ему не нужно помнить старое, что они могут создать новое. Он тогда думал, что это чтобы его успокоить. Оказалось, Казутора просто знал, что он не вспомнит, не вспомнит никогда. Дышать почему-то тяжело, приходится пальцами вцепиться в столешницу, потому что Казутора продолжает, продолжает монотонно и спокойно: — Ты никогда не вспомнишь ни своего детства, ни меня в нем, никогда не вспомнишь как целовал меня тогда, никогда не сможешь смотреть на мир с этой памятью, у тебя ее нет, Шиничиро. У тебя нет и шанса. Это было…жестоко. Не Казутора, конечно, а все в целом. Ему не сказали, не сказали, что он, оказывается, тяжело болен. Не сказали этого же про Казутору. — Я тебе завидую, — Казутора с хрипа срывается на сипение — Я временами тебя ненавижу, за то что мне не повезло все помнить. За то что мне не повезло больше чем тебе. У этого Казуторы злые и пустые глаза, а самого его колотит, тяжело и сильно, так что наверняка тяжело стоять. — Я завидую что твоя жизнь твоя, моя же, — хрусткий вздох — Никогда не была и не будет моей, потому что это я родился для тебя, а не наоборот. Понимаешь? А Шиничиро не понимает, не может понять, никогда не сможет, и это «никогда» такое же острое как и первое, такое же больное, как Казуторин взгляд, потому что Казутора тоже знает, что Шиничиро его не понимает. Никогда не поймет. — Тора, я… — Мой отец подписал бумаги которые позволили тем уродам изнасиловать меня и отобрать у меня ноги. Твой отец подписал тоже. Шиничиро чувствует себя так, будто его ударили поддых, сгибается как от боли, смаргивает пораженную влагу у глаз. — О чем ты говоришь? — хрипит, обнимая живот рукой, всматриваясь в лицо Казуторы, надеясь, что тот скажет, что это шутка. Бред. Но Казутора лишь снова пожимает плечами и перестает дрожать. — Так было нужно Тосве, а я ведь…тосвиец. — Тора, прекрати, — он повторяется, он знает, что однажды уже об этом говорил. Казутора улыбается грустно и устало. — Они это подстроили, милый, сами. И от того, что Шиничиро видит в его глазах, его ведет. Шиничиро ненавидел Тосву, все душой и сердцем презирал, но то, как ненавидел ее Казутора Баджи он даже представить себе не мог.