Dragon - Tiger

— In vino veritas — повторяет Майки крутя в руках тонкий фужер, красное в нем кроваво окатывает края, что словно капли вражеской крови сочится по стенкам вниз, окропляет пальцы и падает слезами на пол, заливая ковры тонким багряным следом. Майки ходит по комнате, бродит из стороны в сторону, едва заметно пожевывает губу, да пальцами нервно отстукивает по острым граням одному ему известные ритмы. Тум-тум, тум-тум. Дракен думает, что это отзвуки его сердца, здесь в кресле, наблюдая за мужем, он чувствует это тум-тум где-то в горле, отчего в груди беспрестанно-холодно жжёт. О нет, Майки вовсе не топит страхи в вине, вовсе не искупает им грехи, и не винной кислотой рассасывает горе на языке. Муж Дракена ныне думает, и в этом своём задумчивом брожении, он воистину пугающ. Самое страшное, что видел Дракен за жизнь это вовсе не трупы, не покалеченные тела проституток-девиц, детей еще по своей сути, не оплавленные латунные ручки и не зарево огня над похоронным костром, нет, нет, все это не шло и в сравнение с тем, кого Дракен приласкивает большой ладонью, по чьему бедру игриво проводит пальцами. Самое страшное из того, что видел Дракен за свою жизнь — Майки. Думающий Майки, такой с губой закусанной и пальцами окроплёнными густым, и толи красно-хмельным, толи кроваво-алым, Дракен знает, такое у Майки значит только одно. Кто-то умрет. Ничего уже не попишешь, несчастному остаётся единственное: молить, чтобы смерть была милосердной. Впрочем, мало кому так везёт. Майки никогда не бывал милосердным, поначалу от юности, позже уже от родительской горести. Майки может и знал вкус сострадания, но вкушал его нечасто, и кажется, не очень то и любил. Майки сложный человек, Дракен знает, и должно быть, и должен подумать об этом, в какой-то момент решить, что сложности его мужа это уже через чур, и будь Дракен нормальным, он бы так и подумал, вот только…никто в Тосве не нормален, так сложилось. Дракен рассматривает лица, скупую морщину под носом у Баджи, как глаза его — два турмалиновых камня скользят по фигуре Майки мертвенно-спокойным отблеском, Баджи больше не Баджи из юности, давно уже не взбалмошный балбес, но все ещё человек динамит, и да…под ним земля горит. Часто Дракен думает, что второе страшное, что он видел за жизнь это взрослый Баджи, и быть может… Такемичи говорил, что Баджи могло и не быть, а Дракен думает про себя виновато, может тогда я запомнил бы тебя безмерно взбалмошным, но совсем не страшным балбесом? А ныне? Нет, не подумайте, Дракен любил их всех, страшных и не очень, но что-то глубоко внутри выло от боли, стоило видеть эту скупую морщину. Балбес Кейске вырос убийцей, трепетный Чифую вырос убийцей, рациональный Мицуя вырос убийцей, и он, сам Дракен, тоже. Думая об этом сейчас, он все чаще понимает, что только пожав ещё детскую ладошку Манджиро он подписал себе приговор. Его жизнь уже была куплена, чернотой двух глаз напротив и кукольной фигурой на полторы головы ниже. Но он не жалеет, не жалеет ни о чем, и сам понимает, он не только продался сам, не только вырос убийцей, он вырастил такого же проданного. От яркой картинки вложенного пистолета в сыновью руку не становится дурно, отчего-то дурно лишь потому, что это все не пугает, а вроде должно. Должно же? Разве он не должен желать воспитать хорошего человека? Так почему отдавая сына на этот контракт он не думает, что поступает дурно? Возможно оттого, что и нет в этом ничего дурного. Такемичи рассматривает бутылку, почти чёрную в полутьме, едва заметно подкидывает ее в длинных пальцах, почти паучих лапках, и Дракен думает: а всегда ли у Такемичи были такие ладони? Тонкие, красиво-жилистые, с аккуратными длиннющими пальцами, украшал ли их в юности Такемичи как сейчас? Ведь не могли тогда эти кольца, что змеиные жилы опаясывать почти детские пальцы? Дракен не видел Такемичи почти пятнадцать лет, но, казалось, для Такемичи времени прошло куда больше. Он крутит и крутит в руках бутылку, та играет на боках отсветами желтых светильников, а Такемичи улыбается покорно-спокойно, как улыбается мудрец, и внезапно видеться Дракену и младенецем и стариком. Майки не сводит с бутылки пустого взгляда, следит в тишине за тем, как пальцы окольцовывают чёрное стекло, как ногти короткие проезжают по бархату этикетки, смотрит и что-то думает про себя, для себя, и словно не считает нужным делиться. А может Майки думает, что делиться нечем, ведь все ясно и без того? — Такемичи, — он тихо спрашивает, с пальцев на ковёр срывается новая капля, а Дракен понимает внезапно, что горит то всего один светильник, тот что на столе, что лишь на Майки да Такемичи падает желтое, что только красное в бокале и возможно разглядеть, а они, остальные, сидят давно уже в темноте. — Да? — Такемичи тянет вопрос почти по змеиному тягуче, словно катает звуки на языке и бровь поднимает почти за зря. Дракена вдруг простреливает — для Такемичи разговор уже давно состоялся. А Майки кажется понял это непростительно раньше. Раньше их всех на целую вечность. — Та женщина, — Майки тихо ставит бокал на стол, не стряхивая однако с руки бегущие капли — Она ведь как ты? — «как ты» как много в этом, что Дракен это «как» считает лишним. — И да, и нет, — спокойно говорит Такемичи, сдвигая бокал к себе тонкими пальцами поближе — Пф, ты все расплескал, нужно долить, — с лицом полного равнодушия наклоняет бутылку над бокалом, Дракен смотрит на красные струи по стенкам, Дракен всюду видит отсвет желтых глаз. Майки молчит, лишь смотрит в упор. — Эта женщина возможно и не женщина вовсе, а может…— Такемичи подмигивает и тянет к Майки бокал. — И не человек, — шепчет Майки запрокидывая красное в горло, то стекает с краешков губ. — In vino veritas, — кивает Такемичи — Капля за каплей, глоток за глотком, —. Майки кивает и допивает все махом, к Дракену поворачивается стрелой. — Супруг, как ты смотришь на то, чтобы убить судьбу? —.