God Less America

Микки: Чувствуешь здесь демонов? Мэллори: Я думаю, демоны — это мы. — фильм «Прирожденные убийцы» Раненый город за городом, перевал в ночи за перевалом. Сэм обводит названия на карте красным маркером: здесь они уже побывали. Гров Сити, штат Пенсильвания. Штат вампиров и привидений, здесь популярны экскурсии по местам, где водится нечисть. В Геттисберге показывают призраков солдат, погибших в ходе сражения в 1863 году. Духи павших воинов, которым смерть отстирала серые и синие мундиры до одного цвета. Тени гражданской войны, думает Дин, когда они проезжают мимо рыжего трехэтажного дома, построенного в послеколониальный период. Окна ослеплены белыми жалюзи, за которыми можно увидеть светящиеся сферы и линии, уверяют экскурсоводы в черных футболках с надписью «Потомакская армия». Самое американское место в стране: индустрия, построенная на мифе, легендариум гордости и наебалово как часть аттракциона. Вход недорог, ощущения стоят каждого цента. — Одно скажу тебе точно, — Дин затягивается. — Ни вампиров, ни призраков в Пенсильвании нет. Сэм выдергивает сигарету из его рта, но внезапно не вышвыривает в окно, а сдавливает фильтр между своими зубами. Дин, начертив на своем лице удивление, с водительского места косится на его решительную гримасу. — Ты жаловался на пассивное курение, мистер «Мне, пожалуйста, тофу и зеленый салат». Хочешь выглядеть на десять процентов круче? Сэм пожимает плечами, джинса куртки трещит, как будто едва его вмещает (плечи, правда, огромные, и весь он гигантский). — Ты так дымишь, что мне проще начать самому. — Хм, — говорит Дин, выщелкивая новую сигарету из пачки. — Ставлю на то, что этот эксперимент продлится до первого кашля. Сэм почти сразу озвучивает кашлевую симфонию, и Дин ухмыляется. — Выкидывай. С тебя доллар, Сэмми. Сэм всасывает носом слезы и продолжает курить. В «Короле Ничего» особенно классный проигрыш, и Дин врубает звук на полную мощность, отбивая ритм на баранке. — «Королевство ждет крах, Твоя власть уйдет в прах. Ты приказ отдаешь, Но никого не найдёшь. И лишь воля твоя: Поиграть в короля…» — Извини, — говорит он. — Музыку по-прежнему выбирает водитель. Никакого твоего эмо-дерьма. Сэмова куртка снова трещит. — Я не возражаю. Дин изумленно качает головой. — Кто ты и что сделал с моим братом? Сэм слегка усмехается. — Хороший вопрос. Он приоткрывает окно, выпуская дым в лицо бледно-бензинного дня, растянутого по обочине. — «Что говорит твоя совесть? — «Стань тем, кто ты есть». — А чуть менее многозначительно? — напряженно говорит Дин. — Ницше, я еще не все забыл со студенческих лет, — Сэм сверкает мальчишески широкой улыбкой, уместившейся между лбом и короткими годами нормальности. Серый выдох уводит его слова в сторону. — Видишь, я не выбросил. Ты проиграл, гони доллар. — Ладно, сверхчеловек, — Дин отгоняет набежавшую хмурость и одной рукой лезет в карман за бумажником. — Купи себе Чупа-Чупс. Сэм вытаскивает двадцатку. — Я куплю смазку, она у нас закончилась. Его белозубость нахальная, намекающая и очень сексуальная; Дин почти сглатывает. — Ты ее пьешь, что ли? — бормочет он, приклеивая взгляд к шоссе; эрекция за рулем всегда плохая идея. Даже если они остановятся, в машине не хватит места для Сэмовых километровых ног и пластов мускулатуры. А подставлять голый зад октябрю Дин не хочет. «Октябрю?» — проносится в голове вслед за налепленными друг на друга одноэтажными домишками, похожими на обувные коробки. Снова октябрь… — Ты отлично знаешь, куда она девается, — говорит Сэм. — Ты знаешь, что забавно? — Я никогда не понимал, что для тебя забавно, — бормочет Дин. Это ближайшее, куда он подобрался до станции: «Я не знаю, кто ты такой. Я иногда не верю, что мы родом из одного генофонда. А иногда, иногда…» Дин пытается заглушить эту мысль, вымещенную из самых невнятных слоев подкорки, но она пульсирует, как больной зуб. Иногда я бы тебя пристрелил, как самую опасную нечисть, которую я встречал. Потом я пристрелил бы себя, в ад ты один не пойдешь. — Летом, — говорит Сэм дороге, — мы были в Калифорнии, проезжали мимо тех мест, могли бы свернуть, заехать в Стэнфорд. Я бы встретился со старыми друзьями, расспросил бы об их жизни… Пауза весом в шестнадцать тонн чувства вины для Дина. Что это такое для Сэма — Дин не знает. Дин спрашивает, не желая слышать ответ: — И почему мы не съездили? — Мне это даже в голову не пришло. — Сэм выдыхает дым, уползающий белой змейкой. — Ты увез меня раз и навсегда, Дин. Он, видимо, не обвиняет, поэтому голос звучит бесцветно. Или обвинение перешло черту равнодушия. Дин говорит без оглядки на него, на себя и на правду: — Ты вернулся за Джессикой. — Нет, — почти улыбается Сэм, — я не вернулся. Я думал… Иногда я не помню ее лицо. — Сэмми, — говорит Дин. Это все, что он может сказать. — Я помню факты. Как будто я знал ее по чужому описанию. — Факты, — тупо повторяет Дин. — Она была милой, неглупой, со светлыми волосами, как наша мама. — Улыбка наконец прокрадывается в уголок рта. — Мы заметили друг друга на лекции в первый день, первый раз поговорили через месяц, поцеловались в тот же вечер. Она поцеловала меня первая, волновалась она меньше меня. Или совсем не волновалась, она была довольно самоуверенной. Мы переспали после вечеринки в общаге, оба были немного пьяны. У меня не было резинки, я пошел одолжить у соседа по этажу, Стива, но по дороге передумал. Не хотел, чтобы он орал на весь коридор: «Винчестеру сегодня перепало!». Он был мудак, и, по-моему, он у меня деньги воровал, хотя я точно не выяснил. Джесс сказала: «Все в порядке. Только не кончай в меня, ладно?». И я подумал: с ней не будет проблем. И с ней не было проблем, ни единой проблемы. Я поначалу гадал: в чем подвох? А его не было. Я был уродом из уродов, а подвоха не было. Она любила французских экспрессионистов, банановый сплит и простое белье, без кружев. Секс такой же простой, без кружев. В кинотеатре для нее надо было брать не попкорн, а начос. Она мыла посуду в латексных перчатках, чтобы кожа на руках не пересыхала. Это была бы моя жена. Можешь себе представить? Женщина, моющая посуду в латексных перчатках. Дин думал всю свою жизнь: ты не слушаешь ни единого слова из того, что я говорю. Сейчас он понимает, что делал всегда то же самое. — Это реальная жизнь, — вытягивает он из себя. Ничего не значащая фраза пролетает, не оставляя следа. Сэм бросает на дорогу окурок и тянется в бардачок. Достав бутылку воды, пьет; горло сокращается глубоким глотком. Он вытирает рукавом куртки мокрые губы. — Я думаю, — произносит он медленно, — я даже не совсем понимаю теперь, о ком я говорю. Кто этот парень? Я его где-то похоронил и даже не хожу на могилу. Дин стискивает на руле пальцы; сердце делает тяжелый кульбит и рушится в колодец желудка, перетрясая все болью. Сначала папа отнял у Сэма шанс на нормальность. Потом он. Это было несправедливо, почти что жестоко. — Сэм, мне очень жаль. Для этой фразы он едва наскребает воздух. — Правда, Дин? — говорит его брат. — Правда? По его лицу марширует гримаса за гримасой — все оттенки затушенной злобы. Он вдруг машет рукой. — А, неважно. С того момента, как кровь демона попала мне в рот, и они стали ждать, он стал ждать… В его молчании сквозит безропотная ярость. Дин оглядывается на него, задрав брови. — Ты все-таки веришь в судьбу? — Не знаю, — вздыхает Сэм; грозовое облако упорхнуло, а Сэм остается — тихим и выхолощенным. — Может быть, верю. Они едут дальше, Сэм сверяется со списком, который они получили от Кроули. Сэм говорит: — Джек О’Доннел, Рехобот-Бич, Делавер. Прихожанин одной из местных церквей. Они прибывают на место, приезжая к пеленам заката, наброшенным на окрестные здания. Вода сырая и рыбная, от нее сквозит холодом. Если у нас чертов октябрь… Море. Вода заставляет ветер возносить йод. В воде есть что-то от вечности, и Сэм тоже так думает. — «И море изрекло»,  — произносит он непонятное, но Дин готов согласиться. Это курортный городок, спокойнее, безмятежнее, чем все остальные; слегка сонный и очень земной, как будто его населяют сплошные сантехники и работники коммунальной службы. Здесь нет преступности. На пляже Дин покупает мороженое в сахарном рожке и смотрит на темно-зеленую воду, в ней иллюзорно отражается город, где целуются двое парней в узких джинсах. Дин думает: есть ли от него польза? Он решает не отвечать, так можно похоронить все города на земле, как Хиросиму и Нагасаки, оставив выжженные тени на стенах. Но ничего прекрасного. Дин, в общем, не видел прекрасного и не знает, как оно выглядит, где оно обитает. В Лондоне, Праге, Москве? Там, где горбятся под старым небом старые здания, если они еще живы. Где вьется на стенах плющ, и прошлое бесконечно дробится. Где вчера наполняет эфемерность сегодня. В какой-то стране. Они подъезжают к дому, где живет парень. Улица чистая. Они находят тени от местной немудреной архитектуры и ждут. Дин зевает, он хочет кофе. Сэм вдруг говорит: — Давай я тебя развлеку, это твое любимое. Покопавшись в своей сумке, он извлекает листы — распечатки, отражающиеся в его чертах скользящей улыбкой. Подлинная она, или нет, Дин не разбирает в сумерках. Скоро ночь, так что он не очень-то верит этим лабильным изгибам рта, скитаниям беззаботности на лице Сэма. Их существование такое обугленное; в нем может быть многое, но не веселье и не тепло. Несколько лет назад в журнале, попавшемся на заправке (он повелся на декольте модной голливудской старлетки, светившее с разворота), он читал, что психопаты иногда пытаются притворяться людьми, изображая радость и страх. Но эмоции более тонкие для них недоступны: они копируют жар или холод; нельзя скопировать элементы души, невыразимые внешне. Что-то в эти трупиках старых эмоций есть Сэм, и Дин поднимает на скрипы бумаги голову, замирая в одном из своих робких молчаний. Сэм зачитывает с торжественной интонацией: — «Соленые дорожки слез на чужом лице наполнили сердце мужчины глубокими эмоциями, и шатен припал к губам служителя небес благоговейным поцелуем с частичкой чего-то большего». — Ясно, — говорит Дин. — С частичкой. — «Глубокие, как море, глаза брюнета расширились от удивления, когда чужая рука привлекла к себе его тело. Чужие губы прошлись по лицу ангела…» — Чужих много, — Дин потягивается на сиденье и трясет головой, разгоняя сонливость. — Как у Ридли Скотта, да? Лужайку у дома царапали последние проблески солнца, через пару минут за лобовым стеклом легли серости позднего вечера. В тускло-желтом мерцании за окном двигался человек, бормотал телевизор и лаял пес. Скоро Джек О’Доннел выйдет его прогуливать. У него была собака, он ее любил. Дин поерзал на сиденье, разразившемся кожаным треском. Папа всегда говорил, что ожидание — едва ли не самое трудное в их работе. Губы Сэма взвихрились улыбкой; Дину показалось, что она настоящая. — «Наследный принц Кастиэль пристально посмотрел в наполненные слезами радости глаза своего нареченного Дина и повел его на их первый танец на балу». — Ты шутишь, — Дин покачал головой. — Есть бизнесмен с официантом, пожарный с профессором, учитель с учеником. — Ну хоть не Золушка с принцем. Сэм сунул нос в распечатку.  — «Кастиэль был его профессором, поэтому студенту потребовалось спиртное, чтобы набраться смелости и признаться преподавателю…» — Он пошелестел бумагой. — «Заставляя того плакать еще больше…» — Почему я все время реву? — Тут не ты ревешь, он ревет. — А почему он ревет? Сэм развел руками и убрал листы обратно в сумку. — Никогда не видел, чтобы он плакал, — Дин проскреб зубами по зевку; нужно было затариться кофеином. — Не уверен, что он может. — Его оболочка может. — Ну да, наверное, — рассеянно пробормотал Дин. Движение тени за окном заехало ему в глаз. Он подался вперед, прищурившись в полумрак. — Он надевает на собаку ошейник. Ты или я? — Давай я. Ты… — Сэм качнул подбородком, неуверенность жеста прозвучала отчетливо. Повторил уже властно: — Давай я. — Ты сделал это в прошлый раз. — Дин, — неуверенность возвратилась, но теперь мягкая. — Это легче для меня. — Ага, я знаю, — Дин вытащил нож из-за голенища; рукоять теплая, надышавшаяся его телом. — Ладно, я пошел. Перетащишь его в машину, лады? — Эй, — Сэм вдруг жестко ухватил его за подбородок, повернул к себе лицом и соединил их рты. Жаркий мокрый язык почти насильно раздвинул губы и протолкнулся внутрь. Дин стиснул глаза; член дернулся и уперся в джинсы, надув ширинку. — Бля, — выдохнул он Сэму в губы. — Как мне сейчас ходить с набухшим хуем? Сэм зарычал в его щеку; сильные пальцы впились в загривок. — Не знаю, я вдруг так тебя захотел. В глазах потемнело… Знакомая тяжесть его члена вдавилась Дину в бедро. Дин снова зажмурился, пытаясь утихомирить кровь двумя короткими резкими выдохами. — Ну, либо трахаться, либо дело делать, — клейкие, как тесто, слова завязли в зубах. — Сэмми, давай… — Прозвучит грязно, пошло, — Сэм лизнул его челюсть, прижался ближе. — Но мне так нравится твоя задница. Я поэтому люблю ставить тебя лицом к стене. Чтобы смотреть. Когда пот блестит… И ты до сих пор такой тесный, для меня это каждый раз как шок. Его бедра дернулись, у Дина вырвался глухой низкий стон. Горячее, тяжелое прижатие перекрывало воздух. Дыхание полилось с шипением, уши взорвались его и Сэма сердечным грохотом. Он прошептал имя брата, утонувшее в новом стоне, когда язык Сэма обвел мочку уха и скользнул внутрь обжигающим хрящик извивом. — Бля, Сэмми, — он почти заскулил. — Перестань или сделай… Сделай что-нибудь. Но нам придется… — Я хочу, я хочу увидеть, — зашептал Сэм, пальцы надавили на шею Дина до боли. — Изнутри, понимаешь? Раскрыть тебя и… Должно быть, это безумно сексуально. Розовое, нежное… Сначала пальцы, потом… Вытерпишь это для меня? — Блядь, — хрипло простонал Дин сквозь зубы. — Да, Сэмми, да, все, что хочешь, что угодно… Бля, я кончу, ты этого добиваешься… — Давай, — половина ухмыляющегося рта прижалась к его щеке. Ладонь Сэма накрыла его хуй. — Давай, Дин, я разрешаю. Я хочу посмотреть, как ты будешь… Прямо в штаны, да? Там будет мокрое пятно, папа увидит… Дин трясется всем телом, роняя на пол свой нож. Дрожа, низко вскрикивая, он прижимается к брату, вцепляясь пальцами в его джинсовую куртку. Сэм удерживает его в неудобной позе, затыкает своим ртом его рот, чтобы заглушить его крик, обнимает, целует ухо, щеку, подбородок, край губ. Он шепчет грязные, восхитительные вещи о том, что он с ним сделает, о том, что будет делать это снова, снова и снова. Раскрывать его и ломать, разъединять на части, собирать воедино, и неважно, шепчет ему Сэм, неважно, что происходит, неважно, что произойдет, ты всегда сможешь это получить. Я так рад, шепчет он, что ты мне позволяешь, что ты сам всего этого хочешь. И не говори мне, не говори мне, шепчет его брат, такой же одержимый, такой же заново себя воссоздавший, не говори мне, что это того не стоит. Он произносит эти слова, и Дин слышит, что Сэм его просит, умоляет дать ему индульгенцию на все, что с ними произойдет. И Дин ему отвечает. В штанах скользко и мокро, ему неловко ступать и неловко вылезать в мир. Но он идет, темнота поглощает его шаги. Они расчленяют труп на старом кладбище у заброшенного шоссе. С первым человеком они колебались. — В Страшный суд, — Дин вспомнил Библию, — должны подняться все. Даже те, кто давным-давно сгнил. — Это не Страшный суд, — сказал Сэм. Пила дробит кости с омерзительным звуком, жирный минеральный запах крови дезориентирует нос — кажется, что она всюду, ею пахнет земля и небо. Они закапывают то, что осталось от Джека О’Доннела в неглубокой могиле. Дин до сих пор слышит жалобный скулеж его пса. Он не сумел отогнать собаку, убивать ее было тяжелее, чем человека. С оболочкой ангела по имени Сихаэль (такое имя, по крайней мере, дал им старый каббалист) они разобрались. Сэм отмечает красным маркером Рехобот-Бич на карте. Они сверяются со списком имен и едут в следующий город.