Dragon - Tiger

Свет ламп, тысяча цветных отсветов от хрустальных люстр слепил Шиничиро, это все было…было слишком, как и водитель открывший перед ними дверь, как шуршала под лаковыми туфлями красная полоса ковра, ведущая к двери с помпезным убором, однако не лишенным вкуса, все это, все что он сейчас видел, выглядело как… На миллион долларов, если не на большее. Дери их черти, его отцы это просто, просто бездна. Дядя Мицуя в дверях, раскрыв руки, зажав в одной бокал с шампанским за тонкую ножку, весь пурпурный, от волос и от узоров на костюме, улыбался, встречая дорогих гостей, словно богатый дворянин, склонял голову покорно в почтенном приветствии. Внезапно Шиничиро почувствовал себя сыном императора и огляделся растеряно, сам император скользнул в дом мягкой походкой, на ходу срывая с подноса, услужливо подставленого мальчишкой официантом, бокал с золотимым игристым, включаясь в игру в момент. Шиничиро видел как идеально не шелохнулись волосы на затылке, словно прибитые, как плавно и по хозяйски ступала маленькая нога по коврам, словно все в его папе кричало: Я ваш господин, так чествуй владыку, всяк сюда входящий, и забудь надежду, безусловно. Безусловно забудь. Шиничиро пригвоздило к полу тяжёлым осознанием и буйным восторгом, эта бешанная власть, в каждом жесте и взгляде, в каждом глотке дорого вина, все это однажды будет принадлежать ему, лишь только одно ему мешает. Он считал папу страшным человеком, но сейчас понимал, таким как папа он должен стать сам. Больше не пугало это, пугало, что не сможет, и это, видно, так явственно читалось в его фигуре, что отец мягко подтолкнул его в спину. — Идём, — шепнул отец на ухо — Это все твое, сын, тебе нечего боятся, —. « Это все твое» звучало как подарок и плаха. В холле, освещеным все теми же люстрами, пестрят костюмы, они конечно попроще, без узоров, словно те — отметка, Шиничиро понимает, драконы, тигры и карпы это знак ближнего круга, знак тех, кому дозволено касаться вышины, и толпа понимает тоже, она смотрит на него, пожирает глазами, пока папа тянет к нему тонкий бокал, пока отец закрывает от толпы собой, пока они смотрят на него понимающе — нежно, и пальцами поднимают его подбородок, потому что, сынок, надо быть сильным. Они не требуют от него ничего, но он и сам понимает, что должен, у отца прямая спина и на лице обманчивый покой, у папы ухмылка хозяина мира, и они идут прекрыв его собой, идут и обманывают толпу, что никому из них не страшно. Шиничиро чувствует это так явственно, что задыхается, на грани пробегают мысли, что ему всего пятнадцать, их догоняют другие: «а какого было папе, когда в шестнадцать он шёл в такую же толпу под сердцем неся меня?», они вместе смешиваются в тугой ком страха и вины, и папа задирает голову к его уху, папа на голову ниже уже, но все равно громада, защитник, сейчас Шиничиро ощущает это всем телом. — Мне всегда помогало смотреть на твоего отца, — папа шепчет, улыбается ему до боли знакомо, но Шиничиро не помнит, когда папа так улыбался. Шиничиро понимает о чем ему говорят и ищет, ищет в тьме чёрного шелка, хоть один яркий росчерк цветных ниток, наверняка где-то ему встретиться спина с узором. Толпа расступается перед ним, покорно склоняет перед отцами головы, выдыхает восхищённо, все они с золотым на лацканах, со знакомой вязью значков, в выдохах их Шиничиро слышит: глава, сам глава с семьей. Папа улыбается им всем и никому одновременно, разводит в стороны ладони, будто бы кидает к их ногам монеты, как король, как бог освещает своим светом зал, в блеске сотен огней и пожирающих взглядов бросает себя на растерзание, от ненависти ли, или же от обожания не суть важно, Шиничиро задыхается от чувства прикосновения к солнцу, в груди, где-то под сердцем, жжет порочным, алчным огнём. Так ведь смотрят и на него тоже, он сын богов, небожитель, богоподобный наследник всего этого и страха, и злости, и жажды, и власти, и огромного груза, что тянет на сердце мерзким оброком. Все это однажды будет принадлежать ему, надо лишь удержать. Спину дяди Кейске, громаду, увитую голубыми горечавками он замечает почти сразу, дядя Кейске под талии держит, прижимает к себе двух людей поменьше, на одном такие-же горечавки, как символ их единения, но на другом… Шиничиро замирает и выдыхает восхищёно. Волосы Казуторы струятся в хвосте чёрными путами вниз, переплетаюсь с золотыми тиграми на спине, костюм вовсе не грубит его, не скрывает его изящества, охватывает тонкую талию тканью, полы пиджака и брюки не прячут: у Казуторы крепкие, но немного округлые бёдра, омежьи бёдра, и Шиничиро думает, что дядя Мицуя наверняка специально пошил костюм так. Казутору в открытую объявляли омегой, специально чертили для него эту линию. Шиничиро сглотнул. То что намеревались делать отцы, уж больно очевидно било ему в глаза. Они, кажется, собрались показать их этому миру, как новый росчерк. Показать, что все для этого есть, есть наследник альфа, будущий глава, есть мальчик омега из ближнего круга, достойный и сильный, красивый и с крепкими бёдрами. В костюме Казуторы Шиничиро видит не только красоту и художество линий, он видит признание: этот мальчик будет рожать наследников Тосвы. И его радует и его пугает, и сделать с этим ничего нельзя. — Кейске, — папа говорит достаточно громко, чтобы быть услышанным, но в голосе ни грамма испуга и волнения, словно хозяин положения, император, он зовёт своих генералов. Дядя Кейске оборачивается тут же, все ещё сжимая в руках своё самое дорогое, левой мужа, правой сына. Казутора оглядывает Шиничиро с ног до головы, улыбается, и в улыбке этой Шиничиро видит барашка на закланье. Глаза Казуторы так и кричат. «Меня нарекают твоим в этот вечер, показывают, что я — дорогая кобыла, нарожаю тебе сыновей» Шиничиро рад быть с Казуторой, рад быть отцом его детей, но это острое, страшное чувство торговли их телами, оскверняет его чистые помыслы. У дяди Кейске лицо темной от теней, в ярком свете зала, он смотрит на Шиничиро без капли упрёка, но Шиничиро видит другое, он видит мольбу: пожалуйста, пожалуйста мальчик, сбереги, ведь теперь твой черед. Шиничиро в эту минуту молит всех богов, чтобы по настоящему сберечь ему придётся годами позже. Потому что если дядя Кейске не бережёт сына, это значит только одно — дядя Кейске мёртв. Опасное страхом сбивает Шиничиро с ног, и Казутора улыбается ему горько, закусив губу чуть ли не до крови. К чему такая спешка? Ведь если все в порядке, совсем не нужно объявлять наследников. Шиничиро коситься на отца, но тот — покой, и не грамма истерики, ровный лицом и лишь глаза, такие же как у самого Шиничиро, два чёрных омута, в которых правды не разглядеть. Казутору в его руки подталкивают мягко, однако специально, прямо здесь, когда они окружены со всех сторон, Казутора покорно жмётся к его груди, умещается в нем, так, что за спиной альфы, Шиничиро уверен, Казутору не видно. Прямо здесь и прямо сейчас, всем своим видом, они показывали мы не просто друзья детства, мы — новая Эра. И это было спланировано, у Шиничиро в глаза бьет солью обиды. Их продают толпе, ее жадным глазам, специально оголяют все самое сокровенное, что у них есть. Шиничиро мерзко, оттого, что люди поднимают за них бокалы, за то как Казутора будет под ним выгибаться, за то что это знак — у Тосвы есть будущее. Толпа пьёт за них, а Шиничиро это все ненавидит. Самое дорогое, что однажды Казутора подарит Шиничиро, их общих детей, уже обмыли в этом зале, тех кто даже ещё не явился на этот свет, и их судьбу написали тоже. В эту секунду Шиничиро понял кем будут его дети и обернувшись на родителей увидел в их глазах лишь темное от вины и твёрдое как камень. Прости, но мы все выбираем, и ты тоже. И Шиничиро тоже выбирал, и выбрал это, уже выбрал, только Казутору бы согреть в руках, только бы прошептать ему: Ты не дорогая кобыла, ты мой любимый и равный муж. Потому что это, конечно, не свадьба, но почти она, уж настолько все очевидно, настолько понятно, что может год или пять, и такая же толпа встретит их по сторонам от алтаря. Правда жизни и се ля ви, плачь не плачь, ничего не поделать. Шиничиро целует Казутору в макушку, пока толпа жадно хватает каждый их выдох. — Посмотри на меня, — Шиничиро шепчет едва слышно и думает, что в общем гаме его слышит только Казутора. Дорогие голубые глаза смотрят на него оттенками страха, любви и благодарности. — Нам надо идти, но мы пойдём лишь рука об руку, — шепчет ему Шиничиро у самых губ, и это больше чем поцелуй, больше чем что угодно — Ты ведь пойдёшь? — Шиничиро расскрывет ладонь. — Да, — рука Казуторы ложится в ладонь мягко, но крепко. И Шиничиро думает, что это «да» было ответом на совсем другой вопрос.