God Less America

Куда ты, тройка, мчишься, куда ты держишь путь? Ямщик опять нажрался водки или просто лег вздремнуть, Колеса сдадены в музей, музей весь вынесли вон, В каждом доме раздается то ли песня, то ли стон, Как предсказано святыми все висит на волоске, Я гляжу на это дело в древнерусской тоске — Аквариум «Древнерусская тоска» — «Тем утром стоял ясный день. Светило золотое солнце, ласково пропитывая верхушки деревьев. Дул теплый…» — Описания я не могу слушать. Давай сразу про еблю. — Это для тебя самое интересное, да? «Поцеловав меня, охотник невольно сорвал с моих губ сладкий слон». Наверное, имелся в виду «стон». — Сладкий слон было бы смешнее. Когда ебля? — «Мужчина сексуально перекинул оставшиеся волосы с моего плеча. Во мне боролись противоречивые эмоции…» Извини, похоже, ебли не будет, вся активность выше пояса. — А счастье было так возможно. Слышь, дай сигу. — Сам прикуришь? Ладно, что там у нас… «На первый взгляд казалось, что все в порядке, но, если честно, я на самом деле хотела побыть наедине. Парень этого не понял. Собрав всю волю в кулак…». — Наедине с кем она хотела побыть? — Я так понимаю, с собой. — Как-то не по-русски, нет? — Ну да, не очень. — У меня была пара по русскому и литре. Я на уроках курил в окно, выжигал по парте и пытался заставить Машку Ананьину снять трусы. Она их, кстати, сняла. — Кто их только ни снимал на просторах нашей необъятной родины. Мало, знаешь, осталось городов, не охваченным вниманием твоего хуя. Ты не только дрочил по паре раз на дню… — Чё ты завелся? Давно было. — Ну да, давно. Реально, Дин. В каждом, бля, городе. Рики Мартин ты херов. — Кто, бля? — Ну этот. Девчонкам нравится. Или кто там?.. Эй, Хьюстон, прием! — Чего? — Мне интересно, о чем ты сейчас думаешь с таким напряженным лицом. — Да я просто вспомнить пытаюсь. Машка Ананьина, да? С сиськами такая. Там вроде она была. В Челябинске. — В Челябинске была Жанна Блиновская. Тоже с сиськами, как ни удивительно. По крайней мере, в школьном коридоре ты с ней сосался, тебя потом еще к директору вызывали за аморальное поведение. — В Челябинске? — Везде, Дин. У тебя по жизни гормональный взрыв. Но Челябинск я запомнил, потому что они наивно папу вызвали в школу. Сказали, чтобы он пришел. — Я не помню, чтобы он хоть раз пришел. — Да, поэтому я даже не старался. — Ты не старался, потому что ты был ботаник. И пытался всем понравиться. — И это тоже. В общем, в Челябинске целовался ты с Машей. А трахал Жанну и Марину… Нет, Лизу! Лиза… Не помню фамилию. — Да хуй с ними. Я говорю, что я и то знаю… На первый взгляд казалось… Кому? Тупая пизда сама про себя же говорит. — Я думал, ты посмеешься, а ты опять напрягаешься. Давай тогда я тебе лучше газету почитаю. С местными политическими новостями. — Не надо мне угрожать. Чё там дальше? — «Если учесть, что мне было не привычно такое поведение зеленоглазого, меня охватило удивление. Он сильно покраснел, от факта чего я все-таки осознала намек. Вот это да, у него была эрекция!» О, вот тебе и секс. — Радость-то какая. — «Я стояла, не подавая виду, но потом самодовольно хмыкнула. Все-таки парни ведут себя глупо. Эту истину я поняла давно в период моих…» — Секс кончился? — Будем считать, что нам повезло. «В период моих взаимоотношений с синеглазым. Он вел себя так, что я часто смеялась с мужчины. Подумав об этом, я даже начала скучать за ангелом». — Это что-то украинское, нет? — Что? — Скучать за тем-то, смеялась с того-то. — Не уверен. Но может быть. По-моему, это не украинское, просто они неграмотные. «Но что поделать, если синеглазка не смог выдержать глубины своих чувств ко мне. Теперь я ждала, что охотник опять проявит инициативу и прильнет к моим губам. Но он стоял, облоко… облака…» Тут «облако» и «кот». «Собрав осколки своего разбитого сердца, через 5-7 минут мы сели в его Бентли». — Это говно не смешное. Есть смешное? — Я даже не знаю. Они в принципе все не особо смешные. — Не скажи. Как там было? «Его окровавленная рука стекала на ее колено». Такого бы почаще, чтоб поржать. — Слушай, я же не выбирал. Распечатал первое, что попалось. Скажи спасибо, что в этом Мухосранске вообще интернет есть. — Ладно, валяй. — «Резко развернувшись к зеленоглазому с ручкой двери в руках, я громко крикнула: — Мне все равно на всех! Я люблю тебя! Шатен отчаянно крикнул: — Ты не можешь любить меня! — Нет, я люблю тебя! — болезненно крикнула я. На глазах горячо выступили слезы. Тогда парень быстро сделал шаг, на который раньше не решался…» — Неужели трахаться будут? — «Он крепко обхватил меня, уверенно перекинув мои бедра вокруг своих колен. Моя грудь не слушалась свою обладательницу, когда губы мужчины страстно прильнули, держа меня за талию. Чувства непредсказуемо начали брать верх над моим телом. Охотник упрямо не слушал мои прозьбы…» Тут написано «просьбы» через «з». — Мелкий, ты сейчас просто сочиняешь, да? — Это очень популярный фанфик. — Пиздец, бля. Творчество шизофреников. Помнишь мужика в дурке, где была та хуйня, которая психам мозги высасывала? Там был шизик, он реально так разговаривал, набором слов. И такой себе под нос: бу-бу-бу-бу… Или наоборот очень быстро. Как в болоте вязнешь. У них же своя реальность, где все это имеет смысл. — Вот еще творчество. «Хотя после разговора с коварным демоном из глаз продолжали течь слезы, она быстро пошла по лестнице. Девушка пыталась здраво мыслить, но у рыжей ведьмы не получалось. Ха-ха, вы знаете, как это бывает накануне экзамена. От волнения едва передвигаясь на ногах, она почти полетела на пятую точку, дойдя до комнаты. На пороге колдунья преодолела сильные эмоции и вошла. Мама девушки сидела на кровати и внимательно смотрела на родную дочь, которую осуждала из-за ее любви с таким опасным парнем. Рыжая отчетливо осознавала, что выделяется из серой массы…» — Я как будто снова того шизоида слышу. Послушаешь полминуты, у самого крышак едет. Или ты гонишь? — У тебя зрение восстановится через пару часов, сможешь сам прочитать. — Я лучше опять в ад пойду. Или слепым останусь. Как ее сюда прихуярило? Откуда в Ставрополе ебаная Медуза? — Из древнегреческой мифологии. Но я согласен, очень странно, что она сменила ареал обитания. — Мир ебанулся. — Это мы давно знаем. Еще хочешь? — Давай, все равно делать пока нечего. Если только… — Нет, Дин, я не могу. Ты сейчас такой… — Какой? — Слишком уязвимый. — «Уязвимый», «ареал обитания»… Слова-то какие умные. Сразу видно, кто два курса в столичном универе отучился, пока меня мотало по нашей географии во все ебучие перди. Хорошо там было, Сень, да? Не то что все это дерьмо. Под языком разлился яд. Он завидовал, чего врать-то себе? В Москве они были вместе с папой, тот повез их с собой, потому что их совсем не с кем было оставить, а Дину было всего пять лет. Он уже умел варить кашу, менять подгузники, все такое. Но стрелять еще не умел. Папа боялся, что он облажается. Потом Дин съездил один раз к Сеньке, даже не зная, захочет ли он с ним увидеться. Они посидели в обезлюдевшей кафешке, глотнули пивка, состоявшего из сплошной пены (стоило оно, как хороший вискарь где-нибудь в Таганроге). Пустота проникала в желудок с каждым глотком хмельного горьковатого пуха. День был, как светлое стекло, отражавшее лицо его брата заостренным и настороженным. Дин встал из-за стола первым; делать там было нечего. Он, кажется, ему руку потряс, произнеся имя, как в ЗАГСе, чтобы Сенька не дергался. Пусть живет. — Арсений, — сказал он, выуживая из себя улыбку старшего брата, который все понимает. — Ну давай, чувак. Разошлись. Он поехал по городу, пытаясь понять, что это такое. Чем это ненастное чудище притягивает, заставляя нырять в свое брюхо провинциальных парней. Он думал, что возненавидит город, как большого жирного беса, всасывающего людей, деньги, жизни огромным, вечно голодным ртом. Но вышло иначе, не лучше, не хуже, просто — иначе. Он не наскреб для этого подходящих слов. «Несчастный случай» хорошо спел. Он промотался до промозглого утра, увлекающего его по безымянным для него улицам вперед, вперед, вперед без пункта назначения. Пьяный до зеленых чертей, он снял в кабаке телку (она его сняла, московские девушки сами совершают телодвижения), и он двинулся на новую точку, ощущая себя то ли объектом, то ли процессом. Очнулся на простынях в цветочек, она — деловито-собранная, с аккуратно подкрашенным лицом чудотворной иконы, от которой отскребли старину, — сказала, что кофе на кухне, душ в конце коридора, у него есть девять (девять, бля!) минут, ей пора на работу. — Давай, сладкий, — рубанула она на пороге, глядя в свой телефон. — Увидимся. Его швырнуло во двор, где рычали машины. Он был такой употребленный, как будто его трахнули в жопу, подтерлись, как одноразовой салфеткой, и даже не заплатили. Дома подпирали небу живот, невдалеке гудело шоссе, к магазину подъехала «газель», из нее вылезли кавказские товарищи, говорившие громко и непонятно. Город пузырился вокруг. Он вскипятит тебя и не заметишь. Давай прыгай; бух в котел и там сварился. Он подумал: мой брат тут живет. Он подумал: у нас нет ничего общего, кроме мозолей от ружей на пальцах и отца с его афганской паранойей. Мимо него процокали тяжеловесные каблуки. — Хм, — сказал напомаженный женский голос. — Внешние данные на пятерочку с плюсом. Слегка неотесанно, но в этом сезоне шик из глубинки даже в моде. Он в ужасе поднял глаза на мадаму лет сорока пяти в бутиковом ассортименте. На него продышало вязко-сладким парфюмом. — Лариса Васильевна, агентство талантов, — она протянула визитку. Загеленные короткие волосы захрустели на уличном свету, когда она низко склонила голову к плечу. Ухо ослепило бриллиантом. — Поешь, сочиняешь, снимаешься? Хотя не важно. Позвони, мальчик. Не волнуйся, ебать меня не надо, есть, кому этим заняться. Он не просто оттуда уехал. Он сбежал. — «Холодок бежит за ворот, с добрым утром, милый город, сердце Родины моей — ты барахлишь, как после пьянки. That's nothing funny here, honey, just funky-funky, funky-funky! И снова бесы точат лясы, и весь Арбат горит, как факел, и даже дети из колясок показывают факи, факи, факи! Она сожрет тебя на ужин, как драконья голова, но может в этом-то и фенька, в этом и приманка? Ты попал, дядя — это Москва!» Какие-то руины вчерашнего дня под Кремлевской стеной до сих пор пошатывались между ними. Кирпично-красные тени из учебников истории. Его брат сказал, осторожно ступая по скользким краям: — Было по-разному. А умные слова ты тоже знаешь, когда валенком не прикидываешься. — Я не прикидываюсь, я валенок. — А кто Воннегута цитирует? — Ну. Что я цитирую? «Бьют часы, ебёна мать, надо с бала мне бежать». — «Завтрак» или «Бойня»? — «Бойня». — Ладно, валенок, слушай дальше. Тут про тебя и меня. — Тогда скорее всего будет ебля. — Угадал. «За окном светят осколки звезд. Скрипящая кровать поглощает следы их страсти. От обжигающих поцелуев Дина прорывает, и старший практически умоляет трахать его сильнее. Когда-то он мечтал об ангеле, но теперь это лишь тени забытой любви с запахами паленого. Это запах его погибшей души. — Да, еби меня, братишка, — стонет он в контексте сегодняшнего дня. Ему нужно забыть обо всех ни в чем не повинных людях. И младший понимает его без слов, но с терпкой ноткой бессмертия. Их изломанная связь это больше, чем затасканная поэтишками «любовь». Между ними не романтические сопли, а настоящее мужское партнерство». — Не педики, а настоящие боевые пидарасы. Еще хуже, чем предыдущее говно. — Куда хуже-то? — Это говно с претензией. Оно такое же тупое и пустое, но знаешь… Со словами. Они думают, это ебучая литература, если ты используешь слова. — Ну да, не Юджин О’Нил, но все же… Нет, я понимаю, о чем ты. Но знаешь, можно обойтись и без метаидеи. — Я не знаю, что ты имеешь в виду, я тупой. Но… О чем это? — Об отношениях? Просто чувства. Это не обязательно все портит. — Думаю, портит. Ты ведь не думаешь, что мы настолько ничтожные, что это всего лишь гребаные отношения? — Любовь это «всего лишь»? — Сень, когда это про любовь, это говно. — Любовь — говно? А у поэтов? Ну ладно, я тебя понял. Все говно. — Нет, не все! Говно, когда… А, ладно. — «Дин не задумывается над правильностью или неправильностью происходящего, смывая с души усталость. Внутри него как будто что-то загорается, когда посредством близости с братом… Младший глубже вгоняет член в его задницу, и от этого становится легче выносить горы трупов. Дин прячет мокрые от слез…» — Хватит, надоело. Им лоботомию делают? Кто это с ними делает? Они раньше не были такими… такими… Насмешливое, нежное похлопывание по плечу. — Стареешь, Дин. Тоже верно. Мир возвращается, перестраиваясь с каждым его новым шагом. Он прислушивается за рулем. — Движок бы перебрать, — говорит он. — Не нравится мне этот стук. Она такая старенькая, ей нужен уход… Но когда бы найти на это пару свободных часов. Те, что были, он провел беспомощным. Его брат баррикадирует глаза темными очками (черную смолу в прорезях век лучше не показывать людям, а человеческий взгляд у него почти никогда теперь не бывает). — Может, нам больше не стоит этим заниматься? — он произносит это осторожно, без нажима. — Дин, мы… Из-под тьмы доносится его искренняя забота о нем. Мол, зачем мы с тобой продолжаем делать вид, когда ты только на это тратишься. На Медуз из греческой мифологии, которых почему-то занесло в Пятигорск. — И что мне тогда останется, Сень, а, — говорит Дин. Вопрос на конце предложения маленький. Его брат нервно дергает ртом. — Хочешь отлить? — говорит Дин. — Мы не остановимся до следующего. Они не останавливаются до следующего. Кассетник поскрипывает. — «Справа скачет генерал на гнедой кобыле Слева едет комиссар на автомобиле А посередине, прямо между ними Едет, едет молодой парень на дрезине. В правой ручке y него сабелька играет В левой ручке кистенек воздух рассекает Hy, а за спиною знамя удалое Едет, едет молодец песню распевает Эх, мое черное знамя Эх, моя сабля кривая Да за родную сторону Да за любушку-жену Я пошел воевать с врагами». Им бы пожрать, конечно, апокалипсис или не апокалипсис, ангелы или не ангелы. Они заходят в жалкое заведение — шашлычная, чебуречная, в таком духе. Дин берет масляное тесто с начинкой, которая еще утром бегала, его брат берет кофе, состоящий из изжоги. Они себе однажды заработают язву, но, может, у них есть еще до этого пара лет. — «Попробуй м-м, попробуй джага, джага Попробуй м-м, мне это надо, надо…» Тетка за кассой слегка качает головой в такт мелодии, ее устрашающие ногти, покрытые ярко-красным лаком, постукивают по пластиковому боку аппарата. Дин кидает мелочь и улыбается. Ноль реакции. Он теряет форму, что ли? Раньше любая сука лыбилась в ответ. Не то чтобы он собирался трахать эту корову рядом с заправкой в ебенях, названия которых он едва помнит, но все равно обидно. Он был такой мармеладный, а теперь чего? Они усаживаются за столик, стулья грохочут под их весом. Чебуреки пахнут сладким жиром, под корнем языка вскипает слюна. В помещении всего двое в одинаковых черных кожанках, бритые пацанчики из местных; один уставился в колотый фаянс, наполненный кислой жижей. Дин не успевает сунуть чебурек себе в рот. Густая смола в глазах его брата блестит в его сторону. Ебать вас всех, думает Дин. Даже не пожрать нормально. Через полминуты его брат, вскинув руки, пытается удержать барьер, а Дин режет себе вены. Воздух кричит, тетка за кассой лежит в отключке. Дин рисует на стене своей кровью сигил, отгоняющий ангелов. В запястье пульсирует и дергается, но ему не больно, он уже привык. Больно, тяжело его брату: вытекая из ноздрей, кровь марает лицо. Мироздание выплевывает ангелов куда-то далеко, Дин едва успевает подхватить своего брата, который рушится на колени. Ему все еще тяжело это дается. — Эй, джага-джага, — говорит Дин. — Ты в порядке? — Нормально, — он встряхивает головой, и вот они уже в другом городе, где Дин перерезает горло бухгалтеру тридцати пяти лет, в чье тело уже никто не сможет вселиться. Мотор все еще тревожно стучит. Они наблюдают за пятиэтажкой, где живет медсестра из городской поликлиники. Тридцать три, муж, двое детей. Пять абортов. — Пять, — присвистнул Дин. — Как она каялась, что ей это простили? — Считается, что ты можешь покаяться хоть за минуту до смерти, и душа очистится. Дин зевнул. — Удобно, — сказал он. Звук шагов, направляющихся к лифту. В магазин за хлебом или просто подышать, побыть чуть подальше от семейного счастья. — Ты или я? — спросил он. — Давай я. — Ладно, — зевок раздирает его рот. — Как думаешь, почему все это здесь? — Что именно? — Ну вся эта тема. Демоны, ангелы, Люцифер… Конец света. — Не знаю, — его брат тоже давит мягкий зевок. — Россия всегда ощущала себя мессианским государством. Может, поэтому. — А для простых умов? — Мы всех должны спасти. Повести к чему-то, что остальные утратили. — А что они утратили? Он двигает плечом. — Духовность? Дин оглядывает темный двор с облупившимися качелями и детской «горкой», от которой отломаны перила. Кругом лужи, в которые капает октябрь. Все чебуречные, которые он когда-либо посетил, стоят в желудке колом. — Кого мы можем спасти, — говорит он. — Ты только посмотри на это. — Решается элементарно. Мы торгуем ресурсами. Даже когда девяносто процентов разворуют, остаются ебучие триллионы для ширнармасс. — Что-то мне из этих триллионов ничего не перепало. — На чем ты сейчас сидишь? Что на тебе надето? Что ты сегодня съел? — Сегодня нихуя. — Но ты понимаешь, о чем я. — Да понимаю я все. Нефть и газ. — Богатейшая страна мира. Они отколупают от федерального бюджета сюда кусочек, и тут будет маленькая Швейцария. — Ты думаешь, только в этом дело? — Как ни банально, деньги решают все. Но Дин чуть старше и помнит чуть больше. Как они жили. Челябинск с трубами в небо. Отца с вечным Афганом в анамнезе. — Иногда, — он жует губу. — Иногда слишком поздно. Точка невозвращения пройдена. Понимаешь меня? Его брат подается вперед на сиденье на движение; дверь подъезда распахивается. — Она сейчас выйдет. Дин, нам нужно это заклинание. Магия, или что это. Попроси Кроули, иначе мы не справимся. — Он ничего нам больше не даст. Список был последним. — Попроси его. — Смысл? — Ты ему нравишься. — Не настолько. — Сделай так, чтобы понравиться ему сильнее. — Что, — он вздрагивает. — Ты слышал. Желудок совершает горячий тошнотворный кувырок. Его брат приоткрывает дверцу машины, ботинок хлюпает о грязь. — Ты мне должен, Дин. Ты мне, блядь, должен. Если бы не ты, у меня была бы нормальная жизнь. — Если бы не ты, у меня бы тоже она была. — Да, — соглашается он. Холод осени очерчивает его корпус, дождь месит грязь. Дин делает музыку громче.