1914

Столица славной Руритании, встречавшая меня лишь тенью прежнего дождя, осталась памятным мне слепком с Парижа, в сумрачные дни вообразившего себя Берлином или Лондоном. Покинув поезд на главном вокзале — и не преминув задорно соскочить с подножки, тем самым напугав беднягу служащего, — я прервался на непременный ритуал поправки галстука, втайне надеясь, что вид его послужит должным оправданием помятых физиономии, пальто и брюк, однако мои смелые мечты успешно лопнули. Спешащей и сопящей, поглощенной скучными заботами людской стремнине не было и капли дела до старины Генцау с галстуком в крапинку и шляпой, старомодно сбитой на бок и к тому же украшенной морально устаревшим мокрым пером. Вновь обратившись к содержимому карманов, я нашел, что средств, спасенных мной после побега из далекой Франции, вполне достаточно на съем такси или обед в известных заведениях, где в спину дышат опьяневшие рабочие, а поболтать толково выйдет разве что со стайкой мух. Предпочитая мимолетные удобства несварению желудка, я покинул здание вокзала, свистнул первую машину, попавшуюся мне на глаза, и воодушевленно объявил шоферу, что меня следует немного прокатить по городу как любопытного туриста. В моей неискренности содержался тонкий умысел: пробыв вдали от родины немало времени, я не имел особых представлений о нынешних местах, достойных джентльмена, как то — ресторанах, табачных лавках и домах терпимости, — стремясь узнать о них без основательных потерь для репутации того, кто в милые деньки ушедшей юности знал в городе каждую крысу и виртуозно находил лазейки в самых безнадежных тупиках, когда блюстители морали, вооруженные дубинками, садились ему на хвост. Главная улица столицы, по которой мы прокатились с ветерком, всецело оправдала ожидания, возложенные мной на королевство, подверженное легкой форме деспотии, — не говоря о вечном нежелании встречать прогресс тогда, когда он сам стучится в дверь, а не по острой необходимости спасать ударившее в грязь лицо и спешно обзаводиться граммофоном вместо домашнего оркестра. Стремительней всего, как я успел подметить, менялись вывески, витрины и вид роскошных дам, следящих за парижской модой. Впрочем, несмелые потуги подражать другим столицам оттенял суровый вид построек, все продолжающих терять лепнину и заводить себе сырые пятна, трещины, пробелы в штукатурке. Едва удерживая вздохи, я наблюдал милые сердцу грязновато-серые стены и статуи на барельефах, в то время как шофер и гид в одном лице расписывал мне прелести Стрельцау, весьма любезно оградив от поминания картинных галерей, музеев и прочих мест, в которых я не собирался появляться. Выслушивая незатейливую повесть, я лишь единожды отвлекся на созерцание бывшего клуба моего гусарского полка, мимо которого мы поспешили пронестись. Окна его были затянуты большой претенциозной тряпкой, объявлявшей, что отныне здесь находится «общество авиаторов», которому я в шутку пожелал долгих успешных лет. Мысли о клубе, разумеется, окончились страдальческой попыткой вспомнить о тех блюдах, которыми молодой Руперт услаждал себя — бесспорно, в долг — по месту нынешнего сборища пилотов. Почувствовав, как горечь прошлого ложится тяжким грузом на пустой желудок, я был готов впасть в полное бесчестье и спросить, где же находится ближайшая таверна для обнищавших и проголодавшихся авантюристов, когда предательское сердце забилось чаще: за отчаянно знакомым поворотом, из дыма памяти, из пепла прежних сожалений и надежд восстали очертания дворца. Величественный, призрачный, наполовину погруженный в тлен и тени прошлого, наполовину же готовый принять ветер грядущих перемен в объятья флагов; хищный и алчный, словно древняя химера, вонзившая в столицу когти роскоши; пустой, холодный, наводненный шепотом и смехом, объятый тишиной и преданный все прежней тишиной, — таков был сумрачный маяк, привлекший к себе жалкого изгнанника, вдоволь истерзанного бурями. При виде цитадели автократии и места жительства правителя, которого, как можно догадаться из моих прошлых ностальгических речей, я знал не понаслышке, меня постигла незавидная судьба того, кто, обещав держать себя в руках и прикусить язык, при первой же возможности со свежим энтузиазмом лезет в драку, не убоявшись синяков и тумаков. Я приказал остановиться, — шофер едва не обернулся, заслышав мой дрожащий голос, — и преждевременно толкнул дверцу машины, одним лишь чудом не искалечив себе ногу. Оглушенный, вдохновленный, готовый петь и радостно приплясывать, я бросил славному извозчику в забавном мешковатом кепи немногим больше денег, чем он, скромняга, запросил, — после чего направился к украшенным гербом воротам, надеясь на удачу и снисходительность охраны. Мне посчастливилось: стража отсутствовала, и ничто бы не смогло препятствовать моей внезапно пробудившейся страсти к хорошей шутке. Прошествовав в пределы владений деспота, я обнаружил причину безответственности гарнизона. Гвардейцы находились на регулярном смотре, развлекая зрителя блеском кирас и непременной торжественностью лиц, служивших живым фасадом автократии. Производила же инспекцию особа, стоившая мне приступа волнения, перерастающего в эйфорию пугающих пропорций. Худощавая, подтянутая и отменно подошедшая бы на обложку «Вестника войска руританского» фигура картинно вскидывала руки, отдавала наставления менторским тоном и упрямо вправляла в глаз монокль, что сообщало ее действиям напыщенный и смехотворный вид. — Как, генерал?.. — воскликнул я, отбросив осторожность, и ухватил фон Тарленхайма за плечи, приукрашенные парой эполет, оглядывая, словно юношу, напялившего на себя свой первый фрак. — Дружище Фрицхен! Я готов поднять за тебя тост! Несчастный вмиг побагровел — другого я не ожидал, но увидать пятна румянца на анемических щеках было забавнее забавного. Сражаясь с приступом невежливого смеха, я наблюдал за тем, как Фриц вдобавок задыхается и безвозвратно теряет дар речи человеческой, которым он, по правде, никогда не пользовался так, чтобы другим хотелось его слушать. Ближайшая лошадка фыркнула и вперила в меня большой и глупый глаз. Гвардейские молодчики глядели с ничуть не большим здравомыслием, все поджимая губы, и без того поджатые ремнями от их парадных шлемов с черным плюмажем. Цвет, должно быть, льстил самодержцу и его довольно пресным вкусам, отличавшимся присущей военным узостью. Пустив нелепого птенца, за годы продолжительной разлуки успевшего свить себе выгодное гнездышко, я удовлетворенно отметил правоту моих предположений и пораскинул мыслями насчет дальнейших действий. Лукаво дернуть генерала за аксельбант и удалиться триумфатором было поступком рассудительной особы, какой себя, к несчастью, я не чувствовал. Другой же путь, гораздо более привычный, вел прямиком в жилище самодержца, где личность моего калибра могла рассчитывать на скромный лакомый кусочек. — Я поброжу у вас в саду и соберу гнилые яблоки! — беспечно бросил я, взмахнув рукой и попрощавшись с бессловесным Фрицем и всей гвардией, которая послушно подражала командиру, не торопясь хватать меня и тащить прочь. Правды во имя, генерал, успевший раскалиться, словно чайник, и готовый пускать пар из носа и ушей, частично совладал с оцепенением и выдавил мне вслед нечто невнятное и усредненное между моим родовым именем и бранным словом. — Яблоки! — вновь крикнул я, едва не пошатнувшись со смеху. — Дружище, на земле они совсем сгниют! Все продолжая потакать себе весельем, я вскочил на первую ступеньку лестницы, ведущей во дворец, и храбро поборол желание проверить, нацелены ли в мою спину пушки.