Dragon - Tiger

Шиничиро смотрит и задыхается. Смотрит как тело красивое кошкой изломано. На простынях, в эстетичной и отвратительной судороге, такой пугающей до горькой боли в желудке, такой манящей, что в горле давит. Чёрные волосы у золотистой шеи сбились, вьются чёрными кольцами, желтеют в приглушенном свете, пальцы тонкие, но сильные по простынями рыщут, в бесплодном поиске, и кадык дёргается под кожей, сверкающей в золотисто-желтой тьме. Само совершенство. Казутора Баджи само совершенство. Даже изломанный в болезненной судороге, метающийся по кровати, вишневые губы распахивающий в жадном вдохе. Жарко как в аду, у Шиничиро по венам железо плавленное течёт. Картинка яркая такая, что слёзы наворачиваются, будто от удара, плывет все, от того как пресс красивый напряжен, как спина выгибается в истоме, как ноги смуглые по простыням разъезжаются. Шиничиро просыпается, воздух ртом хватает, да от отупелого возбуждения пьяный. Какого черта? Он трясёт головой, за горло хватается ладонями, под животом узел тугой, хмельной, да такой, что аж на внутренности давит. Всполохами пред глазами встаёт и жадное дыхание, и испарина золотая, под простынь белую текучая, и глаза восточные, голубые, сумасшедшие. — Шини, — отчаянное, до горшинке на языке, страшное такое, хоть вешайся. Что черт возьми это было? Шиничиро, честно, Казутору Баджи ненавидел, до белеющих костяшек терпеть не мог, да он бы… Да он бы заживо того закопал, лишь бы тот пред глазами не мельтешил. Да он бы натянул его как суку, лишь бы тот под ним орал. Хуево то как… Шиничиро глазами бешеными в пустоту смотрит, пальцами простыни сжимает судорожно. Да ему страшнее кошмара в жизни не снилось, ему вообще ничего хуже Казуторы Баджи видеть не довелось. Тем более такого, какого до зубовного скрежета хочется. Да что за глупость? Шиничиро с ума сходит в последнее время, мир у него с оси сошёл, вот и выплёвывает сознание картинки иррациональные. Он не может хотеть Казутору Баджи, потому что нельзя хотеть то, что тебе отвратительно. Так ведь? Конечно так, он ведь знает, а это, это просто помутнение, он читал, такое бывает. Шиничиро по полу взглядом скользит, всматривается в темень комнаты, у него итак режим не к черту, а в последние дни, жизнь и вовсе превратилась в тошнотворную карусель. Токийская свастика. Тосва, как и всегда, всему виной, не было в жизни Шиничиро вещи, которая отравляла бы его больше. Человек был, вещи не было. Тосва и Казутора Баджи первые в списке, что вызывает у Шиничиро гневную тряску. Так всегда было, это нормально. Ненормально, если по-другому. Он спускается вниз, пальцами скользит по гладкости лесенных перил, лакированных, до рези в глазах элитарных. Как и все вокруг Шиничиро, кроме семьи, конечно. Можно сколько угодно рядиться в шелковые пиджаки с красными драконами и желтыми карпами, а внутри оставаться гнилью. Типа как его папа. Манджиро Сано, даже ненависти у Шиничиро не вызывал, просто был ему омерзителен до последнего вздоха. Потому что все в жизни Шиничиро из-за него. Да, как минимум, потому что, он эту треклятую жизнь и создал. В гостиной пусто, но приглушённые голоса слышны из отцовского домашнего кабинета. Не того, что в высотках стеклянных, сверкающих будто хрусталь, хотя не менее важного и набитого всем, что являлось для Манджиро ценным. Его дражайшей Тосвой, будь она проклята. Шиничиро различает, прижавшись к огромной двери плечом, голос отца и голос Манджиро, конечно, и голоса дяди Кейске и Чифую, голос Пачина, отзвуки Мицуи и Хаккая, и голос чужеродный, внезапно женский. — Так значит Шиничиро… — голос этот дрожью слез, словно хрусталь, звенит, отскакивая от стен. — Он многое пережил, мы беспокоимся о нем, — Манджиро, кажется, двигает бокал по столу, тот скрипит проезжая по дереву. Из-за двери доносится скептический выдох. — Мой крестник несчастный человек, но разве мой сын…— Дядя Кейске звучит горестно, крепко и зло одновременно, Шиничиро так явственно видит, как то всплескивает руками. — Казутора намного сильнее, чем ты думаешь, он ведь справился, — отец увещевания мягкие, как привычно слышать, почти шепчет, они всегда такие, добрые, наставительные и всегда в тон голосу Манджиро. Потому что отец у Шиничиро нихрена не дракон, псина верная, от силы. — Он, он, он разве справился?! Мой несчастный маленький мальчик?! — Баджи шипит, яд почти цедя — Да если бы мы тогда были хоть чуточку умней, мой малыш бы улыбался! — горесть в его голосе бьет в глаза скупыми мужскими слезами. Или не скупыми, и возможно даже женскими. Шиничиро вдыхает поглубже, но от двери не отходит, потому что там, в комнате, как всегда скрыли что-то важное. Эмма сжимает в руках подол своего платья, крутит пальцами кремовую ткань, губы кусает не жалея вида дорогой помады. — Вы назвали сына Казуторой? — Она напротив смотрит, там в кресле Кейске Баджи, злой и разочарованный, кажется в самом себе, в рубашке чёрной, шёлком блестящей в цвете ламп, и Чифую Мацуно, скромно примостившийся на подлокотнике кресла. — Эмма, пойми, — он говорит непривычно для себя робко, глаза отводит в пол. — Что мне понять? Что вы назвали сына в честь этого, этого…отребья? — Она от злости скупой, такой старой, затаившейся на двадцать лет где-то глубоко внутри, голос теряет, тот хрипит, и она даже жалеет, что не курит. Хотелось бы, очень. — Все не так, это сложнее, — Чифую руками разводит, а позже потирает высокий лоб, до сих пор не тронутый ни одной морщинкой. — Сложнее? — пальцами в подлокотники вцепляется Эмма — Сложнее?! — смотрит не скрывая ярости — Он убил моего старшего брата, как это может быть сложнее?! — и срывается, почти по детски, в слёзы. Плачет, капли падают на подол, окрашивая тот в неприятный коричневый, сжимается вся, как в юности, тушь размывает по белым щекам и пальцами в светлые волосы зарывается. — Эмма, — голос Майки холоден, льдом хрустит на зубах и болью отдаётся в горле — Тебя не было пятнадцать лет, — Дракен отворачивается к окну, желая исчезнуть из этого разговора — Ты не знаешь как все на самом деле было сложно, и что самое главное, насколько сложно сейчас, — Майки чеканит, будто ножом по сердцу режет, не жалет ее, не жалеет больше. — Я… — она не знает, что хочет сказать, задыхается всхлипами, на Майки глаза поднимает потерянные. — Ты однажды выбрала нас оставить, мне неважна причина, — Майки отворачивается, смотрит в окно в привычной задумчивости — Как и не важна причина, зачем ты здесь, — кажется, он считает окна в домах напротив — Но ты моя сестра, ты здесь, и двери этого дома для тебя всегда открыты, — он поворачивается к ней, к столу наклоняется, опираясь на него ладонью — Так не смей осуждать того, о чем не имеешь никакого представления! — Майки никогда не кричит, почти никогда, но сейчас, от его голоса дрожат стеклянные дверцы шкафов. В кабинете замирает тишина, не покойная, нет, тяжёлая, звенящая горем и тайной, тысячами сказанных и несказанных слов, обид и восхищений. — Мы начали это когда-то детьми, — теперь Майки почти шепчет — Мы платим за свои начинания, и поверь этой цены я бы тогда не смог отдать, — голову склоняет в покаянном жесте — Да я даже сейчас! — Вскидывается, руками взмахивает — Я даже сейчас не могу ее заплатить, не могу, понимаешь меня?! — руки у груди сжимает, будто сердце себе хочет вырвать — Не могу, — и затихает, вслед за всеми остальными. Шиничиро по двери вниз скатывается и чувствует на щеках солёную влагу. Он ещё никогда в жизни не слышал такого отчаянья в голосе Манджиро Сано.