1914

Славное королевство Руритания встречало мою скромную персону проливным дождем, преследовавшим поезд от границы, которую я, кажется, проспал. Очнувшись от приятных наваждений, — мои сны исправно воплощали то, чего я был лишен в одном парижском заведении, когда в него ввалилась дружная толпа в штык пьяных офицеров и затребовала лучшую девицу, которую я всеми силами пытался склонить к желанному по скидке, так как особых денег не имел, — я потянулся, хрустнув пальцами и разминая относительно немолодую спину. Время, прошедшее с момента моего последнего визита на земли предков, — промотавших все родовые деньги задолго до явления на свет сегодняшних потомков, — оказалось гораздо милосерднее, чем я предполагал в пору наивной юности, пожевывая колосок под боком у румяной крестьянской дочки и воображая, какой же скучной станет моя жизнь на рубеже в полвека. Впрочем, вопреки угрозам классиков, моралистов и врачей, клянущих на чем свет стоит порочную и подчиненную идее гедонизма трату бесценных лет, я не был ни живой развалиной, ни обретающимся на парковых скамейках нищим, ни богачом, ни джентльменом, — оставаясь, пожалуй, лишь самим собой. Состав, в котором я меланхолично проплывал мимо полуразрушенных домов, кладбищ, полей, коров, свиней и прочих знакомых до тоски ландшафтов Руритании, был несколько скромней «Восточного экспресса», тем самым подрывая благополучие бедного путника, успевшего промерзнуть за ночь. Кутаясь в неброское пальто и проклиная изыски погоды, превратившей осень в унылое, безрадостное месиво из грязи и прогнивших листьев, я опустил озябшие и непослушные пальцы в карман, стараясь выудить остатки сигарет, лишенных портсигара по нелепой, но крайне острой необходимости приобрести билет на поезд прежде, чем меня настигло бы непоправимое, — насчет которого, к несчастью для заинтригованного слушателя, я все же предпочел бы промолчать. Как можно догадаться из прозрачных намеков на ломбард и скользкого упоминания о моей тактике в борделе, я пересек границу налегке. Со мной был саквояж, в котором я хранил: манжеты, воротнички, шотландский виски, зубную щетку, — ничто так не способствует заботе о собственных зубах, нежели многолетнее знакомство с жертвой их болезней; бритву, которой я однажды защищался от полоумного супруга мадам N., вернувшегося из министерства на вульгарных сорок минут раньше дозволенного; далее, журнал парижских мод, при помощи которого я был готов оборонять мой броский и кичливый галстук от домашних ретроградов; прочую мелочь, не достойную упоминания; бумаги, паспорт и тяжелые карманные часы с герцогским вензелем. Последние я выиграл бесспорно шулерским приемом — страшно сознаться — у грядущего монарха и с тех пор хранил от незавидной перспективы быть обращенными в наличные, оправдывая собственную сентиментальность соображениями практики, так как вещица, необъяснимым образом сроднившись с натурой бывшего владельца, из года в год все проявляла прежнее железное упрямство, нисколько не желая ни опаздывать, ни слишком уж спешить, ни отступать каким-либо иным возможным способом от строгой безупречности, с которой действовал отменный механизм. Все остальное место в саквояже было занято бельем, расписывать которое мне не позволили бы жалкие остатки благопристойности, хотя насчет последнего словечка я мог бы с чистой совестью справиться в словаре, так как давно забыл, что именно принято понимать под этим крайне растяжимым понятием, перетекающим из года в год и обрастающим не только новыми запретами, но и по счастью, дозволением того, что осуждали — но не отрицали — в годы моей юности. Небрежно чиркнув спичкой, я откинулся на мягкую спинку сиденья в пустом купе, где мог считать попутчиком разве что позабытый кем-то и успевший высохнуть цветок, из тех, которые вручают женщинам, не заслужившим больше, чем два месяца курортного романа, — и хорошо, если в курорты им зачтется дорогой отель в местечке на Ривьере, а не убогая комнатка пансионата, зловоние дешевых сигарет и лицемерные, пустые письма мужу. Итак, я не имел с собою средств, достаточных для съема жилья в столице Руритании, не знал, к кому из старых и давно забывших обо мне друзей следует заявиться с просьбой о ночевке, нисколько не желал производить как утренний, так и вечерний туалет, пользуясь зеркалом в общественной уборной, и разумеется, питал самые тщетные иллюзии насчет того, что возвращение, хотя и временное, поможет мне поправить те дела, которые успели пошатнуться в столице Франции, и счастье, если не с последствиями, превосходящими державные границы. Небрежно стряхивая пепел в пепельницу, а иногда и мимо, я с просвещенной ленью наблюдал цветок, слегка дрожавший от покачиваний нашего купе. Железные дороги в Руритании я помнил скверными и был немного рад тому, что мою память они не подвели, — попутно предаваясь ностальгии, столь дорогой блудному Руперту, решившему вернуться в родной дом, который, говоря по совести, давным-давно был продан с молотка более расторопной ветвью моего семейства. Итак, я находился в том незавидном положении, когда, страдая от безденежья и холода, готов был подменить мечты насчет обеда в лучшем столичном ресторане — или же помыслы о скромной корзинке для пикника, которую услужливо наполнит вам владелец постоялого двора немногим севернее Зенды, — импровизированным спиритическим сеансом, на котором при помощи пустых тарелок и некоторой прочей утвари, болезненно напоминающей о пище, можно призвать к себе в компанию немало славных и бесславных спутников моей ушедшей юности, почивших или же благополучно здравствующих, но непременно способных тронуть мое сердце, не привыкшее к иной любви кроме неугасающей и пылкой страсти к собственной персоне. Воображаемая вереница лиц, возникшая из приторной и мелодраматичной дымки, заполнила пустое, угрюмое купе, позволив мне отвлечься от созерцания оконного стекла, исполосованного доброй сотней дерзких поцелуев непогоды. Полковник Запт, хитрая бестия, как я предполагал, успел сыграть в долгий и крепкий ящик со всеми государственными почестями, однако мысль об этом не вызвала во мне особого желания пустить над местом его упокоения слезу. Я недолюбливал полковника — в силу как исторических событий, участником которых успел побыть, так и присущей ему редкой, трудноразличимой и, откровенно сознаваясь, неприятной жестокости, происходившей, как ни странно, из самых благородных побуждений, — уж не вспоминая о закоснелой и суровой верности династии Эльфбергов. Последняя, ввиду безвременной кончины короля Рудольфа V — и вероятно, нежелания бывшей принцессы, ныне королевы, иметь известно с кем те отношения, которые приводят к появлению потомства, — давно грозила исчерпаться, если позабыть о Рассендилах в Англии, о некоторой порции нашей монаршей крови в Габсбургах, и наконец, о бесталанных троюродных мадьярских отщепенцах, которых нынешний правитель, как было ясно из газет, не допускал даже к столу. Птенчик полковника, юный и пылкий Фриц, наверняка состряпал славную карьеру в действующей армии. Залогом этого была протекция, почетная наследственность и свойственное ему резонерство. Я с готовностью представил некогда белокурого юнца, успевшего, должно быть, разменять пятый десяток лет, муштрующим отряд лейб-гвардии с большими и цветастыми гербами поперек кирас, при этом непременно багровея, помахивая хлыстиком и раз за разом теряя представительный монокль. На досуге, проводимом в исключительно приличных — и несказанно скучных — компаниях мужей державных, и прочих утомительных мужей, Фрицхен, бесспорно, примется высказывать и собственные взгляды на судьбу страны, не осуждая и не одобряя ничего, кроме того, о чем и так трезвонят в прессе. На выходных же самому учтивому из руританских джентльменов средних лет выпадет честь сопровождать ее величество на непременной конной прогулке, произнося банальные остроты и любезно поддерживая светскую беседу о состоянии кувшинок в парковом пруду. Милая Флавия. Я ухмыльнулся в более не существующие усики, — несчастные пали одной из первых жертв побега, проходившего в довольно суматошной обстановке, но при соблюдении секретности, — и вспомнил милую, хоть и немного вредную девчонку, которую так безыскусно задирал Рудольф, будучи безалаберным мальчишкой, позже выросшим в плачевно бестолкового экс-короля. Мои забавы детства, напротив, отличались тонкой и непременно вызывающей игрой воображения, последствия которой не только наносили вред предметам мебели и прочему убранству многострадального дворца, но и грозились привести к серьезным инцидентам. Напыщенный германский дипломат вдруг обнаруживал на собственной салфетке символ империи, самую малость переиначенный при помощи цветных карандашей. Заезжий дружественный кесарь багровел, как медный чан, и гневно теребил усы, когда его кудрявое упитанное чадо в слезах являлось к венценосному отцу поведать драматичную историю о том, как некий сорванец посмел толкнуть его в грязную лужу. Вернувшись помыслами к милой Флавии, я мысленно салютовал всей выдержке и такту бедняжки королевы, столько лет прожившей с нынешним супругом, храня при этом верность, честь и ценности семьи. Его величество. Мы с автократом знали друг друга так давно, — и как ни удивительно, так мало знали друг о друге, — что годы продолжительных разлук и редких встреч казались форменной насмешкой над самою «дружбой», которой я по собственной — и вряд ли доброй — воле величал клубок из неприязни, холодности, саркастических насмешек, взаимовыгодных интриг, вспышек насилия и острого желания повесить меня на фонаре для вразумления всех тех, кто смеет обращаться к правящей особе описательными фразами и награждать шутливыми эпитетами. Впрочем, я все же не сдержал улыбку, вообразив текущую жизнь руританского монарха подобием старинных часов, под шум и звон исправно выпускающих главу державы в разных облачениях, приличных наступившему времени суток, от шитого чистейшим золотом мундира до вечернего халата, — и освещающих его обязанности перед державой, такие, как утреннее удушение свобод, обеденный бой с оппозицией, вечерняя инспекция казарм и прочие рекомендованные мелочи. Монарх, продолжил размышлять я, должно быть, обзавелся пошлым пристрастием к охоте, вставной челюстью — последней непременно — и другими вредными привычками, свойственными королям, вроде стрельбы по мухам, налетевшим на варенье, предусмотрительно размазанное по потолку. Характер его после двух десятков лет сражений с дипломатами, политиканами и анархистами, не говоря о Фрицхен и других придворных, лишенных пользы, был обязан стать совершенно нестерпимым для такой веселой, солнечной особы, как старый добрый Руперт. Вдоволь поразмыслив о правителе, чей кислый и отнюдь не пробуждающий патриотичную любовь анфас мне приходилось, пусть и нечасто, наблюдать в журналах и на газетных полосах, я, разумеется, не мог не вспомнить о той, чье имя стерло дерзкую ухмылку с моих губ. Сколько же времени прошло с тех пор, как герцог и печальная француженка пересекли границу под таким же проливным дождем, — сколько сухих и горьких слов, бессильных заглушить всю боль разлуки, помнили их обреченные сердца?.. Неблаговидная провинциальная пародия на станцию, рядом с которой скапливалось больше рогатого скота и грязи, нежели достойных пассажиров, встречала завершение сеанса трогательных воспоминаний и неловких предположений насчет судеб тех, кто, разумеется, не ждал — и даже не хотел — внезапного приезда в столицу Руритании смутьяна, наглеца и нищего авантюриста. Покончив с сигаретой, я заставил себя подняться на ноги, сладостно потянулся, нахлобучил шляпу и высунулся из окна. Мое явление, увы, было бессильно произвести фурор, сравнимый с появлением, к примеру, правящей особы, популярного актера, иллюзиониста или же префекта, но убогие торговцы, поджидавшие прибытия состава под навесом и, вероятно, не нашедшие других подобных смельчаков, готовых мокнуть под дождем из тщетной любознательности, поспешили ко мне, неловко огибая лужи и волоча с собой товар. Я броско улыбнулся, изучая бесталанный люд, пока сумбурная девица в промокшей грубоватой шали и платке не протянула мне букет отменных роз. Я рассмеялся: одарить цветами мне было некого, да и последний подвиг на любовном поприще едва не стоил мне головы или, скорее, пули между лопаток. Впрочем, не желая расстраивать прелестный деревенский лютик, напомнивший мне о подругах давней юности, я сунулся в карман пальто — и с горечью отметил отсутствие в нем денег. Несвоевременный толчок состава, сопровожденный заунывными гудками, некстати разлучил меня с девицей, весьма тоскливо поглядевшей вслед моей персоне. Послав страдалице бесплатный воздушный поцелуй, я снова влез в купе, повесил головной убор на гвоздь, вбитый недалеко от сломанного негодяями крючка, и рассудив, что следует довольствоваться скромным, небрежно подхватил служивший мне попутчиком цветок. Иссушенный бутон рассыпался в моих замерзших пальцах.