Я вижу солнце

      В Ляньхуа Ву после войны они возвращались с разными чувствами. В своих Вэй Ин разобраться не мог, тем более у него не хватало сил на то, чтобы копаться в чужих. Он так устал, он хотел упасть и забыться долгим-долгим сном, но это было невозможно: Пристань требовала вложения множества сил, времени и труда, ведь ее все еще отстраивали.       Первые признаки того, что с ним что-то не так, Вэй Ин почувствовал уже через неделю. Он вскинул на плечо коромысло с двумя корзинами черепицы — и ощутил слепящую боль. Его замутило, как оказался на коленях — он не помнил. Только уже в лазарете узнал, что у него сломана ключица. И еще почти два десятка костей. И переломы выглядят свежими, хотя внешне нет никаких повреждений, кроме уже проявляющихся отеков.       Уже ночью он понял: все его переломы — это результат падения на Луаньцзан. Только отсроченный темной ци на долгие три года. Сейчас, когда в финальной битве он задействовал Стигийскую печать, влив в нее почти всю ци, что в нем была, он чувствовал себя пустым кувшином, который не спешил наполняться.       Никто не знал, что финальным аккордом битвы в Безночном Городе была не смерть Вэнь Жоханя, и даже не обрушение Знойного дворца и последовавшее затем извержение спавшего под Буетьень Чан вулкана. А то, что все это и спровоцировало: уничтожение Стигийской печати.       Вэй Ин, как никто другой, знал, насколько опасно это его изобретение. И что не ему, истощенному душевно и физически, тягаться с артефактом, который почти обрел самосознание, и оно ни капли не доброе, не ограничено рамками морали и будет стремиться лишь к собственной выгоде и господству. Бросить Печать в кипящую лаву было ничуть не легче, чем оторвать себе руку. Но он справился — в решимости и самопожертвовании тьме было не тягаться с тем, кто две ночи и день терпел безумную боль, отдавая свое Золотое ядро, а после — выползал, переломанный, из ущелья на гору.       Вэй Ин был уверен: печать уничтожена. Темная энергия покидала его тело постепенно, тем более при любой возможности он старался медитировать, собирая те крохи светлой ци, что рассеяны в мире, очищая ею свои меридианы. Ну вот и доочищался. Только темная ци держала его кости, они вовсе не срастались. И не только кости — все внутренние повреждения, что он получил за эти три года, все они дали о себе знать. Не было никакой возможности сохранить тайну отсутствия золотого ядра, попав в руки целителей, верных главе Цзян. Вэй Ин не знал, насколько тот был зол, узнав эту новость, он почти две недели провел между жизнью и смертью, пока целители оттаскивали его, не давая сделать последний шаг на мост Найхэ-Цяо. Когда же он пришел в себя, пришлось еще месяц изнывать от скуки в лекарской палате, потому что переломы и все прочее на нем заживало теперь так же долго, как на обычном человеке.       Цзян Чэн в палате не показывался, но Вэй Ин был ему благодарен хотя бы за то, что не вышвырнул сразу, как только узнал, что помощи от него ждать не приходится. Зато приходила шицзе, ругала его, плакала, обещала, что позаботится. Вэй Ин осторожно закрыл ей рот ладонью.       — Не стоит, шицзе. Кто такой обычный человек для заклинателя? В системе мира совершенствующихся я отныне ничего не стою. Те, кто еще вчера с дрожью вспоминали о Повелителе Мертвецов, сегодня с радостью меня растопчут, даже не обнажая мечи.       — Отлично, что ты это понимаешь, — прозвучало от дверей, и в палату вошел Цзян Чэн.       Ах, нет — глава Цзян. При полном параде.       — Сестра, оставь нас.       Перечить брату, пусть и младшему — но своему главе, Цзян Яньли не посмела, хотя и ожгла предупреждающим взглядом. Ваньинь его проигнорировал, осмотрел Вэй Ина изучающе. Вэй Ин знал, как сейчас выглядит: в похоронных домах бродяги иногда краше и здоровее, особенно, если подохли от ножа под ребро, а не от болячек в канаве. Он же выглядел серой тенью себя-прежнего, и самым примечательным в его внешности теперь были побелевшие за одну ночь более чем наполовину волосы. Целители сказали — невелика плата за чистое от темной ци тело. И если он больше никогда не возьмет в руки Чэньцин, так оно и останется.       Тем больнее ему было осознавать, что именно потребовал от него Цзян Ваньинь. В первое мгновение Усянь по привычке пошутил, скрывая реальные чувства за смешком:       — Без золотого ядра заклинать темной ци? Да ведь это смерть, глава Цзян, за что вы меня так ненавидите? — и осекся, разглядев в голубовато-серых глазах Ваньиня лиловые искры духовной энергии, всегда предварявшие его крик.       В этот раз Цзян Чэн не кричал, он улыбался, и Вэй Ину казалось, что ему улыбается Сюань-У.       — А, так мне совсем не за что тебя ненавидеть? Может быть, это не по твоей вине погибли мои родители, мои шиди, а мой дом был сожжен? Это не по твоей вине моей сестре пришлось, словно простолюдинке, работать в полевом лазарете, терпя чужие насмешки?       Вэй Ин вжался спиной в стену и смотрел, все шире раскрывая глаза, слушал эти обвинения — совсем детские, от разделенной по приказу отца комнаты до отданных куда-то подальше собак, взрослые, но совершенно не соответствующие обвиняемому — в том, что не давал о себе знать три месяца, что поставил под угрозу репутацию клана и ордена, до совсем уж болезненного — вызвавшего у Вэй Ина желание истерически рассмеяться или разрыдаться: в том, что такой благородный, что даже отдал свое золотое ядро, а вот если бы был поумнее, повнимательнее, не лез бы на рожон и смотрел по сторонам, то ему, Цзян Чэну, не пришлось бы пострадать, отвлекая на себя вэньский патруль.       — То есть, в том, что тебя тогда схватили, виноват опять я? Наверное, это я слишком медленно переставлял твои ноги? Или это я, попросив тебя никуда не лезть и не оставлять шицзе, взял потом за шкирку и выпинал на улицу? — не выдержал Вэй Ин.       Приправленная ци пощечина выбила ему челюсть.       После того, как целитель ее вправил и обработал глубокую ссадину от Цзыдяня, за Вэй Ином пришли два незнакомых дюжих парня. Путь в подземелье, в темницу (оказывается, в Пристани была и такая, а он не знал!) стал для него достаточно мучительным, ведь никто не заботился о том, чтобы не тряхнуть его лишний раз, тревожа еще не зажившие до конца кости, внутренности и раскалывающуюся от удара голову.       В маленькой камере была только пара охапок соломы, лампа горела на стене за решетчатой дверью. Вэй Ин свернулся на соломе, прижав горячий лоб к стене. Здесь хоть не было собак, — подумалось ему.       Через час в подземелье спустился и сам глава Цзян. Отныне для Вэй Ина больше не существовал ни Ваньинь, ни Цзян Чэн, ни, тем более, А-Чэн, шиди или сюнчжан. Занятый этими мыслями, он не сразу понял, что следом идет еще кто-то. А когда понял, кто же именно — сперва попытался найти какое-то логическое объяснение, оправдание. Он так привык искать оправдания главе Цзян, что не мог сразу перестать это делать.       Тяжелый железный браслет окольцевал костлявое запястье так туго, чтобы он не сумел протиснуть сквозь него кисть, даже вывихнув себе все суставы.       — Зачем? — с трудом шевеля опухшими губами, поинтересовался он.       — Твоя способность сбежать откуда угодно мне известна слишком хорошо, — криво ухмыльнулся снизошедший до ответа глава Цзян.       От браслета крепкая, достаточно тяжелая цепь протянулась к кольцу в стене.       «Собак, говоришь, тут нет? Теперь есть — я. Как это он не додумался до ошейника?».       — Посидишь, подумаешь. Время до первого Большого Совета у тебя есть. Месяц.       — А если я не передумаю?       Мгновенно распустившийся Цзыдянь обвился вокруг шеи, сдавив до слабого хруста в гортани.       — А если не передумаешь, мне придется немного поиграть в скорбь по безвременно ушедшему брату, — подтянув к себе задыхающегося пленника, улыбнулся глава Цзян. — Темное Дао — оно такое опасное...       Решетка захлопнулась, оставляя Вэй Ина более разбитым, чем после падения в пропасть на Луаньцзан. Он сжал в кулаках полуседые, растрепанные пряди, пытаясь понять, чем в прошлой жизни смог настолько испортить себе карму, чтобы в этой так мучиться. Императора он убил? Небожителю на сапог плюнул?       Мысль, что можно все закончить прямо здесь и сейчас, Вэй Ин отмел: несмотря на то, что в последние четыре года жизнь старательно ломала его и втаптывала в грязь, он все еще хотел жить, наслаждаться немудреными радостями вроде вина, острой похлебки и красивых девичьих лиц. Прислонившись к стене, он закрыл глаза. Вспомнились почему-то Облачные Глубины, тишина библиотеки, вечная влажноватая прохлада горной долины...       К утру он совершенно окоченел, а к вечеру свалился в жару.