Dark and twisted
We're sadistic
Can you heal my sickness?
Call Me Karizma — Nails
Девчонке десять, и она настоящая катастрофа. Заун во плоти, как он есть — грязный, вороватый и своенравный. Силко жалеет о своём решении по сто раз на дню. Она всё время ходит за ним хвостиком, как крысёнок, потому что боится его людей. Повсюду таскает за собой этого страшного замызганного Кролика и отказывается его стирать. Ничего не ест, а потом ест до тошноты, всё и сразу, сутками мучаясь животом. Она яростно разрисовывает бумагу вырвиглазными мелками — жуткие, зубастые чудовища, то всевидящие, то слепые, одно за другим, — а когда бумага кончается, переходит на стены. Пишет одержимо одно и то же слово: Джинкс. Джинкс. Джинкс. И когда Силко осторожно спрашивает, что это значит, она отвечает сквозь слёзы ненависти: «Это я. Это… моё имя». Говорящее, надо признать. Джинкс бьёт себя кулаками по голове, а потом бьёт тех, кто пытается её от этого отвлечь, всех, включая Силко. Кричит по ночам так, будто её режут, и без того короткие эпизоды его сна окончательно сводятся на нет — никто, кроме него, не может её успокоить, потому что никто больше не понимает, о чём её кошмары. Рано или поздно, после изнурительной борьбы с рыданиями и сбившимся одеялом, они отключаются вместе, полусидя-полулёжа, полностью вымотанные друг другом. Спят как убитые, наконец-то без сновидений. И кажется, что эти часы тишины — лучшие часы в его жизни. Она — Заун во плоти. Задыхающийся, несчастный, беспризорный. Силко знает: теперь, когда Вандера нет в живых, ей больше не на кого надеяться, кроме него одного. Первое время она только плачет и прячется ото всех по углам, а потом неожиданно начинает говорить с ним, говорить-говорить-говорить-говорить, захлёбываясь тем, о чём он сам молчал и молчит годами: зачем, как, как, для чего заводить друзей, они ведь всё равно уйдут, и те, кто называл себя родными, предают — тебя и всё, что вас держало вместе, ну почему, почему, за что, я ведь хотела как лучше, почему ничего никогда не выходит, я что, проклята, почему?.. Способность Силко доверять другому, раскрываться вот так же бесхитростно и бескорыстно осталась где-то в детстве — тоже, — может быть, поэтому ему вдруг так легко с подростком там, куда ни одного ровесника он бы в жизни не подпустил. Джинкс становится для него подарком судьбы, последним шансом сохранить то, что ещё осталось от их с братом связи. Никто из них никогда не имел общей крови друг с другом, и всё же они — одна семья. Одно племя. Один — единый — Заун. Когда Джинкс наконец признаётся ему, что это она всё устроила, она убила Вандера, не в силах держать в себе эту огромную, не по возрасту, неподъёмную вину, Силко, потрясённый, не кричит. Не прогоняет, не бьёт. Не впадает в ярость, забыв о том, сколько шиммера сгорело тогда, об искалеченной навсегда Севике, о том, что сам чуть не погиб в этом взрыве. Вместо этого он садится рядом и рассказывает ей в ответ, почему его левый глаз стал таким страшным — тихо и честно, всю правду. Закрывает дитя руками, зная, как тяжело ей было сознаться. Говорит: — Это не ты. Мы вместе его убили. И нести это бремя вдвоём становится чуть легче.***
Джинкс одиннадцать, и косы у неё спускаются ниже лопаток — два крысиных хвостика, шёлковая синева. Потому что на две косы можно повесить вдвое больше резиночек и колечек, чем на одну, а колечек у неё теперь очень много. Мистер Кролик наконец-то постиран и занимает почётное место в изголовье кровати Силко — отгоняет дурные сны, как утверждает хозяйка. Севика обзаводится химтековым протезом стоимостью в полдирижабля — знак высокой благодарности, — и теперь её все боятся ещё больше, чем прежде. Всё хорошо. Неплохо. Лучше, чем он ожидал. Силко оформляет на себя «Последнюю каплю» и обосновывается прямо над ней — на первый взгляд, в ознаменование смены режима Вандера, но на самом деле потому, что Джинкс здесь должно быть привычней, это ведь её родное гнездо. Он не сразу понимает, какой это было ошибкой. Джинкс не хочет спускаться в бар и особенно в подвал — говорит, что там живут чудовища, хнычет, цепляется за его одежду и в конце концов вообще перестаёт заходить через дверь, выбирая обходной путь по крыше. У неё появляются какие-то странные воображаемые друзья, но Силко надеется, что она это перерастёт. А ещё, когда они разбирают вещи, выясняется, что у Джинкс явная тяга и талант к взрывотехнике, и Силко приходится изрядно постараться, чтобы заставить её вернуться к своим разработкам после всего, что произошло. Он видел, на что эта малышка способна — и это может им пригодиться. Силко хвалит её, местами откровенно льстит, говорит, что ошибки не должны останавливать того, кто истинно предан делу. И, чтобы закрепить результат, выделяет ей целую мастерскую в безопасном месте — которое она в кратчайшие сроки делает самым опасным в округе. Сам он чудом ухитряется пересечь порог тридцатилетия, пережив очередное неудачное покушение со стороны бывших союзников брата: мало добиться власти — нужно ещё и удерживать её, напряжённо, непрерывно, не разжимая челюстей, напоминая шавкам, кто здесь главный, и это его до чертей выматывает. Повезло, что Севика вовремя подставила плечо. То, что его телохранитель — женщина, да ещё и без руки, как-то особенно комично и стыдно, но никому больше Силко так не доверяет, как ей. Когда Севики нет рядом, он чувствует себя беззащитным и уязвимым, постоянно ожидая удара в спину. Когда рядом находится Джинкс, он чувствует себя беззащитным и уязвимым вдвойне, хотя удара в спину от неё точно не ждёт. Она гладит ему по тугой повязке свежую стреляную рану на плече: у Лока боли, у Севики боли, а у Силко не боли. Джинкс невероятно тактильна, и для него это настоящее испытание — каждое прикосновение к себе он подсознательно воспринимает как нападение, угрозу для жизни. Возможно, поэтому у него так не ладится с женщинами. Помимо… прочего. Она забирается к нему на колени, чтобы погладить ещё и по голове, обнять, пожалеть, и Силко поневоле смягчается перед этим порывом, не боясь выглядеть для неё увечным и слабым. Подпускает к себе ребёнка, как битый пёс, потому что знает — эта не навредит. Знает — и всё. Когда Джинкс, карабкаясь по нему, случайно задевает повязку — вырывает шипение на вдохе и испуганно зажимается: «Прости-и!..», Силко просто говорит ей, отдышавшись: — Ничего… Ничего страшного. И после этого, после выдоха — не страшно! — её прикосновения становятся ещё удивительнее и нежнее. Силко даже закрывает глаз, чтобы их лучше запомнить. Они меняются местами, когда Джинкс в очередной раз шлёпается с какого-то ржавого забора, переоценив свою ловкость. Обрабатывая ссадину на полголени — заплаканные глаза, нытьё, довольно много крови, — он слышит полушёпотом, жалобно-тихо: — Поцелуй, пожалуйста… чтобы не болело. Слишком непосредственно и невинно, чтобы отказать. И Силко, наложив бинт, целует подъём её босой стопы, пока никто не видит — почтительно, невесомо — так, как целуют ноги статуям шуримских богов. Он никому об этом не расскажет, но именно благодаря ей Силко учится подчинять Заун так искусно — знает, где нужно уступить, а где настоять на своём, где поможет подкуп и лесть, где дипломатия, а где сила. Он просто знает, что должен быть лучше, чем Вандер. Во всём.***
Джинкс двенадцать, и косы у неё до середины спины. Она и сама понемногу растёт, так что вся старая одежда становится ей мала, и Силко отправляет с ней Рэн в торговые ряды, чтобы купить новую. По возвращении наёмница вскользь сообщает ему, что у Джинкс начались месячные в этом году, и это отчасти объясняет то, почему девчонка всё чаще страдает резкими перепадами настроения. Она огрызается на его подельников, расписывает стены в Переулках, сбегает на пустырь взрывать свои кусаки, палит по пустым бутылкам из бара почём зря, и Силко ей в чём-то завидует: ему не по статусу так самозабвенно вымещать злость. Однажды он всё-таки ломается, впрочем, позорно даёт слабину. Возвращается в их логово далеко за полночь в звериной ярости. Дела — полное дерьмо. Весь день ему везёт как утопленнику. Ха. Ха. Он голоден, дико, до головной боли, потому что успел поесть только раз, зато четырежды выпил какую-то дрянь на встречах; он забыл в кабинете портсигар, из-за чего пришлось полдня довольствоваться самокрутками Севики, и теперь его мутит. Планы рушились один за другим: крупную партию алкоголя для «Капли» перехватила по дороге какая-то борзая банда, и он влетел на крупную сумму. Нари, химбаронесса, мертва, и её преемник, с которым пришлось знакомиться сегодня — полный кретин. В довершение всего он завалил сделку с торгашом из Верхнего по обмену на шиммер оборудования для своих будущих химгардов, на которое очень рассчитывал. Сучёныш смотрел на него всё время с таким презрением и скукой, точно на какую-то помойную крысу, а потом вальяжно сказал, что «может, и подумает над этим, но позже». Даже несмотря на его дорогую, идеально сидящую одежду, уверенную речь и манеру держать себя, Силко всё равно навсегда останется для пилтошек кривоглазым выблядком из шахты. Неудачником. Бледной тенью Вандера. Почему, мать вашу, он не выглядит так же внушительно? Почему ему приходится выгрызать уважение к себе зубами там, где Вандеру стоило только подняться в полный рост? Компенсировать свою ущербность бесконечными махинациями, террором и шантажом, доказывая право на власть? Но ничего, скоро он их всех заставит с собой считаться, так или иначе. Он им ещё всем покажет… Джинкс встречает его в коридоре, босая, в пижамных штанах и маечке с поро, со следами краски на щеке. Прячет руки за спиной. Силко неприятно удивлён, распаляется только сильнее: почему она ещё не в постели? Он ведь просил Рэн проследить за этим… — Я там… — застенчиво начинает Джинкс. — Не сейчас, — огрызается он, откровенно не готовый снова разгребать то, что она натворила. Хватит ему за день проблем. — Ну ты хотя бы… — НЕ СЕЙЧАС! — громко отрезает Силко, стремительно проходит мимо неё и захлопывает за собой дверь кабинета. Срывает пальто, швыряет его на софу. Пытается отдышаться, заводя волосы назад. И вместо этого вдруг одним широким жестом сметает нахрен все бумаги со стола, в бешенстве сжимая зубы. Крак! — падает на пол что-то среди листов и разбивается вдребезги. Силко, вздрогнув, смотрит на рассыпавшиеся по ковру счета. Сдвигает их, медленно опустившись на колено. Какие-то… глиняные черепки. Он подбирает один из них, поворачивает в пальцах сколотые грани, поверхность, расписанную краской — белой и голубой. Находит другую часть, соединяет вместе. Это… чашка. С мордочкой обезьянки. Силко через силу глотает сухую горечь в горле. Забывает про голод и злость. Выходит, Джинкс приготовила ему… сюрприз? Ждала, пока он придёт. Специально не ложилась спать. А он… что он наделал? И все проблемы его криминальной империи вдруг меркнут и блёкнут, гаснут перед одной, самой важной: что он скажет теперь маленькой девочке-подростку? Силко собирает остатки чашки в горсти, поднимает их бережно, словно мёртвого питомца. Возвращается к двери, открывает её и… сразу натыкается на Джинкс, которая стоит буквально на пороге, в ожидании глядя на него снизу вверх сияющими глазами. Нашёл? Его стыд в этот момент просто не передать словами. — Джинкс… — говорит он совсем тихо. — Я… Тут она опускает взгляд, видит осколки в его руках, и лицо её меняется так резко, словно это вовсе не чашка разбилась сейчас, а что-то совсем другое. Обида — незаслуженная, страшная, горькая — влажно вздрагивает вдоль её нижних век, кривятся против воли губы и брови. Джинкс вдыхает, вдыхает, вдыхает, качая головой, разворачивается, всхлестнув косами — и со всех ног убегает от него прочь по коридору. Хлопает дверью комнаты. Силко чертыхается про себя, с досады жмуря глаз. Идёт следом, на звук надрывных всхлипов, давит на ручку — не заперта. Входит внутрь и видит её вздрагивающей, на кровати, лицом вниз. — Джинкс… Вот что он ей должен сказать? Разве это можно загладить словами?.. — Думал, что я только… гадости могу, да?.. Только п… портить… А я… хотела сделать тебе прия-ятно… — рыдает она, спихивая на пол какой-то смятый кулёк. — Принесла тебе пе-печенье!.. Ты даже… даже ни разу из неё не… ыыы… Печенье. Она принесла ему печенье. Знала, что он ничего не ел. — Джинкс, пожалуйста… прости… — в искреннем отчаянии умоляет Силко, садясь на кровать, неловко пытается её коснуться. Как ему теперь всё исправить?.. — Мне очень жаль, но… это вышло случайно. Я не хотел… не знал, что… Ну, хочешь отомстить мне за это? Серьёзно. Джинкс? Джинкс хочет, и ещё как. Вскакивает и бьёт его кулачком — на! на! на! — а потом вдруг щиплет за предплечье, очень и очень больно, со всей детской дури — острой, как в тисках, крапивной резью, — вынуждая охнуть от неожиданности. И ещё раз, и ещё, чтобы морщился, цепочкой зазубренных, на выверт, гусиных укусов. Силко видит настоящую ярость в её глазах — ещё один неконтролируемый приступ гнева, и сегодня он сам подстегнул его. Не смей меня недооценивать! Не смей пренебрегать мной! Джинкс срывает злобу, к счастью, довольно быстро, наконец-то даётся обнять, зарывается в него мокрым лицом — и он рад, что смог хоть немного искупить вину. Рука всё ещё горит от щипков, так что Силко незаметно потирает через рукав саднящую кожу — наверняка останутся кровоподтёки. Это его наказание за ошибки. За дурной пример. За слабость. И получать его от Джинкс вот так, в виде физической боли, осязаемой, понятной, живой, как в детстве, оказывается, приносит гораздо больше… облегчения, чем грызть себя самому. Если бы только это всегда было так просто… — Тебе хоть… понравилось? Какая она была, — с грустью спрашивает Джинкс куда-то в глубину объятья. — Конечно, — заверяет он, гладя её по спине. — Это был просто чудесный подарок. Правда. — Сделаю тебе ещё одну, — говорит она уютно. — Гадкий, злой Силли… — Всхлипывает. Вздыхает. — Я тебя люблю. И Силко, кажется, дал бы ей сломать себе руку за это. Ему ещё никто такого не говорил.***
Джинкс тринадцать, и косы щекочут кистями край её модных штанишек. Она стремительно расцветает, сменяя детскую угловатость на осознанную уже грациозность линий — девочки в Нижнем городе созревают очень рано, и в «АА» уже можно найти её ровесниц. Джинкс всё ещё любит истории про Тимо, пирожные и мягкие игрушки, но при этом чувствует себя ужасно взрослой, учится красить глаза и ногти и хочет увязаться на разборки вместе с его парнями. Силко — разумеется — не позволяет. — Там будут стрелять, — говорит он, выдавая Севике двойную дневную дозу шиммера. — Я не могу рисковать тобой. — Но я… — Севика справится с этим. — А я, значит, не справлюсь?! — возмущается Джинкс, ревниво глядя на то, как Севика заряжает колбу под наплечник и проверяет боеготовность механоруки. — Я тоже умею стрелять! И даже лучше, чем она!.. — Нет, — отказывает Силко — мягко, но наотрез. Севика перебрасывает папиросу из одного угла рта в другой и между делом косится на Джинкс с чувством собственного превосходства. Джинкс поджимает губы и сводит брови почти что в одну. До нового конфликта между ними три, две… — Но ты можешь помочь мне в другом деле. Там тоже нужна… меткость. Джинкс мигом сбрасывает гримаску, навостряет уши и оборачивается к нему. Силко выдвигает верхний ящик стола, достаёт и красноречивым жестом протягивает ей свой инъектор. Севика поднимает брови: да ты никак ебанулся, Силко. Но он лишь коротко отсылает её движением глаз: иди, пока я её отвлекаю. — Ты хочешь, чтобы я…? — Джинкс зачем-то указывает пальцем себе на грудь. У неё даже голосок хрипнет. Силко кивает. Кто-то сказал бы, что это всё равно что доверять обезьяне гранату. Но Силко знает лучше всех, как безупречно сочетаются первые со вторыми. Всё происходит именно так, как он и думал — Джинкс моментально забывает о своей жажде подвигов на улицах Зауна и прокрадывается к нему ползком, окрылённо, благоговейно, не веря оказанной чести. Подумать только: Севике он это не доверяет, никому-никому в целом свете не доверяет, а ей — да! Севика перед уходом запахивает плащ, презрительным фырканьем снимая с себя все обязательства: хрен знает, как защищать того, кто сам ищет себе смерти. Силко парадоксально спокоен, передавая инъектор в руки девчонки — навредить его глазу ещё больше всё равно уже невозможно. Всевидящее Око Зауна, бесспорно, выглядит на редкость удачным символом и устрашающей эмблемой, которую очень удобно использовать в качестве территориальной метки, но только со стороны. Мало кому известно, как Силко на самом деле ненавидит это вечное напоминание о собственной дефективности и источник мигренозных спазмов в самый неподходящий момент. Когда Джинкс с ногами забирается ему на колени всем своим тёплым весом и приближает своё лицо к его лицу, она совсем не кажется ребёнком. Силко вдруг чувствует себя до крайности неловко, но виду не подаёт. — Он уже заряжен. Большой палец продевай в кольцо… вот так. Теперь нужно просто приставить сюда, — Силко направляет её к своей глазнице, — и нажать на ручку. Сработает пружина, довольно резко. Целься прямо в зрачок. Только… не дёргай рукой. Лишь сейчас, объясняя принцип действия кому-то другому, он понимает, насколько это в самом деле напоминает механизм спускового крючка. У Джинкс, глядящей на него сверху вниз, очень сосредоточенное и взрослое лицо, и Силко чувствует себя в этот момент опытным образцом под её рабочей лупой. Это… неуютно. — Тебе будет больно? — только уточняет она, перебором пальцев ухватывая рукоять понадёжней. — Мне уже больно, — натянуто признаётся Силко. — А после… не будет. Какое-то время. — Ясно, — говорит Джинкс и тут же — кажется, что вовсе не думая — спускает иглу. От неожиданности он не успевает напрячься перед уколом, как обычно, и оказывается, что так принять удар гораздо легче. Психологически. Но боль взрывается в яблоке так же, как и всегда — острым жалом и ядом, опилками металла, брызгами масла в сетчатку — раскалёнными, венозно-лиловыми, яркими, мммчччёртдазачтожетакбольно, к ним не привыкнуть, не отвлечь, терпи терпи терррпиии… Силко вздрагивает позвоночником, тщетно пытается сморгнуть парализованным веком, в судороге сводит пальцы и губы. А потом — шиммер — наконец — начинает — действовать — и — становится — ТАК — ХОРОШО. О-о. Боги. Да. Непередаваемо — хорошо… Силко откидывается на кресле, унимая спазмы, и дышит. Говорит Джинкс: — Спасибо… Ты отлично справилась. И это интимный момент, так что ему очень хочется, чтобы она слезла. Прямо сейчас. Но Джинкс, как назло, только склоняется ближе. Отирает большим пальцем аметистовую слезу с его щеки, снизу вверх, вдоль линии шрама. Размазывает по подушечкам — мокро. И у неё при этом очень странный — восхищённый — взгляд. — Круто, — выдыхает она. Заглядывает в его глаз с беспощадной любознательностью мальчишки, отрывающего крылья стрекозе. — Там внутри теперь всё так… красиво. Он думал, что это будет исключением, а не правилом — напрасно. Джинкс делает это с тех пор каждый раз, охотно и жадно, следя за тем, как Силко корчится под ней, а затем расслабляется после пика, облегчённо обмякая. Смотрит внимательно, заворожённо, иногда разделяя губы. И ей нравится повторять этот жутковатый акт доверия снова и снова, болезненно ища в нём подтверждения своей нужности для Силко. Незаметно увязывая воедино его зависимость — и своё лицо. Пока он заливает шиммером улицы Зауна, Джинкс заливает шиммер обратно в него. Проникая. Отравляя. Медленно — капля за каплей. Так… иронично, что травму, которую нанёс когда-то Вандер, лечит теперь его дочь. Равно как и то, что всевидящее око Зауна на самом деле слепо.***
Джинкс четырнадцать, и косы хлещут её по бёдрам. Под топом уже виднеется ясно очерченная грудь, и фигура окончательно перестаёт быть девчоночьей, становясь девичьей. У Джинкс меняется запах, меняется голос и взгляд, и она всё чаще проводит время одна, на крышах или в мастерской. Работает воодушевлённо, запоем — теперь у неё получается всё лучше и лучше. Устраивает взрывы так часто, что странно, почему у неё до сих пор ещё все пальцы на месте. Тащит свои поделки прямо к нему в кабинет, просит, чтобы Силко посмотрел, и ждёт похвалы. Яростно хочет доказать ему, что чего-то стоит. А сама не понимает, глупая, что ей нет цены. Однажды она создаст нечто грандиозное, Силко в этом уверен. Дитя, взращённое лучшими мужами Зауна, она будет лучше каждого из них двоих. Обязана быть. Сам Силко теперь почти всё время занят — бизнес идёт превосходно, но требует твёрдой руки. Он на вершине зрелости и успеха, однако всё чаще чувствует себя разбитым: недосып, стресс и дрянной воздух делают своё дело. Стареют в Нижнем городе тоже очень рано, и в волосах Силко уже появляется первая седина. Джинкс любит зачёсывать широкую бледно-сивую прядь над его лбом и говорит, что теперь он ещё больше похож на крутого злодея. Из-за плотного графика Силко не может уделять своей любимице столько же времени, как и раньше, но к счастью, ей вполне достаточно просто быть рядом. Он даже почти научился не обращать внимание на скрип её мелков, песенки и случайный грохот во время своей работы. Пока Силко полностью поглощён балансовым отчётом, Джинкс, скучая, возится с его новым дорогущим кинжалом — подарком местечкового воротилы за протекцию в Переулках. Сначала она тщательно вырезает на палисандровой столешнице своё имя, и это занимает её на добрых полчаса. А потом растопыривает поверх свою тоненькую пятерню, крепче перехватывает рукоять и примеряется, высунув язык — явно собирается играть в ножичек. — Не смей, — коротко отрезает Силко, боковым зрением отмечая её манёвр. Джинкс вручную собирает бомбы и в буквальном смысле прыгает по пороховым бочкам, но он ничего не может поделать со своим отцовским инстинктом, когда видит что-то подобное. — Но я хочу научиться!.. — недовольно протестует Джинкс. О, и он даже знает, почему — Севика на днях устроила целое шоу с ножичком для своих собутыльников, предсказуемо вызвав этим всеобщий восторг. Но у Севики в этом деле есть… неоспоримые преимущества. — Тогда используй мою руку, — не отрываясь от отчёта, говорит Силко и кладёт левую кисть перед Джинкс, доверительно разводя пальцы. Он полностью уверен в себе и в ней — знает, какая Джинкс меткая, когда нужно. Но если что — пусть лучше больно будет ему, а не ей. Джинкс упирает острие в стол у основания его ладони, покручивает рукоятью туда-сюда, собираясь с духом. И, найдя нужный вдох, вгоняет лезвие меж длинных пальцев — тук — в промежутки, по одному, с каждым ударом возвращаясь на исходную. Тук. Тук. Тук. Ловко чередует точки, держит ритм. Постепено его набирает, идёт чётко, как машина — тук тук тук. Умница просто, приятно слушать… Минута. Потом вторая. Силко даже успевает отвлечься, вполне переключившись на цифры. Тук-тук-тук-тук-тук — Джинкс разгоняется сильней — круто! — и, потеряв на азарте бдительность — туц! — бьёт его в безымянный промашкой, очень резко и глубоко. Вздрогнув, Силко шипит на вдохе и, отдёрнув руку, капает на стол. — Ай-й! Прости-и!.. — восклицает Джинкс виновато, бросает кинжал и тут же быстро, за запястье, берёт этот палец в рот, чтобы унять кровь. Слизывает с ранки языком — бритвенно-больно, скользко и горячо. Колечком держит его внутри, старательно и плотно, пока Силко, опешив, не отнимает у неё ладони, чтобы пережать порез платком. — Повезло ещё, что это левая, — с мягким укором замечает он, с трудом беря голос под контроль. Кладёт ногу на ногу. Смотрит в её огромные глаза, ободряет взглядом. — Просто царапина, Джинкс. Не страшно. Правда… Но тебе стоит быть внимательней в следующий раз. Джинкс облизывается — рефлекторно. Он просыпается под утро в отвратительно липком белье — от полу-воспоминания, полу-сна об её испачканных гранатовым губах на его пальце. От осознания, от холода долго не может найти себе места. Моется — мокрый и голый — не меньше часа, бесцельно и неподвижно, расходуя драгоценную воду, чувствуя себя невероятно грязным, грязным, грязным… Они никогда не были роднёй друг другу. И всё же их связь замешена на семени и крови — крепче, чем у иных.***
Джинкс пятнадцать, и косы у неё почти до колен. Она восхитительна: красива, изобретательна и не по годам умна. Силко гордится ей так, как ещё, пожалуй, ничем в своей жизни не гордился. Может, с наследием у него пока складывается не очень, зато уж наследница точно выше всяких похвал. Единственное, что омрачает её безупречность — очевидное душевное расстройство, которое с годами не то что не прошло, но стало только сильнее. Джинкс взбалмошна и непредсказуемо, до жестокости агрессивна. Кто знает, был ли Силко лично виноват в том, что поощрял её пагубные наклонности, или же его заботы просто оказалось недостаточно, чтобы её исцелить?.. Воображаемые друзья Джинкс превратились в воображаемых врагов, преследующих её, и она подолгу с ними говорит и спорит, от живых людей предпочитая держаться подальше. Впрочем, в этом Силко её не винит: сам до сих пор ходит поговорить со статуей Вандера, когда никто не видит. Заун не забывает ни своих ошибок, ни своих мертвецов. Под этой грудой металла в два человеческих роста Силко чувствует себя ещё меньше, чем на самом деле. Жалкий. Убогий. Посмешище. Даже памятник его был бы смешным, увековечив на всеобщее обозрение его сутулую, щуплую фигуру. Никогда он не станет таким же, как Вандер. Никогда не будет пользоваться таким же уважением у мужчин и успехом у женщин — хватило ему по молодости их совместных попоек, где Вандер всегда сидел с девкой на каждом колене, а Силко надирался в одиночестве, вдохновенно вещая о революции тем, кто едва ли слушал. Это Вандер должен был быть их вождём — впечатляющим, страшным в гневе, монументальным. Идеальным, чёрт возьми. Силко до сих пор не может забыть его на том консервном заводе — мурашки по коже. Дать ему армию шиммерных, бросить на мосты — и Совет пал бы на колени. Они бы уделали Пилтовер ещё тогда. Но они проебали свой шанс. Упустили момент. Теперь у верхушки появился чёртов хекстек и новенькие Врата, и им придётся придумать что-то ещё, чтобы покрыть этот козырь. Силко всегда хотел, чтобы их боялись и признавали. И вот теперь… у него есть Джинкс. Джинкс не смущает то, что в ней пять футов роста и фунтов сто от силы — зато ярости на десятерых. Словно бы сама ненависть внутри Силко вдруг обрела плоть, кровь и синие косы. Она — символ их неустрашимости. Талисман. Совершенство. Поначалу Джинкс опасались из-за того, что Силко на её стороне. Теперь, пять лет спустя, Силко опасаются из-за того, что на его стороне — Джинкс. Не так страшен чёрт, как его малютка. Она — его будущее, надежда, голубая мечта. Силко готов положить всё к её ногам — что-то вроде жертвоприношения им же сотворённому идолу Зауна. Ему нравится радовать и баловать её, исполнять каждую её прихоть, видя блеск в её глазах — иначе для чего ему это состояние, сколоченное на чужих жизнях?.. Сам он в юности никогда не получал сполна то, чего хотел, и знает, как дьявольски важно не чувствовать себя стеснённым в средствах, загнанным в рамки, обделённым. Он закупает для Джинкс не глядя всё оборудование и детали, что она просит. Опускается до торгов с пилтошками, чтобы привезти ей то, чего внизу не найти. Севика смотрит на него неодобрительно, исподлобья, мрачнеет всё больше с каждым днём: — Эта девчонка погубит тебя, Силко. Она погубила Вандера, погубит и тебя. — Я не Вандер, — злобно огрызается он. И Севика фыркает: — Это уж точно. Однажды Джинкс заявляется к нему с грёбаным лиловым миниганом ручной работы — он почти с неё размером, и это чистое безумие. Так вот что она собирала всё это время?.. Джинкс в полном восторге, глаза её одержимо сияют: теперь можно быть полноправной участницей банды! Теперь у неё оружие не хуже, чем у Севики! Гляди!.. Силко должен бы её образумить, но взамен откровенно любуется ей, безотчётно потирая большим пальцем шрам на безымянном. Джинкс взахлёб хвалится тем, что умеет её вундервафля: четыре тыщи выстрелов в минуту! Можно стрелять от бедра! Можно носить! Химтековый движок! Встроенный короб! И такие милые у-ушки вот здесь, смотри!.. А потом с клацаньем вскидывает и направляет вдруг прямо на него три зияющих дула, игриво имитируя отдачу: «ПАУ-ПАУ!!!» Силко с холодком замечает в приёмнике ленту. Миниган заряжен. Чистая опасность, дыхание смерти. Колоссально огромная власть, которую он сам вложил в руки тонюсенькой девчонки. Это красиво. Невероятно. Красиво и… страшно. Силко напряжённо замирает под прицелом, и Джинкс хохочет, отводя наконец ствол: — Пфф, да ну брось ты, глупый Силли! Неужели ты думаешь, что я когда-нибудь выстрелю в тебя? — Нет, — отвечает Силко, настороженно улыбаясь. — Конечно же, нет.***
Джинкс шестнадцать, и косы достают ей до середины голеней. Она становится очень взрослой. Одевается всё откровеннее. Ярко красит глаза. Слушает кошмарную музыку. Делает себе без спроса татуировки — облака порохового дыма на пол-тела, — и как только вынесла столько за раз, особенно по рёбрам?.. С гордостью демонстрирует их Силко, в профиль повернувшись изгибом. Он говорит: «Вызывающе. Но красиво». И даже не врёт. А сам думает о том, как её забивали, голую, в несколько пар рук. И о том, что на неделе нужно не забыть распорядиться выколоть всем этим людям глаза. Джинкс до сих пор иногда запрыгивает на него со спины и забирается к нему на колени, хотя выглядит это уже почти непристойно. Но Силко почему-то не может сказать ей, чтобы она перестала. Когда она обнимает его, то всегда подолгу задерживается носом у ворота его рубашки. А ещё постоянно просит его сказать, что он её любит. И говорит ему об этом сама. Заун тоже его по-своему любит. Сегодня, к примеру, в лице Аурели, на которую Силко обменял щедрый депозит в «АА» — благодарность одного из партнёров. Впрочем, принять её пришлось скорее из вежливости, чем добровольно: Силко проститутками брезговал и параноидально им не доверял, предпочитая самостоятельно разбираться с потребностями тела — которое, по правде говоря, по-прежнему считал недостойным внимания женщин, даже таких. Но — чуть больше шиммера, чем обычно, кое-что для покурить плюс заверения Бабетты в исключительной одарённости девицы в сочетании с накопившимся за неделю напряжением в конечном итоге потеснили принципиальность. И нельзя сказать, чтобы он об этом… сожалел. Вернувшись в кабинет пару часов спустя, чтобы сменить одежду, он обнаруживает тёмный силуэт на своём столе — вздрогнув. Джинкс сидит в зеленоватой мгле, обхватив руками колени, и смотрит на него. И взгляд её страшен. — Что ты делал? — спрашивает она с хрипотцой. — Я был… занят, — обтекаемо отвечает Силко. Бросает на софу пальто, которое держал в руках. И понимает, что насквозь, терпко и тяжело пахнет дурманом из курительной смеси, благовоний, волос, влажных от пота, и женских духов. — Я знаю, где ты был. — Джинкс склоняет голову влево — чёлка падает на глаз. — Я тоже там была. И из-за спины кладёт перед ним на стол маску Киндред: Волк. — Ты?! — поперхнувшись воздухом, выпрямляется Силко. — Что ты там делала?! Севика и Рэн у него завтра получат. И жёстче, чем Аурель. — Я первая спросила. — Джинкс склоняет голову направо. Голосок её обманчиво сдержан — звон перетянутой струны. Пауза. — Джинкс, я — взрослый мужчина, — зачем-то берётся объяснять ей Силко. — Мне иногда нужно… — Что? — обрывает Джинкс, свешивая со стола ноги в тяжёлых ботинках. — Трахать долбаных шлюх? Ты говорил, что любишь меня! — она тычет себя в грудь. — И я люблю, — искренне заверяет он, подходя ближе в попытке её успокоить. — Ты у меня одна. Но это совсем друго… — Не тррогай меня этими руками! — рычит она на взвизге, отпихивая его. Дрожит. Нет, это что, ревность? — По-моему, нам стоит… поговорить об этом в другое время, — осторожно предлагает Силко. И им, чёрт возьми, стоит — хотя бы потому, что он в дымину обкурен, обслужен до ссадин на члене и еле стоит на ногах, а она слишком явно на взводе. — Они так нужны тебе, да? — игнорирует Джинкс. Завистливо вздрагивает губами. — Делают то, чего я не умею? Так я научусь, ты только скажи. И глаза в пол-лица. И дышит. Нет. — Джинкс… — у Силко иголочки рассыпаются по затылку и книзу, в загривок. Он это ослышался или…? — Что? Я видела, она просто… просто сосала тебе! — Джинкс в шаге от срыва. Прочёсывает чёлку назад — на нервах, — бьёт левой в стол. — Это могу делать и я!!! Она видела… может… что?! ЧТО?! Это ужасно, этот разговор ужасен. Проспаться бы и обнаружить, что всё приснилось… Силко ошалело моргает, внимая сказанному с трудом. Даже если отставить тот факт, что Джинкс только что предложила ему… о боже. Нарушение его личного пространства перешло уже всякие границы. Она пробралась в чёртов «АА», чтобы подсмотреть за ним?! Страшно даже подумать, что ещё она могла видеть. Похоже, это момент откровений — и, как всегда, дико некстати. Придётся расставить все точки над i. Сейчас. Он не может сказать Джинкс, что нарядить потаскуху в пилтоверские шмотки, отъебать до слюней, а потом спустить глубоко в её ярко накрашенный рот (на, сука, глотай у кривоглазого выблядка из шахты) — это его единственный способ кончить хоть как-то, не привлекая к себе ненужного внимания в борделе. Поэтому он говорит: — Всё… не так просто. — Так расскажи-и! — заклинает Джинкс. — Что тебе нужно? Я… думала, что ты… что мы… Я больше не ребёнок. — А у самой глаза на мокром месте, совсем по-детски. — Я не хочу делить тебя с ними! Ни с кем! Силко качает головой, закрыв глаз: — Ты ещё слишком мала. — Да я убила полсотни человек под твою дудку! — Джинкс изумлённо ломает брови, не веря. — И я всё ещё мала для тебя?! — Джинкс… — Он морщится: как же ей объяснить? — Тебе всего шестнадцать!.. Она вдруг смеётся — нехорошо, но весело-задорно: — А Аурели твоей сколько было, знаешь? Вопрос застаёт Силко врасплох. — Нет. Но Бабетта не стала бы… Стоп, почему «было»?.. — Ты хочешь меня? — перебивает Джинкс, на столе сдвигаясь ближе. — Что?.. — Ты — хочешь — меня? Это буквально ствол ко лбу. И что он должен сделать? Соврать? Он никогда ей не врал. — Я… — Силли, — предостерегает Джинкс. Он обречённо кивает. Это чудовищно — и всё же от признания ему гораздо легче. — Ты хочешь кого-то больше, чем меня? — заискивает она упрямо. Силко качает головой. Ещё чего. Как? Она совершенна. — Тогда в чём дело? — Джинкс неожиданно нежно берёт его лицо в тёплую ладонь в мягкой митенке, заглядывает в глаз. Скажи, скажи. — Мне… — Он же не собирается всерьёз сказать ей это? — Мне нужно… чтобы было больно. И он чувствует себя настолько беззащитным в этот момент, насколько это вообще возможно. Больше, чем голым. Без кожи. Без мышц. — Но ты здесь не… Бац! Джинкс залепляет ему пощёчину — по шрамам. Той же рукой, что ласкала. И сразу ещё жёстче — бац! До звона в левом ухе. — Вот так? — Она поджимает в запале губы. Уточняет искренне. Злобно. О, нет. Нет, нет, нет, нет, нет… У Силко ушёл почти час на то, чтобы оправдать старания Аурели, и он натёрт сейчас чувствительно, болезненно, обострённо — так что резко прилившая эрекция становится откровенной мукой. Приятно точно не будет. И не должно. — Джинкс… — Он перехватывает её за руку. Жажда высыхает в горле. Им нужно ещё так много обсу… Бац! — тут же прилетает с другой стороны. — Заткнись, — на эмоциях скалится Джинкс, мелко дрожа. Рывком по дуге она опускает его руку к столу, вниз, металлом окованным ботинком давит на запястье, вынуждая разжать пальцы — рифлёным каблуком, ещё, сильнее, как давят червя, голый хвост крысе, так что от боли сбивается выдох. Врезается хваткой ногтей сквозь брюки в нежную кожу на внутренней стороне его бедра, чуть ниже паха, и Силко едва не сгибается пополам. Сгребает ему волосы в горсти, стиснутым кулаком, со всей силы, тянет назад и вбок. И ей нравится вымещать свою злость на нём, живом — до одури, сладкой и жгучей пьяни — так же, как это нужно ему. Самый животный — и быстрый — сброс стресса для обоих, уход от тошной тяготы разговора. Сунув колено между его ног, Джинкс заставляет Силко перегнуться влево, отмечая телом, насколько он твёрдый — с явным удовольствием, удивлённо. Не думает в поисках подходящего бича, перехватывает косу по центру — и хлещет его в размах поперёк спины и тощего зада, пробирая через одежду: плетёным, тугим жгутом, до свиста низаных колец на конце — сам подарил. Раз! И другой! И третий! — не опасаясь до крови. И он принимает их — зная, что заслужил. потому что он — не идеал и никогда им не будет потому что он хочет приёмную дочь-подростка и нестерпимо грязен потому что вся его власть — лишь способ забыть о не-пол-но-цен-но-сти потому что женщины спасают его от смерти и одиночества только за деньги потому что ни одной из них ему больше нечего дать особенно такой, как она потому что он жалкая, помойная крыса крыса крыса крыса Силко сдавленно стонет, вздрагивая на ней, всё протяжнее и громче. Член ноет и жжёт от чрезмерного раздражения, и от возбуждения, и от остатков стимулятора в крови, и это сущая пытка — слишком много, много, пожар раздразнённых нервов, невыносимо… Но ничего ярче он не испытывал с тех самых пор, как… — Больно? Больно тебе?! А? Так?! — выспрашивает Джинкс сквозь зубы, укладывая удары наотмашь. Достаточно я хороша для тебя?.. Видит, что о, ещё как, ликует, впадая в звериный азарт, рвёт стрекозе крылья. Подумать только: проституткам он это не доверяет, никому-никому в целом свете не доверяет, а ей — да!.. Силко налегает на неё, одуревая от прежде такой запретной тесноты тел, изнемогая в горячем панцире ударов, хочет расстегнуться, помочь рукой, но боится потерять нужное давление, нужный ритм — пойманный, идеальный… — Горло… — хрипит он, раздавливая себя о её бедро — снизу вверх, снизу вверх, медленно, ещё… немного… — М-м? — отзывается Джинкс. — Горло… пожалуйста… сожми, — и он вскидывается, задыхаясь, ищет контакта интимней, когда она с готовностью бросает косу и обхватывает его пальцами поверх кадыка, перекрывая трахею, поднимает к себе. Можно, наконец-то можно позволить себе расслабиться, не скрывая настоящего лица: Джинкс, его Джинкс, не предаст, не осмеёт, не расскажет… Пальчики под челюстью сходятся строгим ошейником, не дают вдохнуть. Он знает, как это будет, и это не остановить: через минуту — нет, больше — когда жажда станет сильна до цветных пятен, так сильна, что больше ничего значения иметь не будет, эта ладонь пощадит его, дав темноте головокружения хлынуть внутрь, и это будет слаще всего… — Я убила её, — в жарком признании шепчет Джинкс ему на ухо, ненормально, щека к щеке. Давит со всей силы, не жалея. — Убила твою шлюху. Когда ты ушёл. Он знал это это безумие безумие без И Силко плывёт, закатив глаза, и наконец теряет контроль, чёртов контроль: «Девочка… м-моя… ммф…», втираясь в неё через брюки, кончает, едва разжимаются пальцы — исступление, оргазм висельника, собачий кайф. Он оседает на судороге, сползая на пол, падает перед ней на колени. Прячет голову у неё на руках. Не может отдышаться. Не может смотреть в глаза. Король Зауна у ног своей принцессы. — Прости меня… — кается он глухо. Держит её за шнурованую щиколотку, как за последний свой якорь в реальность. — Я не должен был… тебя в это… прости… Джинкс гладит его дрожащими пальцами по виску, приходя в себя после вспышки злобы — по выбившимся из причёски прядям, и по щеке, и по исстёганной спине: это что, всё я?.. И не было между ними ещё близости более истинной, полной, безмолвной, словно всё, что они делали раньше, было лишь предисловием — прелюдией к этому дню. — Так вот ты… почему… — выдыхает наконец Джинкс. Лицо у неё такое, словно что-то взорвалось гораздо мощнее и громче, чем она рассчитывала, и теперь её оглушило. — Сколько же ты… бедный… бедный мой Силли… А потом опускается к нему на пол и целует. Много-много раз. Чтобы не болело.