***
Холли провожали всего несколько человек: Уилл да два его приятеля, Ленор, Шеби и Лилиан. Две последние и плакали за всех. Уилл вел себя в основном тихо, хотя иногда быстро вытирал глаза и тихо шмыгал носом, а у Ленор слезы совершенно не шли. По своей проклятой особенности она пыталась прежде всего запомнить лицо Холли — восковое, заострившееся, с застывшими навек чертами. И пока смотрела, даже подзабылось, что Холли мертва. Когда стали засыпать могилу, Уилл рванулся прочь, схватившись за голову. Шеби бестолково пыталась его обнять. Впрочем, он быстро овладел собой. Ленор же казалось, что она стоит на перроне и смотрит вслед поезду. Да, те, кто уехал, не вернутся, но однажды этот поезд приедет и за ней. Но пока придется жить с потерей. И вот это было самое страшное, самое тяжелое. Ленор нарисовала и Виолу, и Холли, но все же ей так хотелось снова увидеть их живыми, прогуляться с ними по вечернему Кингсити, просто почувствовать рядом. И ведь такая прогулка могла бы состояться, будь Ленор чуть понастойчивее. Ну почему она так легко опустила руки, отпустила Виолу замуж за сумасшедшего, а Холли — под нож шарлатана? Она не одну ночь прорыдала, много раз принималась колотить себя кулачками. Найджел все упорнее намекал про санаторий в злосчастном Клейфорде, где, как он говорил, сейчас практикует «прекрасный специалист с новаторскими методами». Иными словами, он стал сомневаться в ее рассудке. Правда, адрес абортария даже спросил на сей раз сам. — Одному моему пациенту будет очень интересно узнать про такое заведение. Плодятся, как тараканы, старые закрываешь — возникают новые. Все эти недоучки и выгнанные из профессии пьяницы просто убивают девушек, и никто не может с этим ничего поделать. Адрес Ленор дала, но поймала себя на мысли, что на сей раз крови не жаждет. Пациент Найджела расправится с горе-врачом — и пусть. Но ей самой лучше остановиться, и так уж она чуть не стала такой же, как Ральф Карпентер — убийцей. И снова, как в детстве, ей помешала только случайность, она была готова убить — то есть все равно что уже убила. Так же, как был готов убить Ральф, когда толкал Виолу с лестницы. Но откуда в Ленор это, почему ей так легко то, что ужасно многим? Что делать, чтобы избавиться от этой черноты, все наступающей на душу? Почему она создана такой? Хотя, наверное, это менее странно, чем то, что умерла не она, смерти никогда не боявшаяся, а Виола и Холли, открытые жизни и ничего, кроме нее, не представлявшие. Почему они, точно едва распустившиеся и скошенные цветы, бесследно исчезли — тела сгниют под землей, души канули во мрак — а ей зачем-то суждено в одиночестве идти дальше? Да, в одиночестве. Найджел стал как будто бояться ее, и это было противно, так, наверное, лучше не тянуть и расстаться как можно скорее. Может, совсем уехать куда-нибудь? Но куда убежишь от самой себя, от своей памяти о маленькой Виоле, утешавшей ее, решавшей за нее математику и все их детство первой видевшей рисунки, или Холли, которая больше не простучит по лестнице каблучками, не пожалуется на Уилла и не захлебнется восторгом из-за Лайнелла? Тем не менее, возникнув еще в день похорон Холли, мысль об отъезде все крепла. Да, пожалуй, можно исчезнуть, но не в санаторий, который предлагает Найджел. Даже ему не сказать, куда. А мать… Ленор говорила с ней на похоронах и потом дважды созванивалась, но та вела себя так, будто ей совершенно не в чем себя винить. И когда мать собралась — вскоре после того, как Ральф попал в аварию — приехать и позвонила по этому поводу, Ленор сказала ей прямо: — Не нужно. Я не хочу тебя видеть. Ты предала нас с Виолой, всегда думала только о себе. Положила трубку, и на том все. Больше мать не выходила на связь.***
Через неделю после похорон Холли позвонил Уилл. Попросил о встрече, не уточняя, в чем дело. Ленор попросила к полудню прийти на Королевскую площадь. Уилл явился с порезом на щеке и запахом дешевого вина — видимо, пил вчера. Воровато оглянулся и вытащил из кармана конверт и сложенный лист. Конверт тут же убрал, а лист передал Ленор. — Я вчера это нашел в сумочке у Холли. Ну, разбираю понемногу ее вещи… Это ведь твое, да? Инициалы вроде твои. Она развернула лист: это оказался рисунок, изображавший Холли обнаженной. Растрепанные волосы подруги украшал большой венок, а глаза сияли таким счастьем, что даже сложно было сначала ее узнать. Ленор подавила горькую улыбку: хорошо, что они с Лайнеллом одинаково подписывали работы. — Да, это мое. Оставлю у себя, не возражаешь? — Оставь, — выдохнул Уилл. — Спасибо тебе… вы… так дружили… Ей с тобой хорошо было. Ленор спрятала рисунок в сумочку. Что тут сказать? Ей самой было хорошо с Холли и с Виолой — так хорошо, когда ты доверяешь человеку, когда радуешь его. Но почему же судьба отнимает одну за другим тех, с кем ей хорошо? Ленор будет рисовать их снова и снова, мечтая сделать бессмертными, оставить в памяти у людей — но и этого недостаточно. — Я любил ее, — пробормотал Уилл, наблюдая, как ветер гонит по тротуару бумажный пакет. — Мне понадобилось угробить ее и нашего ребенка, чтобы это понять. Ленор невольно сжала губы. Да уж, если бы он понял это раньше, может, Холли не возненавидела бы саму мысль родить от него ребенка и теперь была бы жива. Так и вырвалось: — Она очень хотела быть любимой. Ей очень этого не хватало. Уилл только кивнул, прикрыв глаза. На том можно было бы и разойтись, но время как будто остановилось в этом тяжелом, вязком мгновении. К ним совсем близко подошел тот сумасшедший бродяга из кафе — признаться, Ленор его слова тогда привели в необъяснимое замешательство, а потом в задумчивость. Сейчас он ничего говорить не стал, только посмотрел им обоим в глаза и отошел прочь. — Ты останешься в городе? — спросила Ленор Уилла, просто чтобы не молчать. — Нет. Разберу вещи Холли и уеду. Хочу заглянуть в родной город, может, отец еще жив… Может, помиримся. — Я тоже хочу уехать. Только не знаю, где можно спрятаться от самой себя. Он как будто прослушал — или не понял даже, что она имеет в виду. — Ну, мне пора. Прощай. — Удачи. Я еще здесь постою, посмотрю, что за письмо пришло, а то дома что-то не соображаю. Ленор пошла вперед, куда глаза глядят. Она шла и представляла заброшенный дом, окруженный запущенным садом, где-нибудь в местности, где никто ее не знает. Там, рисуя и размышляя, она однажды поймет, почему же ее тянет к самым страшным сторонам жизни — к боли, крови, смерти. Поймет, может быть, и взмахи роковой косы, которая, как теперь кажется, режет вслепую. Она это охватит, если можно охватить разумом.