Девушка у моря

      Адское деревенское лето с подсолнухами, или беспокойное подсолнуховое море, расстелившееся в местной глубинке подле водной пучины на десятки километров по обе стороны, загоняло меня, пятнадцатилетнего подростка, в глубины неизвестного сожаления. Мошкара не дает насладиться погодой – жара кажется куда невыносимее, чем есть на деле. Желтые лепестки щекотали кожу. Они будто бы нарывались на погибель, когда сами не знали, что один точно пожертвует своей слишком счастливой головой. В мире не может быть около одного миллиона солнц, так пускай из миллиона останется девятьсот девяносто девять тысяч девятьсот девяносто девять. Хотя бы им я смогу осчастливить бабушку.       Единственное, что радовало в этом бесконечном потоке духоты, так это настоящее море, ждущее меня на другом конце этого безумства.       А полуденное настоящее солнце все не отставало, жаря меня, будто местную амфибию на брошенной строителями решетке. Оно уже раскалило асфальт, на котором не могли теперь шляться даже бродяжные кошки, плавило бездушный воздух и на конце поселка подожгло этим утром сухие листья, которые с ночи забыл убрать чей-то дед. И как бы мне самому не хотелось остудиться в воде, к которой я покорно вышагиваю сквозь метровые цветы, уверен, что буйная морская гладь не способна избавить меня от летних страданий – вода, по рассказам местных рыбаков, до приятного тепла, словно парное молоко. Я шел туда исключительно из сентиментальных целей, которые давненько не навещали мою спекшую курчавую голову. Из-за диких вьющихся волос моя голова чем-то напоминала ссохшегося вида подсолнух. Да и на деле колючие стебли настоящего подсолнуха еле удерживали увесистую семенную головку, которая еле доходила даже до моего подбородка, потому мое неповоротливое тело можно было бы точно разглядеть с дороги, - мы были чертовски похожи с этим неуклюжим растением, но и до ужаса отличались друг от друга.       От землистой дороги пахнет горячим песком и жженым кунжутом, которым мать постоянно усыпала любые салаты, но даже так – идти вдоль прелой долины не доставляло мне и капли удовольствия, потому я не раз думал развернуться, только вот, прошел почти весь путь, и отступать было бы редчайшей глупостью. Тень на долговязого меня совсем не падала, и с моей кожи то и дело, что катился ручьем пот, в капли которого постоянно попадали надоедливые насекомые. Всю дорогу я, уже точно устав это делать, обтирался полотенцем, постоянно смачивая его водой. Но даже так я пах кислой молочкой, потому настроение совсем не было приподнятым, как часом ранее, ведь не думал, что за четыре года все так изменится. Подумать только!.. четыре года назад здесь простилалось цветущее редкостью поле, которое обдувалось легким ветерком, а сейчас на этом месте процветают плантации мелочных подсолнечников, за которыми никак не увидеть то, ради чего сюда забираются самые жадные – моря. Подсолнух, конечно, красив, но было глупо усеивать эту сторону поля, застилая столь захватывающий вид пучины с окон автомобилей. А раньше здесь точно пролегала дорога к берегу, но теперь ее почти не найти. Да и я не нашел, потому подкрадывался к самому обрыву, но все же вот оно – море.       О скалу деликатно билась одна волна за другой, пытаясь достигнуть цветущей шапки обрыва, но для нее эта высота была просто недостижима. В какой-то мере я насмехался над беспомощностью столь дерзкой стихии, но внезапно сожаление вновь настигло меня, и улыбка стерлась с лица.       Я оглянулся. Это не было тем местом из моих воспоминаний четырехгодовалой давности и дело не только в ненужных плантациях: я не нашел клочок морского прибоя, о котором с такой жадностью вспоминал, но не стал сильнее отчаиваться – свесил ноги, на которые изредка приземлялись морские капли, и, намочив ладонь, прошелся ею по волосам. Пальцы успели несколько раз запутаться в жестких кудрях, потому спустя время я оставил попытки остудить голову, вновь устремившись взглядом к горизонту. В нос забился душный солоноватый запах с рыбной отдушкой, меня же чуть было не стошнило. Замешкавшись, я обернулся, чтобы прийти в себя, и увидел ее.       Бледно-желтое платье, усеянное неизвестными зелеными цветками, нравилось беспокойному морскому бризу, ведь оно старалось сорвать его с тела молодой девушки, открывая мне ее оголенные стройные ноги с кусочком белоснежного нижнего белья. Длинные рукава ее платья приводили меня к вопросам: «а правда ли здесь так жарко?» и «конец ли сейчас тошного августа?»; но вопросы быстро покинули мою голову, когда я взглянул в ее знакомое лицо. Да, такой красивый лик мне было бы непозволительно забыть даже с амнезией. Розовый румянец на щеках она скрыла за плетеной шляпой, сама же развернулась в пол-оборота, вызвав до боли знакомое воспоминание из того лета. Если скажу, что она не изменилась, то точно совру, но не отметить, что она стала еще красивее, я не могу. Изумрудные глаза шли этому полю, скажу больше – без них эта скучная плантация не была бы так очаровательна, как сейчас, а я, как на редкость удачливый посетитель галереи, смог выкрасть эту редчайшую репродукцию в самое неудобное для людей время. Но даже с этим она, хоть и стояла от меня на расстоянии вытянутой руки, была непостижима для меня, как для волн эта подсолнечная ширь, как самая реальная из нереальных картин, ведь она так и не натолкнулась на хлад моих серых глаз. Да и я не настаивал – отвернулся, до сих пор прокручивая ее пленительный образ в своей голове.       И все же, пытаясь погрязнуть в море, я не заметил, как стал вслушиваться в ее телодвижения. Зашептало ее платье, которое она задела свободной рукой, зашумела соломенная шляпа, которую она надела на голову, а после, краем правого глаза, я уловил нить ее медовых волос и вверх взлетевшую юбку. Она села подле меня, зажав подол платья меж угловатых коленей, и уставилась, как и я секундами ранее, в море. Мне не доводилось предугадать ее мысли, потому что сам был занят тем, чтобы подобрать слова, хотя ничего не шло в отяжелевшую голову, а после она заговорила сама. — Тоже не смог найти дорогу к берегу? — тихо поинтересовалась она.       Я кивнул. — Даже я не всегда могу ее обнаружить, хоть и местная, — добавила она. — За четыре года многое изменилось.       Точно. Меня не было здесь четыре года и в последний раз, когда я видел ее, это было ровно четыре года назад. Хотя я сразу понял, что она меня помнит, как и она поняла, что я ее помню, но, почему-то, весь ее вид пытался доказать мне обратное. Будь вместо нее любая другая девушка, я бы счел это безобразием, но сейчас, видя перед собой ее, я отмечал, что это оказывало на меня пленительное воздействие.       Все же мне так не хватает в данную секунду свежего воздуха, потому что не опьянеть от ее присутствия просто невозможно. — Должно быть, ты меня забыл, — с притворной обидой зашептала она.       Я мотнул головой.       Забыть ее – сравнимо в мои одиннадцать со смертью. Я помнил ее каждую секунду своей жизни, а, возможно, она даже снилась мне каждую ночь, просто сны постоянно терялись в моей голове с приходом утра, когда сознание доминировало над фантазиями. В одиннадцать лет я был похищен ее красотой. Хотя там было что-то еще, что-то мистическое, что-то, о чем я забыл...       Она улыбнулась, когда я смущенно отвернулся к морю. — Хоть я тоже не помню твоего имени, но забыть тебя... — Зина, — оборвал ее я. — Девочка у моря.       Она смутилась, попыталась скрыть свое лицо за поднявшимся левым плечом и отвернулась, наклонив в мою сторону шляпу.       Став еще женственней и очаровательней, каждое ее движение невольно приковывало к себе взгляд. Не нужно быть гадалкой, чтобы осознать, что за ней бегают толпы поклонников. И будь она киноактрисой, то стала бы самой желанной девушкой Голливуда. — Не хотела я быть единственной, кто не помнит имя давнего знакомого, — тихо возмутилась она. — Я и не говорил его тебе, — усмехнулся я.       Услышав негромкий вздох, кажется, мне следом послышалось и ее взволнованное сердцебиение, не желающее подстраиваться в такт ленивых волн. Зина оперлась на аккуратные руки, отклонившись назад, и разомкнула колени: подол тонкой ткани ее юбки зарезвился на воздухе, лаская кожу моей руки. Если честно, сама ситуация несколько возбуждала мой неокрепший ум, но я совладал с собой, чтобы не рассматривать все это время ее ноги.       Море еще никогда не было таким скучным, а, может, и было всегда таким безвкусным и совершенно отстраненным, ничем не привлекающим и далеким. Невольно задумываешься, чем оно так влечет художников, готовых часами оставлять мазки на холсте, неусыпно смотря на несменный натюрморт впереди себя. Вдалеке показался чей-то парус, который так напоминал эту девушку, беспечно рассматривающую мое лицо. Наверное, в репродукции Айвазовского Зина – тот самый парус, поглощаемый ненасытными волнами, погубившие не один десяток морячков с их суднами. Кто же для нее эта сокрушаемая все живое волна?       Бесстыдница, способная играть на моих чувствах. Невинная бесстыдница – само это словосочетание напрямую противоречило со словами внутри, вызывая диссонанс в моей голове, но я уже решил попасться в ее ловушку. В тот самый момент, когда признал ее, она уже выиграла, а я не сопротивлялся ее нежной натуре. — Девичья память, — улыбчиво говорит она в оправдание собственной лжи, приложив к затылку руку.       Неожиданный порыв ветра чуть не снес ее шляпу с дразнящим платьем. Зина хрустально засмеялась, подогнув колени, и, положив на них правую щеку, вновь стала разглядывать мое лицо. — Саша? — предположила она.       Я нахмурился. — Кирилл? — вновь попыталась Зина.       Я сощурил глаза, развернувшись к ней.       Ее глаза игриво выгнулись в полумесяцы, поддразнивая меня. Ей было забавно от всей души, потому я невольно чувствовал себя обманутым дураком, но не смел отвести свой взгляд в сторону, да даже перевести их вниз по тонкой спинке носа с горбинкой к припухшей верхней губе. Я видел ее светлые брови, которые незначительно приподнялись вверх, не прорезав лоб хмурыми морщинами. Весь ее вид внушал опытную игру одной актрисы, но даже так я не знал, желает ли она задеть меня этим или это действительно ее необычная манера вести беседу.       Она слегка покачнулась в сторону и я, точно испугавшись, что она камнем кинется вниз, взволнованно вскинул руку, коснувшись ее белоснежного, на удивление, плеча, и она вновь засмеялась. Чувство резкой обиды жгло легкие, и я хмуро сомкнул брови, не выпуская ее плечо из руки. — Леша! — громко воскликнула она, состроив победное лицо.       Теперь рассмеялся я. Вышло несколько скупо из-за гложущей нутро обиды, но достаточно для того, чтобы хмурость покинула мое лицо. — Богдан, — осипшим голосом говорю я, завидев ее мягкую улыбку. — Вот как, — грустно ответила Зина. — Я даже не была близка.       Мягко улыбнувшись, она опустила взгляд к моей руке, но ее мысли точно не были о моей скучной натуре. Мне открылась ее закрытая спина, к которой когда-то плотно прилегала ткань, показались выпирающие позвонки, походящие, в силу цвета кожи, на подтаявшие льдинки, и брызги винной гематомы, слегка выбивающиеся из-за ворота платья. На душе стало необъяснимо тяжело, и я отвернулся, вновь погрязнув в тоске. — Тебе не жарко? — слетело с моего языка прежде, чем я подумал.       Повернувшись к ней, я завидел эту грустную улыбку, за которой скрывалось множество болезненных мыслей, которые только и делали, что неугомонно жалили ее сердце.       Зина сцепила пальцы на коленях, крепко обхватив их в кольце рук, и подняла на меня взгляд. — У моря прохладно, — ответила она, снисходительно дернув головой.       Я знал, что она лжет, но который раз решил повестись, расслабленно откинувшись назад. Улегшись на горячую замелю, я был уверен, что она слегка остудит пылающую спину, но я только почувствовал местами налипшую грязь, попутно закатив глаза. Выйти из дома без какого-либо головного убора было крайней неосмотрительностью, потому я был на грани от того, чтобы спрыгнуть с обрыва в неохотно беснующееся море, но покинувшие меня силы во всем теле протестовали, и я сдался. А спустя время на мое лицо приземлилась шляпа Зины, подарившая мне хоть какую-то прохладу в этот палящий день.       Она точно смотрела на меня с тем мягчайшим выражением лица, но я все никак не мог предположить даже о единице того, о чем могло думать ее сознание. Почти из всех знакомых мне девушек, в том числе и бывших одноклассниц, она была первой, чью подноготную я не могу разглядеть. В одиннадцать лет я не был так одержим этим: узнать наперед собеседника, лишь бы огородить себя от неумения поддержать разговор. Но сейчас, когда я переступаю рубеж бессознательного детства, моя натура стала походить на параноидального психопата, которому важно обдумывать каждый ход наперед. Но не с ней, ведь исключительно на ней такой привычной способ общения не работал.       От тошнотворного бриза, приносящий всю падаль с морского дна, не осталось и следа: цитрусовый аромат ее шампуня щекотал нос, и он до ужаса мне нравился. В какой-то момент меня испугала эта мания, и я резко поднялся, добровольно отдавшись под обстрел солнечных лучей. Три минуты, проведенные в интимных раздумьях, которые должны застыдить любого моего ровесника, пагубно сказались на глазах. С непривычки я зажмурился, потерял равновесие и отшатнулся, а после ударился о ее плечо своим. Зина улыбчиво выхватила из моих рук шляпу и, без долгого раздумья, одела ее мне на голову, ненавязчиво задержав пальцы на грубых кудрях, поймавшие ее, а после смущенно отвернулась.       Мне сложно судить, действительно это было смущенно для нее самой, но, хотелось искренне в это верить, потому в очередной раз улыбнулся, довольствуясь тем, что теперь ее лицо во власти моего взгляда. — Знаешь?.. — полушепотом произнесла она, — а я тебя сразу узнала, — мечтательно продолжила Зина, вновь положив правую щеку на собственные колени. — По родинке? — усмехнулся я.       Она замотала головой и потянулась рукой к моему лицу, положив ее на щеку. Большой палец ее руки мягко очерчивал место под глазом: там находилась и тусклая родинка и на ней же, прорезая ее самую сердцевину, мелькнул и шрам, рубцом отпечатавшийся на коже. Моими грубыми пальцами, познавшие явственную боль рисования и игры на гитаре, было совершенно невозможно прочувствовать столь незначительный шрам, когда ее нежные подушечки пальцев точно ощущали каждое его уродство, каждую неровную ложбинку, которая не подвластна жадному зрению.       Прикосновения малознакомой мне девушки пробуждали во мне всплеск разнообразных чувств, но самое давнее, которое, казалось, давно похоронено мной, была застывшая когда-то влюбленность. Мне нравилось это детское, совсем безобидное прикосновение, но между тем я жаждал большего, хотя воспитание и рассудок стыдливо хмурились, явно с осуждением припомнив мне сей инцидент ранним сентябрьским утром. — А... — смущенно подал голос я, точно завороженный данным обстоятельством. Зина улыбнулась, мягко отпрянув; я же сквозь зубы сдерживался, чтобы не словить ее за руку. — Раньше только так меня и отличали от брата, — невзначай я указал на родинку указательным пальцем правой руки. — А это только последствие, напоминающее о его существовании. — Интересно услышать, как ты его получил, — она оперлась локтем на колени и уложила подбородок на ладонь, внимательно уставившись на меня.       Я усмехнулся. — Если вкратце, то это шрам от ножа, — улыбчиво говорю я.       Ее напряженное лицо сменилось легким испугом, а после она нахмурилась. Такой она казалась в разы настоящей, чем в минуты заливистого смеха, но, завидев мое выражение хитрого лица, вновь заулыбалась. — Шутишь? — хмуро высказалась она. — Как же так вышло? — все еще с долей скептицизма поинтересовалась она.       Рассмеявшись, я наклонил голову в сторону. — Думаешь, я солгал? — она улыбнулась. — Это действительно шрам от ножа, — повторил я, — но в этот момент брат вряд ли хотел меня убить. — Тяжело вздохнув, я продолжил: — В пять лет дети или очень шебутные, как мой брат, или очень спокойные, как я. Мы, кажется, играли в мечников, а мама, как знала, отошла передать отцу телефон, не убрав со стола несколько кухонных ножей.       Зина вновь нахмурилась, надкусив нижнюю губу. Я усмехнулся. — Короче говоря, он предложил эту бойню с оружием, — шутливо продолжил я. — Сначала все было хорошо, но, когда мама вскрикнула в дверях кухни, я замер, а рука брата дернулась, полоснув по моему лицу. Возможно, не будь мать столь эмоциональна, то его рука бы не дрогнула.       Она заметно поникла, вновь всмотревшись в изогнутый шрам. — Он до сих пор винит себя за тот случай? — неуверенно спрашивает Зина.       Призадумавшись, я даже растерялся, что ответить, потому, невзначай печально отвернулся к морю, рассматривая вихри непослушных волн.       Мне так и не удалось поинтересоваться у него, винит ли он себя за тот случай, ведь сам о нем не помнил долгие годы. — Понятия не имею, — ответил я.       Могу поклясться, что она металась от вопроса к вопросу, боясь решиться, и, чтобы не видеть боле ее измученное лицо даже краем глаза, ведь оно было прорезано мягкой морщиной, я, вновь отклонившись назад, взглянул в небо в раздумьях о дальнейшем рассказе.       Я не говорил о своем брате ровно четыре года. Даже с родителями эта тема никогда не поднималась, а с последними событиями из дома в миг исчезли все его вещи: начиная от справочников по истории, которые он так любил, заканчивая простой одеждой, которая была в тандеме с моей. Я знал, что именно отец выбросил их, когда мать была в больнице, а я с утра до вечера бился с апатией за школьной партой, идя после в секцию. Сразу же по какому-то негласному правилу, которое точно было прочувствовано всеми родственниками, знавших о нашем горе, все решили, что никого, кроме меня никогда и не существовало. Порой я даже не знал, как реагировать, когда мои с братом общие друзья, встретившие меня случайно с вышедшей из больницы матерью в торговом центре, интересовались о моем брате, ведь, поднимая взгляд выше, прямо в материнское затравленное горем лицо, я видел ужасное непонимание в ее глазах. В такие моменты я не говорил, ведь мама бросала простой вопрос следом: «О ком вы? Разве вы не видите Богдана?». С тех пор мы несколько раз переезжали, потому что знакомые матери то и дело, что приносили соболезнования и навещали ее, когда она с искренностью не осознавала происходящее, а отец, точно опасающийся, что психика его жены еще сильнее повредится, если мы останемся на прежнем месте, потакал многим ее желаниям; он любил ее больше всего на свете, а, возможно, он так же сильно любил и меня, семью в целом, потому всячески старался отгородить нас от горечи утраты. Ее в частности... но я не понимал и до сих пор не понимаю, как так просто забывают о собственных детях, но с возрастом ко мне пришло осознание: чем выше горе утраты, тем острее ее блокирует мозг. Хотя, конечно, это никак не оправдывает поступок моей матери, ведь мне даже не удалось сохранить одно целое фото моего родного брата. Думаю, не будь этого шрама и этой родинки, мать сама бы высекла что-то на моем лице, лишь бы мы не были с ним так похожи. Парадокс близнецов – они вечно будут в чем-то похожи друг на друга, хотя являются до ужаса разные как внешне, так и внутренне.       Я тяжело вздохнул. Мне стало стыдно, что я сам будто бы вычеркнул его из собственной жизни, потому что никак не могу вспомнить в голове его лицо. Даже смотря в зеркало, я все никак не способен увидеть между нами эту связь. Должно быть, не будь мы близнецами, то я бы вовсе утратил эту тонкую нить, которая когда-то нас тесно связывала. Когда он ушел, я почувствовал, что какая-то часть от меня надломилась, убежав вслед за ним по течению. — Если бы я мог с точностью сказать, то ответил бы на твой вопрос, — тихо проговорил я, все еще утопая в липких рассуждениях. — Родители считают, что он мертв, я же не могу быть в этом уверен.       Ее губы тотчас поджались, скрыв мягкий румянец на них, я же, почувствовав, что солнце стало греть куда сильнее, одел на ее голову шляпу. Я предполагал, что она может заплакать, но все же не был с точностью уверен на ее счет. Она держалась стойко и достойно, но мягко уводила взгляд от моего лица, будто боясь сделать мне этим больно, я же хладнокровно выдерживал на лице подобие скромной улыбки, совершенно не зная, как она выглядела в ее глазах.       Разговаривать о своих переживаниях никогда не вызывало у меня дискомфорт хотя бы потому, что я никогда этого и не делал. Это нечто новое, учитывая, что за последние четыре года я обсуждал эту тему с отцом лишь раз, да и то на похоронах ненайденного тела его собственного сына. Сейчас труднее было нащупывать почву для рассказа, хотя, когда взгляд бросается к морю, нечленораздельные звуки самостоятельно одеваются в слова. — У нас была причуда плыть навстречу друг другу под водой, — начал я, — и в тот день это не было исключением.       Развернувшись вправо, я завидел тот самый несчастный берег, на котором я впервые встретил Зину, и, на котором в последний раз видел брата. Слишком много сожалений вонзилось в сердце, но даже с этим этого было недостаточно, чтобы разреветься. Кажется, я до сих пор не осознаю, что произошло в тот день.       Зина внимательно слушала, проследовав за моим взглядом, а после, точно осознав все, уткнулась подбородком в колени. — Он отплыл до значительной глубины, когда я оставался с дном под ногами, а после, на счет «три», нам нужно было переметнуться на место друг друга. Мы не учли, что ночью был шторм, и море было куда взволнованней обычного, — я вздохнул. — Меня откинуло к берегу, а брат так и не всплыл.       Тишина гнетуще разрезала слух, но длилась она не так долго, как мне бы хотелось. Я услышал, что Зина тихо заскулила в колени, дрожа телом, тогда, совсем неуверенно, я положил свою руку поверх ее шляпы. Не знаю, что сильнее растрогало ее: мой безумный рассказ или мое действие, просящее ее успокоиться, но после этого она сильнее зарыдала, громко всхлипнув.       Вспоминая то время, когда море отняло моего брата, я не припоминаю, чтобы ревел сам. Частичка моей души отчаянно верила в то, что он жив, ведь таким жизнерадостным детям, как он, по жизни должно светить самое яркое солнце. Но, почему-то, именно сейчас оно не светит ему в лицо; оно светит прямо в мои глаза, пытаясь хоть так вызволить отчаянность из них. Не знаю, солнце ли постаралось или я только что осознал вкус потери, или расстроенная девушка подле меня будоражила мое сознание сильнее всего на свете, но одна слеза, мягко омрачившая левую скулу, все же скатилась вниз. Мне не хотелось верить, что она была посвящена усопшему брату, ведь даже спустя месяц, второй и даже третий его тело, унесенное в бескрайнее море, так и не было найдено. Мне хочется верить, что он смог уцелеть, ведь счастливым обычно везет. На самом деле, я просто трусливый подросток, отказывающийся верить в столь болезненное, но очевидное событие, а этот шрам, будто бесценный его подарок, останется со мной до конца моей жизни и даже после смерти, еще немного, но он пробудет со мной, пока тело не коснется стадии разложения.       Неспешно вздымалась чужая грудь.       Я не заметил, когда она уткнулась в мое плечо. Ее шляпу понемногу уносило к прелым подсолнухам, а после она и вовсе застряла меж стеблей без возможности на побег. Моя рука гладила девичьи волосы, которые на ощупь были мягче натурального хлопка, но жестче природного пуха, а она ногтями врезалась в мою грудь, точно успокоившись. Мне стало стыдно от мыслей, пробравшихся в голову сразу после воспоминаний о брате, но я ничего не мог с собой поделать. Возбуждение вновь подкралось незаметно, и моя рука слегка сжала ее волосы, зависнув на затылке. Больше не пахло морем, приносящий запах свежей рыбы, а пахло апельсином, лимоном и яблоками – запах, впервые полюбившийся мне. — Извини, что вообще подняла эту тему, — шепнула она мне в грудь. — Ты не заставляла меня ее развивать, — запротестовал я.       Недолго пауза глумилась, дав шуму моря мне протрезветь, как Зина вновь раскрыла губы с очередным вопросом: — Тебе было страшно?       Смотря на эти беспомощные кувырки воды, едва ли облизывающие весь окаменелый ствол, я ничего не испытываю, хотя вполне мог бы испытывать ужас. Кажется, я с рождения был чертовски пассивен, чтобы выдавить из себя хоть горсть жгучих эмоций.       Когда нас загребла волна, то, отчего-то, я не паниковал. Даже слыша в толще воды визг обезумевшей матери, чьих детей пожирала стихия, грубый всплеск капель, которые подняло тело отца, - ничего не заставляло биться мое сердце в агонии страха. Замершее время длилось всего лишь мгновение, когда материнский крик до сих пор стоит у меня в голове перед сном не от ужаса, а от удивительно оглушающей силы. Она так сильно боялась, что мы потеряем сознанием в воде, что вложила все оставшиеся силы в чистый крик, растерзав этим каждый орган в своей утробе. До чего доводит материнское горе.       Признаться, когда я уходил на дно, то уже сдался и был уверен, что брат найдет в себе силы подняться на поверхность, но повезло только мне. Мне было страшно лишь в одном - видеть лица родителей. Убитое, искалеченное без побоев, скукоженное и засушенное прекрасное лицо моей мамы, вырывающей из головы свои черные волосы, коленями утопала в раскаленном песке, явно не осознав, что получает ожог, и отрешенное, онемевшее и не смевшее выдавить слезы лицо отца, с каменной хваткой держащий меня за запястье. Этот вид был страшнее всего на свете и в этот день вина, несущаяся за мной по пятам, не отставала ни на дюйм. На следующий день я слышал, что отец, сунув точно в рот платок, сдерживал всхлипы, когда мать билась в истерике еще около года, проведя его в психиатрической больнице. Годом позднее я узнал, что уход моего брата спровоцировал выкидыш еще одного.       Глубоко вздохнув, она сильнее прижалась ко мне. Зина слышала то, как волнительно билось о ребра мое сердце, и понимала, что чувствовал я на деле, потому не желал разъяснять свою мысль, бросив ничтожное: — Было.       Уверен, мы сидели бы так еще долго, до самой темноты, пока солнце не подкралось бы к горизонту, но Зина отпрянула раньше. Она аккуратно смахнула остатки слез с уголков глаз и медленно поднялась на ноги; заплаканное лицо Зины показалось мне еще прекраснее, чем любое другое ее выражение лица, и я невольно забыл, как дышать. Неспешно наклонившись, она подняла с земли шляпу и, надев ее на голову, взглянула на меня.       Ее мягко ласкал уже вечерний ветер, продолжая забавляться с воздушной юбкой. Волосы беспокойно бились о лепестки подсолнухов то и дело, что цепляясь за них, а в глазах все еще стояла тысячелетняя печаль, придавая ее лицу больше эфемерности. Я хотел бы нарисовать ее, лишь бы увековечить столь прекрасный образ в памяти и после собственной кончины, потому взял ее за руку, не дав ей сдвинуться с места.       Зина улыбнулась и потянула меня на себя, и я поднялся, оказавшись на две головы ее выше. Ее смущенное лицо развернулось в сторону, и она врезалась носом в подсолнух; я усмехнулся. — Ты такой высокий, — шепотом сказала она. — Просто ты низкая, — парировал я, продолжая сжимать ее запястье.       Подсолнухи за ее спиной были ровно одного с ней роста. Наверное, в этом растении порядка метра и пятидесяти пяти сантиметров, а может ниже или выше, но не так, чтобы сильно. Соломенная шляпа придавала ее голове отличительную форму подсолнечника, потому я невольно улыбнулся, завидев столь абсурдное сходство между ними. Я же, среди всего этого культурного безобразия, все же походил на березу: сутулую, длинную и худощавую (и пускай в начале дороги я и набивался подсолнухам в родственники). Зина же, точно читавшая мои мысли, ткнула пальцем в мой живот и потянула меня обратно в заросли себе подобных, молчаливо позволяя следовать вслед за ней.       Она шла медленно. В глубине посева не шнырял беспощадный ветер, дразнящий мое нутро всякий раз, когда он касался Зининого тела, да и ее образ казался куда миловиднее и юнее, чем в то мгновение около моря. Сейчас она сильно сжимает мою ладонь. Не вспомню, в какой момент Зина перехватила мою руку, но то, с какой силой ее пальцы сжимали мои, наводило на меня чувство собственничества. Я уже ненавидел себя за столь звериный инстинкт в отношении девушки, которая мне нравится, а факт того, что я знаю ее около часа, только сильнее взращивал это презрение в отношении себя. Сама ситуация будто бы была на стороне целомудрия, когда буйство внутри моего сердца протестовало в желании испить эту девушку, влюбившая меня в себя четыре года назад, до дна. Я невольно подстраивался под ее крохотные шаги, потому изредка покачивался от неудобного размера этого шага. В какой-то момент я заслышал ее тяжелое дыхание, потому сильнее сжал ее руку, а она, мягко повернувшись в профиль, заулыбалась, сильнее потянув меня к себе.       Мне не нравилось, что я играл по ее правилам. Я не знал, к чему приведет ее манера общения. А голова была не способна продумать наперед ее мысли, которые игриво выливались на меня ледяной водой. Зина вызывала у меня самые противоречивые чувства, но от этого, к великой досаде, она была еще интереснее. — Тебе шестнадцать? — поинтересовалась она, когда вдалеке показалась дорога.       Я за секунду опомнился, что наврал ей четыре года назад, но это была удача – Зина помнила нашу встречу, хотя старательно пыталась доказать обратное. — Пятнадцать, — отозвался я.       Когда мы вышли на дорогу, то остановились: Зина замерла возле подсолнечной тропы, я остановился возле велосипеда, развернувшись к ней лицом.       Она выглядела несколько взволнованно: ее руки теперь были сцеплены впереди, поля шляпы спрятали ее прекрасные глаза. Подсолнечники заботливо укрыли ее в тени, благодаря чему я завидел ее совершенно иной: напуганной, опечаленной и нерешительной. Подол платья струился по коленям, когда Зинины пальцы дрожали, а я, стоящий возле велосипеда, не знал, что делать. Мне не было стыдно за ту ложь, которая, кажется, вовсе была никчемной, но ей, видимо, было неуютно от того, что она несколько заигралась у моря, хотя я и не осуждал сие поведение. Напротив, оно было слишком очаровательным, чтобы быть подвластным осуждению. И все же Зина выглядела натянутой и совершенно не думала об этой моей лжи, как изначально мне показалось. Напротив, ее голова была забита совершенно иным. Сейчас она не походила на игривого щенка, пытающийся пролезть с палкой в зубах сквозь щель. Слишком потеряна, слишком печально.       Отвернувшись в сторону, она поправила упавшую прядь волос, и я вновь взглянул в ее спину, осознав: Зина не хотела возвращаться домой.       Гнев тонкой струей полился по моим внутренностям, и я сильнее сжал в руке сиденье велосипеда. В голове никак не могла уложиться мысль о том, что она жертва домашнего насилия, потому что я никогда с этим не сталкивался, но одновременно я не мог придумать, как ей помочь. Предложить остаться на ночь девушке, пусть и той, что нравится, равносильно унижению для нее. И даже, если она согласится, слухи в нашем поселке для нее будут еще одним поводом угнетения.       Ее рука играла с зеленой юбкой подсолнуха, чтобы как-то скрасить это тянущееся молчание, а после, когда я зашевелился, она прошептала: — Ты уезжаешь завтра?       Не сложно догадаться, почему она так взволнована, интересуясь этим. То, как я некрасиво бросил ее четыре года назад, ярко отразилось на ее отношении ко мне.       Совсем скоро я ответил: — Я переехал к бабушке с родителями до конца обучения в школе.       Она облегченно выдохнула, заведя за спину руки. — Так внезапно, — изумилась она себе под нос. — Дедушка скончался в прошлом месяце, а родители беспокоились за бабушку, вот и пришлось, — отчитался вновь я, неловко переводя взгляд в сторону.       Она что-то хмыкнула, вновь уткнувшись носом в землю. Набрав полные легкие воздуха, я спросил: — Если ты появишься дома позднее одиннадцати, то родители не забеспокоятся?       Ее тело слегка вздрогнуло, а после она взглянула на меня из-под шляпы. Зина выглядела взволнованной и явно заинтересованной моим предложением. Она заметно металась, из-за чего терзалось и мое сердце – я хотел верить, что такой поступок не скажется на ее состоянии, но она же хотела возразить... одновременно же ей хотелось солгать (кажется, это ее любимое действие – сладкая ложь разного сорта), чтобы насладиться последним днем лета, но страх от предстоящих побоев пугал ее куда сильнее, чем соблазнительная свобода на ближайшие несколько часов. Признаться, моя трусливая натура отчаянно хотела верить, что я чересчур впечатлительный и надумал слишком вздорных умозаключений, но, с другой стороны, Зина выглядела куда омертвленней, когда время пришло к прощанию. Я знал, что она хотела бежать, но она не может: мне же никак нельзя винить ее за столь неуверенное поведение.       Она еле заметно кивнула. Решила не рисковать, когда я почувствовал себя виноватым после ее ответа. — Извини, о таком ведь предупреждают, — неловко отозвался я. — Но позволь подвезти.       Я люблю ее улыбку. Припухлые губы слегка растянулись, показав еле видные ямочки на мягких щеках, и Зина медленно сократила расстояние между нами. — Мы ведь не упадем? — осторожно поинтересовалась она.       Смутившись, я закусил губу. Чертовка. В мельчайших подробностях помнила мой поцелуй с пыльной дорожкой, чтобы при удобном случае припомнить о нем. — Так уж и быть – не буду гнать, — ответил я, оттащив на дорогу велосипед.       Жара к вечеру не стихала. Если вспомнить тот вечер, произошедший четыре года назад, то могу поклясться, что она начинала спадать еще с пяти или четырех часов. Действительно, многое изменилось: это поле, погода в конце очередного августа, Зина и я. Неизменным осталось только море, из года в год пожирающее сердца и надежды других людей.       Сев на сиденье, Зина последовала моему примеру, непривычно для меня усевшись боком на багажнике, из-за чего непроизвольно тянуло вправо. Несколько поерзав на месте, она мигом сняла с себя шляпу, накрепко нацепив ее на меня, тут же припав виском к моей спине. Руки элегантно сложила на коленях. Пока мы стояли, я привыкал к ощущению ее веса, понемногу раскачиваясь взад-вперед, Зина же тихо внимала, судорожно проглатывая воздух. Ее тело ничего не весило и, если бы мне нужно было бы ее поднять, то я без труда сделал бы это одной рукой. Хотя, даже будь она тяжелее, я в любом случае подумал бы точно так же, ведь она прекрасна. Перед отъездом я завел правую руку за спину и, нащупав ее запястье, аккуратно положив ее руки на свой торс. — Ты ведь не хочешь быть единственной, кто скинется с велосипеда на дорогу? — невзначай поинтересовался я.       И Зина тут же прижалась ко мне всем телом, второй рукой обхватив меня теснее. Я почувствовал ее небольшую грудь, вжавшаяся в мою спину, и в очередной раз проклял себя за наваждения: на ней не было бюстгальтера, но от этого мне становилось только хуже. В горле пересохло, хотелось в мгновение ока осушить это море, лишь бы прекратилось тянущееся горячее наслаждение в низу живота. Зина дразняще выгнулась, чтобы сильнее вжаться в меня, и я надавил на педаль.       Тяжесть от вожделения отступила, остужая запекшуюся кожу. Ощущение было схоже с тем, что падаешь со скалы, но ступни больше никогда не ощутят твердость почвы под толстенной подошвы обуви.       С горы мы скатились достаточно быстро, потому Зина точно жмурилась: я отчетливо прочувствовал мельтешащий кончик ее носа по моей футболке и сильно впившиеся в живот ногти, а после она решилась раскрыть глаза. Потихоньку нас покидала душная плантация скучного подсолнуха, со смешно вертящимися головками влево, вправо, и следом показался серебрящийся коваль, за которым она завидела блики моря. Я ощутил, что она расслабилась, хотя продолжала держаться слишком близко ко мне. Вытянув шею, Зина точно пыталась разглядеть за растениями и уходящее солнце, и морскую гладь, и пленительную серебряную нить коваля. Наверняка, перегревшееся ее тело остужалось под порывом нужного ветра, и бывалая усталость слетела сразу, как мы двинулись с места. Я же, туманно следя за дорогой, чувствовал и реакцию ее тела всякий раз, когда она на секунду отстранялась, а после, когда мы въехали на проселочную дорожку, она щекой прижалась к моей спине. Вся та сказка, окрылившая ее в мгновение ока, закончилась, вновь показывая картины нежеланной реальности.       Будь на моем месте кто-то другой, то, возможно, он укатил бы с Зиной куда-нибудь далеко, не слушая ее уговоров и просьб, а, может, то был бы героизм, раззадоривший юношескую натуру. Но я был слишком скромен для подобного, ведь уже, отчего-то, нес на себе ответственность за ее безопасность и благополучие, хотя и никак не мог его ей обеспечить. На фоне похотливой горячки, которую вызвало мое девственное представление о непорочном женском теле, я постоянно возвращался к фееричной гематоме на лопатках, проклиная себя за никчемность и беспечность. Вновь взглянув левее, я завидел ее льющиеся волосы краем глаза, а после открытую слегка спину, но за поднявшейся вверх тканью боле ничего не смог разглядеть. — Скажи, — громко начал я, — ты часто бываешь у моря?       Ответ Зины не заставил себя долго ждать: — С тех пор, как мы впервые встретились, то при каждом удобном случае я приходила туда, — также громко ответила она. — Даже зимой? — изумился я.       Она промолчала, сильнее прижавшись.       Вдалеке показались частные дома, несколько десятков хрущевок, перекресток, другие люди, которые спустя полтора часа стали для меня чем-то удивительным и ненужным, и горстка закрывающихся магазинов. Я примерно прикидывал, сколько же обойдется по времени подобного рода прогулка и пришел к выводу, что не меньше часа. Зимой, должно быть, время глумилось, дойдя до двух часов. Мне искренне хотелось верить, что это очередная ее ложь, которой она так нелепо заигрывала со мной, но я знал, что она говорит правду. Мне представилось ее совсем юное лицо из прошлого, небольшой шаг, тонущий в мягком жилистом снеге, и печальное выражение лица, которое украсил мороз свежим румянцем. И представил ее с зонтом в руках и шквалом пара, который греет ее нутро; в школьной форме, одетая наспех после физкультуры; в пижаме, помятая от беспокойного сна. Зина была всякой, когда в моих фантазиях вышагивала по скучной дороге к морю, но неизменным было только ее лицо.       Когда я остановился на светофоре, то Зина больно вошла в меня подбородком. Я обеспокоенно обернулся: из нижней губы стекала тоненькая нить крови, отчего меня бросило в винительный жар. — Извини, пожалуйста, — я пошарил в карманах бермуд и вынул платок, тут же передав его ей. — Все хорошо, — сказала она, прижав ткань к губам. — Я замечталась.       Пока не сигнализировал зеленый, я обеспокоенно глядел на нее из-за плеча. Зина заулыбалась. — За причиненную рану нужно платить, — тихо проговорила она, вновь прижавшись ко мне вплотную.       Чего не делают твои родители, — мелькнуло в моей голове, из-за чего мне стало дурно.       Ее натура для меня останется одной из чудес света. Мне хотелось ответить многое, но единственное, что я могу: сдерживаться, как последний мальчишка, да обеспокоенно рассматривать ее лицо, не замечая презрительного взгляда окружения вокруг нас. Для меня Зина была единственной в эту секунду, кто разбушевал нутро мое до океанического шторма, а я и боялся, что одна такая волна поглотит ее с головой.       Мы вновь тронулись.       Наш поселок не так огромен, хотя и наполнен чуть ли не дюжиной многоэтажек. Подавляющее большинство все же занимали частные дома пожилых людей или местных богатеев, коих не так много. На последнем перекрестке как раз таких много, там же и проживает моя бабушка. К этому разветвлению дорог мы неспешно подъезжали, потому я повернул в пол-оборота к спутнице с вопросом: — Где тебя лучше высадить?       Зина огляделась, явно не следя за дорогой.       Мы проезжали седьмую и последнюю на этом конце поселка хрущевку, на балконе которой пожилые играли в шахматы. Она невольно засмотрелась на происходящее, но после кинула взгляд левее. — Я живу в частном доме. На следующем перекрестке.       Я присвистнул. — Возможно, мы даже соседи.       Зина сильнее сомкнула на мне руки, явно смутившись. — Он почти в конце, — предупреждает она. — Доброшу, — кричу я.       И мы замолчали.       Последний день лета тянулся медленнее обычного. Уже были заметны звезды, и я невольно обратился к небу с мечтательной просьбой об упавшей звезде, но это желание так и никогда не сбывалось. Голубизна неба сменилась на ненасыщенный синий, молочные от солнечных лучей облака почти таяли на этом фоне, но даже так: мне нравилось. Думаю, Зина тоже смотрела в эту секунду в небо, любуясь столь сказочным пейзажем. — Что бы ты загадал, упади прямо сейчас звезда? — спросила она.       Я пожал плечами. — Не знаю, — признался я. — А ты?       Она задумалась, сильнее сцепила руки друг с другом и дрожащим голосом пролепетала: — Чтобы этот день никогда не заканчивался.       Кровь прилила к щекам, и я смущенно развернулся в правый профиль, завидев ее озабоченный взгляд, пытающийся обрести покой. Я хотел согласиться с ней, одновременно желая этого ничуть не меньше ее, но замер, когда отец, с гримасой раздражения, показался впереди.       В его взгляде с самого начала не было радости от моего появления, не было снисхождения милости на мою спутницу и не было умиротворения от увиденного. Почему-то он был рассержен, угрюм и враждебен, а и без всего этого грубые черты лица еще глубже обрисовывали детали его недовольства, потому казалось, что прямо сейчас, когда я сойду с велосипеда, он влепит мне смачную пощечину, отчитает и закроет на вечность в доме. Мой отец стал суровее ко мне относиться после того инцидента, это факт, с которым я недолго мирился в силу своей смекалистости: он переживал не меньше матери, а признаться не доставало духа. Но он никогда не поднимет на меня руку, хотя его вид говорит об обратном.       Встав посреди дороги, отец направился в нашу сторону. Зина обеспокоенно поднялась на ноги, отведя в сторону взгляд. Казалось, что я единственный, кто не смыслил в происходящем, но отчаянно не подавал вида. — Я дойду до дома, — тихо проговорила Зина, резко отойдя на добрые несколько метров. — Хорошего вечера, — бросила она в сторону моего отца, но, перед тем, как уйти, она добавила: — Извините, — и быстрым шагом удалилась к последнему дому, до которого нам оставалось сто метров.       Не успев даже опомниться, я раздраженно уставился на отца. Он положил свою ладонь на мое плечо и несильно сжал его, будто бы предупреждая меня. Я тут же понял, что дело в Зине, которая уже забежала внутрь участка, бросив меня одного.       Аккуратно сбросив с плеча отцовскую руку, я поднялся с велосипеда и покатил его к дому. Отец закурил, идя следом семимильными шагами, будто бы ничего и не произошло. — Злишься?       Я не взглянул на него. — Злюсь.       Мне не нравилась перспектива отстающего, хотя, возможно, Зина сама испугалась грозного вида этого мужичины, смиренно курящего тонкие сигареты из-за нервозности. Но что-то подсказывало, что далеко не в этом была причина, потому злился сильнее и сильнее, пока пытался совладать с гаражной дверью, которая никак не хотела поддаваться. Казалось, еще чуть-чуть и я со всей силы ударю мысом обуви в эту насмехающуюся надо мной ляду, чтобы хоть так утвердиться в ее глазах, но это до презрительности глупо и так по-детски. Тяжело выдохнув и кое-как все же справившись с дверью, я затолкал внутрь велосипед, оставив его около первой попавшейся мне стены, и ушел оттуда вон, все же громко хлопнув напоследок куском бездушной железяки, точно отомстив ей за столь недоброжелательное приветствие ранее. Отец, видимо, курил уже вторую, продолжая наблюдать за мной со стороны.       Обида не ушла, и всякий раз, когда я бросал в его сторону взгляд, руки тряслись от непонимания и разочарования. Всегда грустные глаза отца стали куда несчастнее: внешние уголки глаз из-за морщин вовсе упали; а этот его вид говорил о том, что он жалеет. Жалеет не о содеянном, а меня, что сильнее задевало мое самолюбие. Скатившись вниз по ледяному железу, я упал на землю и подпер лоб руками. От произошедшего сильнее крутило голову и после ухода Зины тошнота вновь вернулась, став моей самой верной возлюбленной, как и раньше. Отец присел рядом. — Будешь? — он достал портсигар.       Я кивнул.       Вынув сигарету и прикурив от его зажигалки, я понял, что меня вот-вот стошнит, но продолжил тянуть из ничтожного свертка копоть, будто бы это хоть как-то поможет мне совладать с мыслями.       Небо посерело, звезды стали куда отчетливее переливаться, а облака пропали. Тонкая нить самолета разделила поднебесье на две половины, но каждая была по-своему хороша: одна чиста, словно гладь воды, другая искрилась, будто роса под лучами солнца. Жизнь здесь казалась мне странной: не такой, какой я привык ее видеть. Она была куда любопытней, чем любая другая жизнь, а все дело в привычке. Но даже здесь воздух пропитался отравой, а дело не только во мне или моем отце. Ничто не идеально, потому к любому хаосу можно привыкнуть.       Горькие сигареты оставили привкус испорченной рыбы – это так сильно походило на мою обиду, засевшая внутри, потому я вновь расклеился. Будь на моем месте брат, думаю, он бы рвал и метал, лишь бы разузнать больше, чем ему дозволено. Я же не был им. Даже внешность была тому доказательством, сделав нас во многом разными. Родинка, шрам, разрез глаз – не единственное, чем рассорила нас генетика. Внутри мы были совершенно другими. Он – ярок, впечатлителен и с рождения болезнен (порок сердца), но до немыслимости отважен и до ужаса холеричен; я – сер, спокоен и с детства преуспевал в том, о чем моему брату доводилось только мечтать, но, вместе с этим, до ужаса скучен и беден на эмоции. Имея свои таланты, я был тенью, а теперь, когда остался лишь я, мне довелось потерять даже эту скудную индивидуальность. Индивидуальность... а что это?..       Сигарета дотлела, пока я молча ее разглядывал. После тошноты прибавилась и мигрень, потому потянулся к виску, – рука врезалась в колючие поля шляпы. Точно, у Зины остался мой платок, а у меня ее соломенная шляпа. Аккуратно сняв ее чистой рукой, я уложил ее на колени: в голове невольно привиделось, что на них лежала она, заснув с приходом прохлады, но, к сожалению, это только видение. Я тяжело вздохнул. — Она тебе нравится? — обеспокоенно спросил отец. — Я влюбился в нее, — поспешно ответил я, чтобы расслышать его обреченный вздох.       Мне хотелось вести себя провокационно, до ужаса неприветливо и до безобразия высокомерно, но вместе с этим я осознавал, что во мне пляшет исключительное ребячество, не способное на конструктивную беседу. Вместе с этим моим эгоистичным желанием, отец в самом деле вздохнул, примиряясь с этой губительной мыслью. Но и я не говорил из корыстных целей, ведь это была сущая правда, которая вмиг открывает пути дальнейшего развития этого диалога: ему придется рассказать мне о тех предостережениях и о том, почему он повел себя именно так.       Сцепив в замок руки, он сначала отмалчивался. Это была первая стадия обдумывания: с чего начать, как подвести, о чем не стоит говорить. Следом наступила вторая: он, занервничав, сжал в зубах третью сигарету. С раздражением на лице я вынул ее из его рта и бросил в урну. А после наступило смирение. — Извини за тот случай, — говорит он. — Я бы попросил тебя извиниться перед ней, — устало парировал я.       Он неохотно кивнул. — Ладно, — согласился он. — Но я беспокоюсь на твой счет.       Отметив мое непонимание в глазах, отец продолжил. — О ней много слухов ходит, да и не самых лестных. — Например? — поинтересовался я.       Отец вздохнул. — Начиная от секты, в которой состоят ее родители, — сказал он, — заканчивая проституцией.       Я сжал кулаки. Отметив мою разгневанность, он сменил тон голоса на более мягкий. — Не пойми неправильно, — попросил он. — Извини, но я уже все понял не так благоприятно. — Богдан, — строго отрезал отец. — Я переживаю за тебя. — А когда она станет моей девушкой, ты запрешь меня в доме и подашь заявление на домашнее обучение? — раздраженно уточнил я. — Богдан, — повторил он. — Я не стану делать ничего подобного, да и мешать вашим... взаимоотношениям тоже не буду.       Я хмыкнул. — Правда, — ободряюще сказал он, похлопав меня по плечу. — Если она так важна для тебя, то дерзай. — Я видел гематому на ее лопатке, — зачем-то сказал я.       Отец заметно напрягся. — Когда я поинтересовался, не жарко ли ей в таком платье, то она сказала, что возле моря прохладно. — Хочешь сказать, что ее... — Я не могу утверждать, — перебил его я, — но это как минимум странно.       Мы замолчали. Мне резко захотелось в ванну, чтобы отмыться от пота, грязи и ужаса этого разговора, но одновременно я побоялся, что вместе с этим исчезнут отпечатки ее пальцев. Мне страшно представить, что было бы, оставь она на моей коже отпечаток своей помады, пока невзначай прижималась ко мне всю дорогу. Я выгляжу очень жалким, когда думаю о подобном, но больше ни к кому я не относился так трепетно, как к ней.       Поднялся ветер, который разбросал небольшие камешки по всей дорожке, небо совсем скрылось за откуда-то прибывшими мутными тучами. Стало на редкость зябко и одиноко. В доме напротив загорелся свет, и я заметил шевеление пожилой женщины за белесой шторой, отчего стало неловко, но я не мог остановиться, потому продолжил подглядывать, находя в этом некую реальность. Почему-то мне казалось, что прямо сейчас я проживал совершенно чужую жизнь, а порой быть наблюдателем куда страшнее: зрение парило над телом в лице заурядной материи, точно омертвив тело. Я находил такое состояние несколько жутким. Осознание того, что я не могу проживать эти счастливые моменты, довольствуясь чужим силуэтом за окном, ужасало, потому что в это время наступало самое тяжелое – перегорание, смешанное с паническими атаками. Я изрядно занервничал, набрав воздуха в легкие, а после вновь взглянул на шляпу. — Я извинюсь перед ней как только предстоит возможность, — неожиданно подал голос отец, поднявшись с места.       Взглянув на него, я благодарно кивнул, поднявшись следом. Мне повезло с тем, что у меня адекватный отец, хотя порой его вседозволенность, как курение, беспокоила не только меня, когда я встречался с отцами своих друзей (сопоставляя своего с их), но и учителей, которые пытались повлиять на мое скрытное поведение через этого мужчину. — Готов к местной школе? — спросил он, удачно сменив тему.       Задумавшись, я непроизвольно мотнул головой.       Сменив порядка трех школ после пропажи брата, я совершенно потерял страх к чему-то новому, в том числе страх к людям. В последний раз, когда я пришел в класс, со мной не разговаривали около месяца, да и я не стремился к новым знакомствам. Но когда меня взяли в школьную волейбольную команду ко мне молниеносно возрос интерес. Одноклассники тут же пытались увлечь меня разговорами о новых видеоиграх, одноклассницы невзначай интересовались не только мной, но и моей семьей, предлагая прогуляться с ними после школы. А я все оставался прежним, отвечая грубо или же сухо, порой вовсе помалкивал, демонстративно слушая музыку на переменах. Еще чаще за мной стала наблюдаться излишняя раздражительность, когда кто-то слишком часто вторгался в мое личное пространство, отчего я испускал разного рода шутки, не раз задевающие других. Но, все же, нельзя назвать это готовностью, скорее безразличием.       Сейчас я понял, что это впервые, когда он интересуется чем-то подобным. Обычно мать обеспокоенно усаживалась на край моей кровати, пока я выводил спонтанные линии на листе скомканной бумаги, и интересовалась моими переживаниями. Я знал, что отец не волновался обо мне, потому что понимал, что его сын слишком пассивен для затраты энергии на такое ничтожное событие, но так же ему нужно было скорее перевести тему, лишь бы находиться подле друг друга нам было гораздо легче. — Плевать, — тут же ответил я.       Отец нахмурился, но все же промолчал. Он, как и я, не видел боле развития этой темы, потому глубоко вдохнул тяжелый морской воздух.       Неожиданно попадали дождевые капли. Подобное начало я точно видел во многих анимированных картинах, а чаще в картинах Хаяо Миядзаки: сначала несколько капель приятно ударилось о лист дерева, после неслышно шептал песок и, перед настоящей бурей, одна капля насквозь прорезала гладь стывшей с утра воды в уличной бочке, издав своеобразный «бульк». Только после этого показалась еще одна несчастная туча, способная нагнать целый шторм. За считанные секунды на улице стало находиться как-то жутко, из-за чего я невольно вздрагивал, хмуро рассматривая печальное небо, а после, перед тем как зайти в дом, кинул взгляд в сторону давно ушедшей Зины, плотно прижав к груди ее соломенную шляпу.       Все ли хорошо у нее сейчас? — Ты бы остался с мамой, сойди она с ума? — задал вопрос я, застыв у входной двери.       Отец нахмурился, приложил к подбородку руку и отвернулся.       Я сам знал ответ на этот вопрос, но вопрос слетел с моих губ прежде, чем я подумал. Как много горя пожирает человеческое нутро и столь же мало остается возле их останков еще живых. Не будь отца рядом, она бы не справилась. — Хочешь сказать, что она здорова?       Нет. Это знал и я, и отец, и бабушка, и наши родственники. Она до сих пор не принимает факт того, что был кто-то еще, помимо меня. Тем не менее, что удивительно, ею не были приписаны факты, не присущие мне. Даже когда она взглянула на мой шрам с некоторой тоской, от которой проявились на глазах ее слезы, она только сказала: «Больше не играйся с ножом, Богдан». Ее подсознание до сих пор помнит моего брата, но сама она признаться себе в этом отказывается. Ей проще выбросить все из дома, оборвать связь со всеми неправыми и продолжить свою лживую жизнь, чем выслушивать очевидное. Чем продолжить свое лечение у психотерапевта. Чем принимать эти таблетки, заставляющие ее терять и так расколотый рассудок... мой отец не бросил нас, напротив, именно он приложил руку к пропавшим вещам своего сына, но я боюсь представить, какой отпечаток это наложило и на него самого. Мы все пострадали в этом событии, став на четверть безумцами и став полностью заложниками данной ситуации.       Неожиданно что-то зазвенело, и мы повернулись: в окне стояла мать, приглашая войти в дом. Я почувствовал, что меня застали врасплох, когда отец только мягко кивнул, первым раскрыв входную дверь. — Я люблю ее, — сказал он мне, — потому и остался.       Любовь... она порой окрыляет, заставляет свернуть целые горы, оживляет давно потерянного, а порой убивает, не прося потакать своим же желаниям. Мой отец продолжил жить с ноющей болью, не смея даже оплакать собственного сына, продолжив поддерживать любимую женщину, – вот на что способна любовь. Люблю ли я Зину также тесно, трепетно и безумно, что способен рискнуть своим рассудком, лишь бы секунду держать ее руку в своей?.. о какой любви только может идти речь, когда знаю ее лишь несколько часов?       Красота человека дразнит оголодавшее сознание, но так не хочется признавать, что всему виной именно она.       Оказавшись внутри дома, я тут же разулся и, не желая приветствовать никого, бросился в ванную комнату, заперев на замок дверь. Погода за окном ублажала мой слух, но одновременно слышать барабанящий дождь было до чертиков жутко, потому я тут же залез в ванну, попутно сняв с себя всю одежду, и отвинтил кран с ледяной водой. Опустив взгляд вниз, я заметил то, что не даст мне покоя еще ночью: оставленные Зиной полулуны от ее ногтей. Аккуратно накрыв их пальцами, я почувствовал поврежденный покров кожи, взлохмаченной стружкой вставший вверх, легкий зуд от грязного тела и волнительное тепло, прошедшее от груди вниз. Тяжело задышав, я откинулся назад, ненадолго задумавшись.       Совершенно не зная ее, я чувствовал себя неоправданно зависимым от ее присутствия и ее отсутствия. И даже, если вспомнить тот день четырех годовалой давности, то мы совершенно чуть-чуть разговорились на берегу. Всю дорогу до моря мы молчали, изредка переглядываясь. А сейчас я даже не знаю, сможет ли она довериться мне, глядя на мою раскрытую для нее душу. С одной стороны я очень хочу, чтобы она раскрыла тайну увиденного мною, а с другой – я боюсь. Боюсь этой неприглядной правды ее жизни, ведь она может быть самой фантастичной, а самое глупое, что я легко позволю ей соврать, постоянно рассуждая над сказанным ею когда-то. Мы всего лишь дети своих родителей, а переживаем столько страстей, что порой жизнь кажется исключительно горькой, даже выбравшись из самых помоев, ведь каждый за собой несет свой фотоальбом воспоминаний. И таким являюсь не только я, запечатлевший самый ужасный день своей жизни, но и Зина, утаивающая множество своих проблем, да и мой отец, не щадящий себя ради женщины. Но себя я чувствую особенно ущербным, ведь я ни на что неспособный школьник, живущий своей обычной жизнью, потому никак не смогу уберечь ее от бед.       Спустя время стало клонить в сон и я, наспех вымывшийся и переодетый, кое-как распределил еще влажные волосы по голове руками, но тут же недовольные кудри стали препятствовать моим усилиям, и я сдался. Взяв соломенную шляпу, я вышел из ванны и, никем не пойманный, закрылся в своей комнате. Сегодня аппетита не наблюдалось, потому я чувствовал себя несколько потерянным: последний прием пищи был еще рано утром, когда совершался перелет из Москвы, принесший мало комфорта. Все же, стоять на своих двоих куда приятней, чем думать о предстоящем крушении.       Застряв посреди своей комнаты, я чувствовал прилив ностальгии. Буквально недавно мой брат сидел на подоконнике, пытаясь определить название дерева, растущего под окном, а сейчас на месте опознанного тополя росла молоденькая вишня. А после, обернувшись, я не увидел второй кровати. Меня вновь будто что-то огрело по затылку и головные боли не заставили себя долго ждать. Скатившись вниз по двери, я уставился в сторону бывалой кровати своего брата, но, как бы мне не хотелось не верить в очевидное, она так и не появилась. Иронично было не только это. Внезапно я осознал, что забыл его имя. Кажется, четыре года – не так много для меня, ведь Зину я вспомнил так, будто знал ее всю свою жизнь, но после морского случая вслед за матерью умалишенным стал и я. Ни его внешность, ни его имя, ни его голос, ни его повадки я ни коем образом проектировать в своей памяти не способен, потому что даже понятия теперь не имею, каким он был четыре года назад. Вот так просто из нашей жизни пропал человек – мой родной брат и их когда-то любимый сердцу сын.       Иронично, ведь сегодня годовщина его кончины... мелькнуло в моей голове, из-за чего мне стало дурно.