Обратный отсчёт

      Джинкс восемнадцать — или, по крайней мере, она так решила.              Будучи в бегах, она потеряла столь ценный для них обоих камень и после примирения бросила все силы на то, чтобы его вернуть. Причём настолько самоотверженно и рьяно, что в пылу сражения совершенно забыла о себе, и стычка с главарём Всполохов на мосту закончилась тем, что Джинкс едва не погибла, получив несовместимые с жизнью травмы. Силко всерьёз думал тогда, что умрёт прямо там, вместе с ней. Видеть любимое тело переломанным, окровавленным, в пепле и грязи, было невыносимо физически и настолько нереально, словно это происходило вовсе не с ним. Ещё никогда он не был так близок к тому, чтобы необратимо её потерять — так, что от холодного дыхания Смерти шевелились волосы на затылке.              — Девочка… бешеная моя, глупая, что же ты… ну… ты же сильная, ты же сильнее всех… — бормочет Силко бессвязно в пыльную синюю макушку, неся Джинкс на руках, едва не переходя на бег. Даже не вспоминая о камне. — Не смей умирать, слышишь? Не смей. Не бросай меня, ты ведь обещала… Не вздумай от меня уйти…              Всё ещё можно исправить, он знает, её ещё можно вернуть, даже Оттуда. Шиммер всегда спасал его от слишком сильной боли, значит, спасёт и сейчас, обязан спасти. Иначе грош цена всем их разработкам, годам финансирования и шлифовки формулы, всё это ничего не стоит, если они не смогут вытащить её.              Верни её мне, пожалуйста, просто верни — живую, заклинает он Синджеда, врываясь в лабораторию с ноги. Сам неполный и сломанный без неё, словно что-то важное изнутри вынули и заменили зияющей пустотой.              Иногда смерть — это милосердие, щёлкая пальцами по шприцу, замечает алхимик. Возможно, всем будет лучше, если ты просто отпустишь её.       Отпусти, отпусти, вторит голос Севики. Избавься от неё, пока не поздно.       Она изменится, и ты её не узнаешь, взывает к нему голос рассудка. Лучше отпусти.              Нет, отвечает им всем Силко, задыхаясь, рыча, нет, нет, нет, вы все спятили, выжили из ума, идите прочь, катитесь к чертям собачьим, она моя, только моя, и будет со мной. Всегда.              Синджед хмыкает в высокий ворот: что ж, твоё право.       А потом в шею вонзается игла — и тьма избавляет его от ужаса сопричастия.                            Когда он приходит в себя, Джинкс больше нет.              Нет на кушетке, нет рядом. Нигде нет. Она сбежала, говорит Синджед. Но она жива.              Слабый и бледный, ещё шатающийся после наркоза, Силко хочет тут же идти её искать, но сдаётся в первую же минуту, падая спиной к стене, и безбожно плывёт. Голос Севики поднимается из глубины, напоминает, пытается образумить: она вернётся — сама, когда будет готова.              Всё нормально. Джинкс любит его, просто она так… играет. Ведь правда?              Силко морщится, словно от боли, закрывает рукой лицо, дышит глубже. Глотает жар, распирающий горло изнутри, не даёт прорваться стону. Пора уже себе в этом признаться.              Ни черта. Ни черта всё не нормально.              Она сбежала, даже не повидашись с ним, не то что не поблагодарив. Несмотря на все обещания, на обожание, защиту, заботу, на их неразрывную, как ему казалось, связь, Джинкс всё равно отдаляется от него — неумолимо. Словно заявляя: я больше не твоя. Я сама не своя. Я больше не знаю, чья я. Держись от меня подальше, Силли — на всякий случай.              Почему всё, что он так старательно выстраивал годами, лелеял и растил, всё, что выглядело таким крепким, незыблемым, нерушимым, теперь рассыпается на глазах? Что так тянет её обратно к сестре? Неужели та сопливая девчонка из переулка, что всё ещё живёт внутри неё? Неужели они не добили этот призрак ещё тогда, на реке? Неужели ей не хватает той любви, которую он без границ и без счёта дарит Джинкс, его Джинкс — идеально жестокой, безжалостной, прекрасной?..              Вот бы окончательно уничтожить Паудер, злобно сжимает зубы Силко. Вытравить её, извести, убить, чтобы Джинкс навсегда забыла о своём прошлом — и полностью осталась с ним. Если бы только он нашёл способ это сделать… Тогда между ними всё снова стало бы хорошо.              Обязательно стало бы.                            Тем временем Верхние не шутя показывают клыки. Наглеют, нападают первыми, лишая его одного из крупных шиммерных заводов. Недвусмысленно дают понять: мы тоже военизируем хекстек и сделаем это куда лучше вас. Самое время Зауну оскалиться в ответ, но — перед этой угрозой они беззубы.              Где наше обещанное оружие, Силко? ропщут его люди. Где, чёрт возьми, твоя Джинкс?!              Хотел бы он сам это знать.              Когда убитая горем Ренни оплакивает сына у его ног, Силко на секунду представляет Джинкс на месте мальчишки — такую же смятую, бескровно-серую, хрупкую, как тогда, среди мёртвых бабочек на мосту, — и от этой мысли его насквозь пробирает ознобом. Главное, что его девочка жива. Нет ничего важнее, чем это. Пока они оба живы — у них ещё есть… шанс.              Он не хочет замечать, что все его замки в это время сыплются быстрее, чем белый шуримский песок в часах — мелкий, сухой и мягкий, словно пудра. Всё, куда бы он ни обратил взор, ломается, превращается в пепел, убегает сквозь пальцы. Валится экономика. Назревает война. Его же бароны готовы его убить. Севика демонстрирует ему, насколько же тонок лёд, по которому он ходит, в последний момент пронеся лезвие над его головой. Тоже даёт ему — от себя — ещё один шанс. Сразу ясно: последний, другого не будет.              И Силко бесконечно виноват перед ней, перед своими людьми, перед Переулками, перед Зауном, потому что уже знает, что обманет их всех. Их преданность, доверие, их надежды. Потому что Талис предлагает ему мир и независимость — но только в обмен на Джинкс. А Силко даже мысли такой допустить не может, как это — снова её потерять. Это просто исключено. Невообразимо. Невозможно. Об этом не может быть и речи. Победа, добытая такой ценой, будет для него в тысячу раз страшнее разгрома.              Он знает, что в открытом противостоянии шансов против мощи Верхушки у них нет. Но ради Джинкс — впервые за свою жизнь — он готов поставить весь Заун на карту.              Значит, хрупкий мир с пилтошками — удел для слабых? Хотел разрешения конфликта силой?       Наслаждайся.              Чудовищная, острозубая вина заживо сгрызает его изнутри, и нет рядом той единственной, что помогла бы ему избыть её. Он и представить себе не может, каким должно быть его наказание за то, что он собирается сделать. Или, впрочем… может.              Ты умрёшь сегодня, Силко, говорит Финн, прежде чем залить ему весь стол своей кровью.              Но Силко в тот момент точно знает, что его время ещё не настало. Разве может он умереть, не увидев Джинкс ещё хотя бы раз? Не положив к её ногам лично свою самую великую жертву? Она должна понять, что сильнее него её никто в целом свете не любит, никто, в целом свете, и уж точно не чёртова Вай. Только это его по-настоящему заботит.              В отчаянном поиске утешения, оправдания своему совершённому уже в мыслях греху Силко идёт к единственному собеседнику, который прошёл через то же, что и он сейчас — к трёхметровому Вандеру из чугуна и стали. Садится на пыльные ступени у постамента, взъерошивает волосы, долго молчит. Сухо и горько усмехается чему-то. Крепко прикладывается к фляжке. Теперь я всё понял, брат. Только теперь я всё понял.              И тут на плечо ему ложится ладонь.              Силко вздрагивает, одной рукой рефлекторно хватаясь за нож на бедре, а другой накрывая чьи-то пальцы — живые.              Маленькие, в митенке с накладками на костяшках.              Джинкс.              Он поднимается одним движением, стискивая её в объятии, как утопающий брошенный канат — она здесь! вернулась! он знал!.. Больше ничего не важно — вместе они смогут решить всё, абсолютно всё. Он порывисто жмётся к ней — сломленный, больной, отвергнутый всеми — желая только одного: снова ощутить себя целым и нужным, защитить и сберечь, но… совсем не чувствует тепла в ответ. Джинкс даже не поднимает рук, чтобы тоже обнять его — так и стоит, опустив их вдоль тела. Держит в левой руке пистолет. Зачем он ей сейчас?..              Похоже, что её больше не нужно ни от кого защищать. Это от неё нужно защищаться.              Силко отстраняется, держа её за голые плечи, пытается узнать и — не может. У Джинкс, глядящей прямо на него, странные, совершенно пустые глаза. Может, всё дело в сумерках, но кажется, что они теперь… другого цвета? Да и сама она вся словно другая. Отрешённая. Равнодушная. Чужая. Из-за этого чувства множество холодных песчинок колко рассыпается внутри — будто он пытается вставить в скважину старый ключ и обнаруживает, что, пока его не было, кто-то сменил замок в его же доме.              — Джинкс? — почему-то вопросительно произносит Силко. — Мне нужно тебе кое-что…              — Оно готово, — отвечает Джинкс невпопад.              Силко не сразу понимает, о чём она.              — Оружие, — поясняет Джинкс, и её взгляд, обретя заинтересованность, впервые оживает. — Которое ты просил. — Она вдруг хватает его за руку и тянет за собой. — Пошли, давай… Пойдём. Пойдём!..              И пока они в полутьме пробираются куда-то по узким закоулкам промзоны, его рука зажата в её маленькой тёплой руке, а косы маячат перед глазами — до слегка захмелевшего Силко постепенно доходит, что всё это значит. Она сделала это, его девочка сделала это. Спасла его. Спасла их всех. Как он мог в ней сомневаться? Как мог думать, что прогадал, поставив на неё? Разумеется, она бы ни за что не бросила его, не предала, не променяла бы ни на кого другого… Наконец-то их ожидание будет вознаграждено. Талис сможет подтереться этой его бумажкой: они выставят свои условия, и Совету придётся прислушаться к ним. А самое главное — он больше не отдаст Джинкс. Никому.              Сегодняшний день должен стать одной из важнейших страниц в истории Зауна, но — не только. Джинкс выполнила свою часть обязательств, и Силко прекрасно знает, что обещал ей в ответ. Любуется её зазывно качающимися бёдрами в полумраке, когда они поднимаются по пыльной лестнице давным-давно вставшего завода. Конечно, он сделает всё, что она попросит; отныне и впредь — всё, что угодно… Впервые он хочет свою девочку так, как полагается хотеть мужчине, горячо, восхищённо, страстно. Хочет отблагодарить её, подарить всё удовольствие, на какое способен, и даже уверен, что сможет, сегодня — ещё как. Вот только… похоже, что ей и не до этого вовсе. Джинкс говорит только о своём оружии: о каких-то мегатоннах, системе наведения, о дальности действия, радиусе поражения, о том, что смогла совместить хекстек с химтеком, и это полная чума, но — совсем не вспоминает об их договоре.              Наконец она останавливается и, задыхаясь от гордости, говорит:              — Вот.              Тьма вокруг — хоть выколи глаз, и по правде говоря, Силко ни черта не видит. Джинкс спохватывается с каким-то лёгким удивлением — похоже, что ей совершенно комфортно, — и щёлкает для него зажигалкой. Силко изумлённо узнаёт свою, сигарную — и когда только эта обезьяна успела её стащить?.. Неверный голубоватый свет выхватывает из темноты силуэт огромной, массивной рыбины у стены: пять футов острых воронёных граней, тяжёлый стальной костяк, хищная акулья морда, зубы и… тянет улыбнуться абсолютно смущённо и глупо — чёрная подпалина на левом глазу.              — Её зовут Скелетница. Тебе нравится?              Джинкс сияет, и голосок её хрипло дрожит, и огонёк зажигалки трепещет в зрачках, окольцованных пурпурным: я сделала её специально для тебя, ты видишь? Я так для тебя старалась!..              Но слова восторга застревают у Силко в горле, когда он замечает рядом снаряд для этого жуткого устройства — размер взрывателя и боевой части, две дюжины колб с химтопливом, готовым к реакции — и подсознательно хочет попятиться. Его откровенно пугает то, что он видит. Учитывая то, что Джинкс только что ему рассказала, один этот заряд способен разрушить до основания половину Пилтовера, а ударной волной уложит ещё и прибрежные районы Зауна.              Он дал ей полную свободу, и то, что получилось — потрясающе, но… это нельзя приводить в действие. Это убьёт их всех.              — Конечно, только… почему ты держишь её здесь? — Силко обводит взглядом явно заброшенный, полуразрушенный цех, теряющийся за границами пятна света. Где они вообще?..              — Отсюда вид лучше всего. Идеально для прицела… Скоро стемнеет, и будет просто улёт! Хочу увидеть, как она бахнет, — выдыхает Джинкс маниакально, и глаза её вспыхивают аметистом. — И хочу, чтобы ты увидел.              Она льнёт к нему с неожиданной нежностью, явно желая разделить ярчайшее предвкушение всей своей жизни, но от её слов Силко с головы до ног мороз продирает по коже.              — Нет, нет, нет, Джинкс… Подожди. Стой. — Он тут же берёт её за руки, сжимает их у своей груди, ищет её безумные, нездешнего оттенка глаза, снова смотрящие словно сквозь него. — Мы не станем её запускать. Ни сегодня, ни… Прошу, пообещай, что ты не будешь из неё стрелять.              — Пф! В смысле? — Джинкс улыбается так непонимающе-весело, будто это просто нелепая шутка такая. — Зачем я тогда её собирала?              Похоже, она и вправду забыла, зачем.              — Оно нужно нам только как угроза. — Силко пытается достучаться, напомнить, объяснить, но по её взгляду понимает уже, что поздно. — Мы должны только их запугать…              — Ооо, и они все перепугаются до смерти, это уж будь уверен! — безжалостно хохочет Джинкс, хлопнув его по плечу.              Ужас, липкий до тошноты, течёт изнутри по позвонкам, холодом пробирается под рёбра. Сминает и гасит едва лишь затеплившееся торжество.              Он говорил ей: если какая-то идея покажется тебе по-настоящему стоящей, принцесса, не позволяй ни одному идиоту отговорить тебя.              Он говорил ей: отбрось любые сомнения, Джинкс. Будь тем, чего они все боятся.              Он разгонял локомотив до предела, срывал тормоза один за другим, а теперь хочет его остановить?              Это же так очевидно: снос Пилтовера должен стать для Джинкс конечной целью её многолетней, увлечённой работы, вершиной её гения, венцом славы, достойным итогом. Триумфом. О каком ещё смысле, каком большем удовольствии может идти речь?              Что, интересно, — в той же системе координат — должно теперь стать высшим проявлением её любви к нему? Нежный первый секс? Вот уж едва ли.              Силко становится по-настоящему страшно — предчувствием фатальной, притаившейся во тьме катастрофы. Он привлекает девчонку к себе в последней, заведомо тщетной попытке удержать её, вернуть контроль, исправить хоть что-то. Улыбается слабо и косо, сведёнными губами:              — Иди ко мне, Джинкс.              Отводит за ухо её непокорную чёлку, целует в лоб. Заверяет:              — Она безупречна. Как и ты. Но есть одна деталь, о которой ты забыла…              Пользуясь её щенячьим упоением от похвалы, Силко склоняется ниже, чтобы прижаться к её рту своим, вторгается горячо и настойчиво, но мягко; главное — не дать ей опомниться. Гладит её по голой пояснице, спускаясь ладонями на бёдра, нащупывает убранный в кобуру пистолет. Знает наверняка, куда бить рукоятью, чтобы оглушить — примеряясь, обводит висок большим пальцем под прикрытием ласки. На шее её уже намотан шнурок, но это опасно — слишком узкий и прочный. Им можно привязать её за руки к одной из труб отопления, по крайней мере, пока он не найдёт что-нибудь понадёжней. Хотя бы выиграть время без риска. Хотя бы поговорить. Если же что-то пойдёт не так… он краем сознания отмечает тяжесть висящих на поясе ножен.              И в то же время, неизбежно заводясь от голодной тоски по ней, от близости тел, от её тонких рук на своей шее, Силко прекрасно понимает, что все эти мысли абсолютно напрасны. Он ни за что не сможет это сделать. Не сможет. Ни за что.              Он роет себе могилу этим поцелуем — с каждой секундой всё глубже.              Джинкс отвечает ему нарочито живо и жадно, закрывает щелчком зажигалку, и мрак бьёт по глазам. Она теснит Силко назад, на ходу стягивая пальто с его плеч, бросает им под ноги. Усмехается ему прямо в губы:              — Не терпится тебе, что ли, смешной? А раньше всё ломался… Пойдём скорей к столу. Сегодня у нас очень важная ночь.              К столу? К какому ещё…? Силко пятится под её натиском вслепую, что-то упирается сзади под колени, и он падает спиной в кресло — а оно откуда здесь?.. Джинкс забирается сверху, тёплая, сладкая, живая, хихикает на нём шаловливо, и ему даже начинает казаться в какой-то момент, что она всё это время играет — жестоко, больно, как и всегда, но играет. Вот-вот скажет: ну и дурак же ты, Силли, неужто и правда повёлся?.. Не может же она действительно собираться разнести Пилтовер этой ночью? Она ведь лучше всех должна понимать, чем это обернётся… В любом случае, есть шанс, что после секса ей станет не до террора — стоит попробовать привести её в чувство хотя бы… так.              Кручёная, грубая верёвка проскальзывает по соскам поверх ткани, вырывая полуозвученный выдох. Джинкс трётся об него грудью, раскрывается под его языком, сводит вместе его запястья, заманивая, оплетая, подчиняя… Даже когда витки верёвки утягивают его по-змеиному один за другим, он всё ещё слишком хочет её, чтобы оценивать ситуацию трезво. Вот свяжу тебя и силой возьму своё, всплывает в памяти откуда-то издалека, вызывая улыбку. Вообще-то Силко предполагал, что это будет несколько иначе, но если Джинкс хочет именно так и именно здесь — пускай; вон, даже кресло сюда притащила… У него ещё мелькает задушенная жаром мысль, что нужно перехватить инициативу, что она не на шутку опасна, что вот этой-то самой верёвкой и можно было бы… Но возбуждение туманит голову настолько, что он даже не успевает сообразить, что касается его рта, и впускает, закусывает, прижимает плотно к нёбу, а потом пряжка звякает под ухом, затянувшись, и он узнаёт на вкус знакомый кляп — так, что сердце тут же вздрагивает в испуге, а стоящий наизготовку член — в условном рефлексе.              — Думал, сможешь этим отвлечь меня, да? — цедит Джинкс резко враждебно. Отстёгивает и швыряет озлобленно в сторону его нож, а потом поддаёт коленом точно промеж ног, заставляя замычать от боли. — Ну и вредный же ты сегодня, Силли… Придётся тебя обезвредить. — Она коротко, с притворным сожалением вздыхает. — Сиди здесь и жди меня. Если не будешь больше делать глупостей, я докажу, как сильно люблю тебя. — И она чмокает его в кляп. — Смотри, — грозится пальцем прямо перед носом, — не вздумай испортить нам обоим праздник!              С этими словами Джинкс соскальзывает с него и — растворяется во тьме.              Нет. Нет. Нет, нет, нет, НЕТ!!!              Силко рвётся из пут всем телом, рычит яростно в чёртов кляп, бьётся затылком в спинку — раз! два! три! — зная уже, что всё проебал. Как он мог, идиот, как он мог дважды попасться в одну и ту же ловушку?!..              Едва лишь яд вожделения и остатки рома в крови растворяются, сходят на нет, как перед ним разверзается в неприютной мгле чистый, немой и чёрный ужас, достойный худшего ночного кошмара. Джинкс действительно собирается сделать то, о чём говорила — и неизвестно, что ещё, о чём предпочла умолчать. На последствия ей наплевать — как, впрочем, и всегда было. И Силко больше ничем — не может — ей — помешать.              Он надеялся искренне, безусловно и слепо, что Джинкс наследует и разовьёт самое лучшее от своих знаменитых наставников, но похоже, что она только довела их с Вандером ошибки до абсурда: готовность к колоссальным человеческим жертвам — и полную уверенность в том, что делает благое дело во имя любви.              Неужели он так чудовищно промахнулся?..              Силко тяжело, загнанно дышит, качая обречённо опущенной головой, сжимая и разжимая связанные кисти.              Значит, ты всё теперь понял, брат, да? Ни хрена ты так и не понял.              Готов ли ты потерять её? спрашивал у него Синджед, собираясь накачать Джинкс шиммером под завязку.              Кого он имел в виду?              Паудер. Паудер. Малышку Паудер, ту самую, что гладила, обнимала и тащила ему, голодному, печенье, ту, что приходила зализывать раны и жалеть его после жестоких надругательств Джинкс. Ту, что просила поцеловать и приласкать её, потому что хотела заниматься с ним не всей этой извращённой грязью, а… любовью?              Девочку, которую он ловко перекроил под себя, приучив наслаждаться безумными и мерзкими вещами, только чтобы быть достойной его «настоящей», «взрослой» любви — или того, что он заставил её понимать под этим. Девочку, талант которой использовал, чтобы создать оружие, способное стереть города с лица земли. Он так хотел, чтобы Паудер умерла — и он сделал для этого всё, бросив её под нож Синджеда жертвенным ягнёнком. Но Паудер была её нежностью. Паудер жалела его и других. Теперь она больше никого жалеть не станет.              Оставив для себя божественно прекрасную, идеальную Джинкс, он оставил только чистую боль, разгром и убийство.              Подарив ей удовольствие стихийных, безнаказанных разрушений, Силко обрушил последнюю опору своей и без того сомнительной власти над ней — секс с ним стал ей больше неинтересен. Почему он не исполнил её желание хотя бы немного раньше? Почему не дал ей то, чего она так просила — без условий и манипуляций, но просто так, как давал всё остальное? Может, сейчас всё было бы по-другому…              Всё есть яд и всё есть лекарство. Даже любовь. Особенно любовь. Всё дело только в дозе.              Он отравил шиммером всё самое дорогое, что у него было: Вандера. Заун. Её. И для чего — чтобы спасти? Ерунда. Чтобы удержать. Присвоить, завладеть, привязать, заставить преследовать свои цели — даже если поневоле. Но как и чрезмерно сильная, порочная страсть, шиммер не прощает ошибок. Он только ломает. Разъедает. Губит.              И полностью. Лишает. Контроля.              Поощряя насилие, падёшь его же жертвой, говорил ему Вандер ещё тогда, накануне Дня Пепла.              Что бы она ни сделала сегодня, ты в этом виноват.       Что бы она ни сделала лично с тобой, ты заслужил это.              Хреновый опекун. Никчёмный лидер. Отвратительный любовник, друг и брат. Ты — монстр, и создавать можешь только монстров.              Прислушайся лучше, и ты услышишь — твоя Овечка уже вынимает стрелы.              Иногда смерть — это милосердие, Силли.              Темнота понемногу наполняется шорохами и треском, а затем рассеивается вдруг лёгким трепещущим светом. И у Силко все волоски на загривке одновременно встают дыбом, когда он наконец-то узнаёт место.              Хрустальная мелодия из музыкальной шкатулки капает в пустоту — реквием по навсегда утерянному детству. Джинкс, которую он отсюда не видит, говорит с кем-то очень серьёзно и тихо, и Силко думает поначалу, что это её неизменные тени. Но тут чужой женский голос спрашивает совсем рядом:              — Паудер?              И Овечка с силой натягивает тетиву.