Обратная сторона медали

      Всю ночь мне снится его образ.       Снова и снова я возвращаюсь во вчерашний день, на соревнования, где за бортиком вижу не Ольгу, а Георгия Борисовича, но только теперь он не исчезает, а сидит со мной в КИКе, провожает до раздевалок… На мне снова белая толстовка российской сборной, а программа та самая «Зима», которую мы решили вернуть для олимпийского сезона. Эти сны столь реальные, что когда в пол пятого утра будильник звенит на запястье, вибрируя на часах, я пугаюсь реальности, не сразу понимая, где я вообще проснулась. Чем, похоже, и бужу Лето, спящего рядом, потому что над головой практически мгновенно включается лампа для чтения.       От внезапного яркого света я прячусь под одеялом, натянув его на голову. Сердце ещё колотится с бешеной скоростью, будто я прямо сейчас откатала программу. Я пытаюсь восстановить дыхание, в очередной раз напоминая себе, что это было не взаправду.       — Извини, я не хотела тебя тревожить, спи, — зачем-то говорю шёпотом, всё же выглянув на свет. Я сейчас пытаюсь вспомнить, что было накануне вечером и искренне не понимаю, как я оказалась в одном белье — я не рассчитывала на секс, но как я заснула, в памяти практически не запечатлелось. Мы пришли в номер, поужинали, а что потом? Лето предложил кино посмотреть…       — Уснёшь с тобой, ты так ворочаешься, что едва ли не с кровати спихиваешь, — усмехается Джаред. — Ты как себя вообще чувствуешь?       — А почему ты спрашиваешь? — с подозрением интересуюсь я. Вряд ли, конечно, он посмел мной воспользоваться… — Что вообще было вчера вечером?       — Ничего. Ты доела свой стейк с салатом, и прилегла подремать на полчасика… Прошло больше, ну а я потом будить не стал, только снял с тебя джинсы и рубашку. Ты не заболела, случаем?       Я качаю головой. Болеть, конечно, тоже хуёво, но когда температура на градуснике шарашит под тридцать девять, саднит горло или, наоборот, тошнит, ты понимаешь однозначность своего состояния и знаешь, что это пройдёт. Ну, или лошадиная доза парацетамола накануне выхода даст возможность нормально выступить. А Джаред повторяет ровно то же самое, что осталось в обрывках моих воспоминаний. Да, вчера после ужина меня разморило, и я правда сказала, что хочу немного полежать. Но тогда было примерно восемь вечера, неужели я всё это время спала? Жуть. Хорошо хоть заранее поставила будильник. Конечно, я собиралась переночевать в своей гостинице, но всё-таки я рада собственной предусмотрительности. Лучше так, чем с горящей жопой проснуться уже после утренней тренировки.       — Ладно… Спасибо, — объяснение меня полностью устраивае. Выдохнув, я потягиваюсь в кровати и затем сажусь, передвинувшись на край. Лето молчит, но я-то понимаю, что у него осталось много вопросов, впрочем, у меня их к себе не меньше… А сегодня произвольная, и даже огромный запас баллов с короткой программы меня не спасёт, если я развалюсь. Почему всё рушится? Когда кажется, что дела только наладились, на самом деле ничего не в порядке, и равновесие настолько хрупкое, достаточно лишь одного небольшого прикосновения, чтобы сломать. — Джаред, меня можно назвать сумасшедшей, если я вижу своего тренера в галлюцинациях?       Я зачем-то говорю это вслух.       — Нет, — в принципе, я ожидала услышать именно такой ответ от него, впрочем, потом следует пояснение, которое не успокаивает. — С учётом того, что ты пережила смерть близкого человека, сексуальное насилие и находишься в постоянном стрессе от бесконечных тренировок и соревнований, самокритики и самоедства, я удивился, если бы ты была в полном порядке. Для этого нужно быть сверхчеловеком, а даже в супергеройских фильмах нет идеальных…       — Как же я устала от этого дерьма, — бормочу я и опять ложусь, уткнувшись носом в мягкие подушки, тёплая рука касается спины, поглаживая лопатки. Я переставляю будильник ещё на двадцать минут, потому что явно не готова встать, а время ещё есть. Дурацкая ночь.       — Детка, соберись! — а вот эта фраза, произнесённая мне на ухо, удивляет, и я поворачиваюсь к нему. Джаред целует меня, на что я реагирую гораздо активнее, чем на первичную необходимость встать. Чаще он утешает, нежели подбадривает. Конечно, от этого не легче, но позитивом всё же повеяло.       Я не привыкла жаловаться. Точнее, привыкла лишь в тех ситуациях, где точно получу положительный исход, например, легко могу сказать официанту в ресторане, что мне не нравится еда или могу попросить номер получше в отеле или могу пожаловаться на сервис… Однако, когда дело касается чего-то более личного, сложно и два слова связать. Кажется, что это неуместно, ненужно, бесполезно, хотя, похоже, что всё становится хуже, если держать в себе. Словно отравляет изнутри.       Но я сейчас пытаюсь набраться уверенности и спокойствия иным способом — в объятиях Лето. Непривычный для меня вариант решения проблем. Сколько себя помню, ещё ребёнком я ненавидела вот это вот «подуть на ранку», не просила жалости, не любила излишнюю опеку нянь, в моей семье поддержка и любовь выглядят иначе… В общем, очередное «иначе», которое тем не менее помогает. И оставшееся время до нового будильника я стараюсь ни о чём больше не думать и не комментировать то, чем поделилась — хватит уже раскисать.       — Мне пора, — когда сигнал оповещает о вышедшем времени, приходится вылезать из этой приятной неги, я наконец-то встаю с кровати и собираюсь пойти в душ, но сначала нужно найти резинку для волос. Я лезу в рюкзак, пытаясь найти её среди кучи вещей, попутно размышляя вслух. — Нельзя опаздывать. Тренировка на льду в семь, мне нужно выйти через двадцать минут…       — Напомни, почему ты не в терапии? — перебивая, интересуется Джаред, меняя тему. — Я не могу понять, как твоя тренер допустила, чтобы со всем этим багажом, с тобой не работал специалист.       Я настолько под окситоциновым приливом от утренних нежностей, что отвечаю даже без агрессии по отношению к Лето, впрочем, не без доли сарказма.       — Не поверишь, в моей жизни их вообще было аж трое: первый — мамин, убеждающий меня бросить спорт, потому что токсичная среда мешает мне жить, второй — шарлатан, лечивший мои ночные кошмары каким-то псевдогипнозом, а третий — психиатр тренерского штаба с пунктиком на антидепрессантах, от которых я пухну и вечно сплю. Условно, я всё ещё хожу к нему на приёмы, сейчас раз в несколько месяцев, раньше — раз в неделю. Я пыталась, Джаред, я честно попробовала, но его методы не помогли, поэтому я сейчас стараюсь вести себя с ним крайне осторожно, так как он может отозвать мой допуск на лёд… Да и я в принципе не люблю, когда кто-то копается в моих мыслях. Вот и всё, — наконец откуда-то со дна я выуживаю резинку и быстро собираю волосы в пучок. — И лучше не обсуждай это со мной. Может, сейчас ты попытаешься в противовес доказать мне обратное, однако у меня есть контраргумент: прямо сразу и сиюминутно ничто не решит мою проблему. Есть только я.       Он вздыхает. И явно не очень доволен моими словами, но пока молчит, разглядывая моё лицо в неярком свете ночника, нахмурившись и будто собираясь меня отчитать, мол, так не надо. Я медлю и не бегу в душ, жду его какой-нибудь философской тирады, чтобы её тотчас заткнуть, зная, что это способно моментально вывести меня из себя и испортить важный день.       Ну, давай же, Джаред, скажи, что так нельзя жить.       — Если когда-нибудь захочешь попробовать ещё раз, я знаю, к кому можно обратиться, — на удивление, это всё, я выжидаю небольшую паузу на случай, если ему захочется дополнить своё предложение чем-то ещё, а потом тянусь к нему для очередного поцелуя, прежде чем оторвать свою задницу от кровати.       — Договорились.       Правда, пока я стою под горячей водой, всё равно этот наш небольшой диалог не даёт абстрагироваться, и сеет зерно сомнения. Я начинаю вспоминать некоторые наши сессии с доктором Джонсом. И думаю об этом не в контексте того, что я отвергла помощь и теперь жалею, а скорее с любопытством и допущением: стало бы лучше, если бы я так не боялась потерять форму? Он попросил четыре недели провести без тренировок, гулять и заниматься тем, что я обычно не успеваю, например, общаться с родными, читать, гулять или путешествовать по новой стране. Меня тогда охватила ещё бо́льшая паника. Я делала все эти вещи, испытывая жесточайшее чувство вины за то, что не работаю над собой как раньше. Боялась, что не смогу вернуться в следующем сезоне и все усилия по переходу будут сделаны впустую. Это мучило меня, но потом я быстро поняла, что никто, кроме меня, не знает, как лучше и я забила, вернувшись к прежнему. Тревога перешла в нечто хроническое и контролируемое жёстким распорядком и до встречи с Лето это не давало сбоев.       Я провожу слишком много времени в душе и одеваюсь уже в спешке. Наше прощание с Джаредом получается смазанным.       — Вечером вернёшься? — он провожает меня до дверей. — Ты ведь празднуешь свои медали?       — Если побеждаю — да, но не всегда… Мама обычно водила в детстве в кондитерские. Ну, знаешь, где тебе наливают чай в невероятно красивые чашки, а на столе этажерка с пирожными, на которые даже смотреть нельзя, пока идёт подготовка к соревнованиям.       — Это намёк? — хитро улыбается Джаред. — Сводить тебя на чаепитие?       — Я же ведь не выиграла ещё, — пожимаю плечами. Мне почему-то нравится его настрой, он меня успокаивает. — Поговорим об этом вечером. Или нет. Как пойдёт. Не знаю, в каком я буду состоянии, сам понимаешь… Ладно, мне пора.       — Удачи.       Я торопливо чмокаю его в щеку и спускаюсь в холл, где быстро сдаю ключ от номера, в котором даже не была, администратору, а снаружи меня уже ждёт такси. Путь до моего отеля короткий, меньше пятнадцати минут по ярко освещённым — даже в такую рань — улицам. Мне останется только тихо прокрасться в свой номер, не хлопая дверьми, потому что Ольга живёт в соседней комнате, собрать вещи и потом постучаться к ней, чтобы пойти вместе на лёд.       Но без осложнений у меня, похоже, не бывает.       Я очень вовремя успеваю заглянуть в окно, когда таксист уже тормозит у гостиницы. Из впереди стоящей машины выходит женщина, в которой — сюрприз — я узнаю Ольгу. Но это ещё не самое странное: следом за ней выскакивает человек, который вообще должен держаться от нее за два километра. Я отчаянно пыталась убедить себя в том, что у меня продолжаются глюки или я не выспалась, но сложно отрицать явное: ветровку Боско в цветах российской сборной на высокой фигуре мужчины, которого я ненавидела всем своим существом.       Платон?       Это утро определённо недоброе. Буду надеяться, что это лишь очередная галлюцинация, и если увиденное не подтвердится, то добровольно попрошу оформить меня в психушку. Потому что иначе я не могу объяснить такие отношения с врагом. Стекло опустить стрёмно, очень не хочется спалиться, поэтому я делаю нечёткое фото из машины, однако на нём лишь размытые тёмные силуэты. Ну что за фигня? И ведь теперь не докажешь ничего…       Я дожидаюсь, пока они зайдут в здание и, пообещав хорошие чаевые сверху, прошу таксиста сделать ещё пару кругов вокруг отеля, чтобы точно не встретить их в холле… А ещё на всякий случай выхожу возле круглосуточной кофейни за углом и беру себе американо. Конечно, это легенда так себе, потому что я с рюкзаком, но авось и не заметят. В вестибюле отеля ни Платона, ни Ольги уже нет, я спокойно поднимаюсь на свой этаж, хоть и в коридоре почти крадусь, стараюсь не скрипеть дверью в номер, а выдыхаю лишь когда бесшумно закрываю её.       Боже, я уже ничегошеньки не понимаю… И почему всякая хрень всегда происходит в моменты, когда нельзя лажать и мыслями витать где-то ещё?       Однако объяснение этому странному феномену, как ни странно, находится, и оказывается оно гораздо более очевидным, когда в холле я вижу, что у Ольги левая рука в гипсе. Он был с ней в больнице.       — Что я пропустила? — спрашиваю я сразу, как только замечаю повязку.       — Я упала, — сообщает она спокойным голосом. — подскользнулась на мокрой плитке в ресторане рядом с отелем, неудачно приземлилась и заработала трещину лучевой кости. Ну и головой приложилась… В общем, ночь провела в больнице.       — Почему не позвонила? Неужели ты одна совсем была? — здесь пазл уже сложился, и теперь было интересно, скажет ли правду Ольга или нет. — Ты могла набрать мне, и я бы приехала. Сразу же.       — Девочка моя, я очень не хотела тебя тревожить, — она утешающе кладёт ладонь здоровой руки на моё плечо. — тем более твой папа приехал и тебе нужно было отдохнуть перед произвольной. Всё обошлось. Мне помогли, Сонька со мной сидела.       Не призналась. И, видимо, головой приложилась хорошо, ведь мы обе знаем, что София — младший тренер, который ездит с нами на соревнования в качестве человека на подхвате, совершенно не умеет врать. И мне труда не составит вывести Ольгу на чистую воду, но зачем? Создавать ещё бо́льший негатив? Обострять?       — Как ты сейчас чувствуешь себя? Может, тебе отдохнуть ещё?       — Анечка, я каталась в парном и падала ещё не так. Да, мне семьдесят два года, у меня куча болячек, давление, остеопороз и написанное завещание, но я в своей норме и готова работать, — Хоть она и говорит это с улыбкой, но мне всё равно не по себе, для меня странно рассуждать о чьей-то скорой смерти. Я с этим практически не сталкивалась: мои бабушки и дедушки умерли до моего рождения, родители и другие родственники, слава богу, здоровы. Уход из жизни Георгия Борисовича — первое подобное событие и оно оказалось слишком болезненным. Но не только потому, что оно первое. Причин было достаточно и о них я сейчас не хочу снова думать.       Предсоревновательный мандраж и так превратился хуй пойми во что из-за всех этих секретиков. Как своих, так и чужих. Уверена, что со временем Ольга расскажет, как всё на самом деле произошло в ресторане или где-то ещё, а пока мне нужно сосредоточиться, потому что на тренировке я хоть и держу себя в руках, но не чувствую себя уверенно, распрыгиваюсь тяжело. Да, тройные хорошо, аксель через раз, а вот четверной тулуп со скрипом. А на прогоне программы вообще падаю с него в начале. Нехорошо. Но последующие попытки собрать ультра-си решаю оставить раскатку уже на шестиминутку и смотреть по ситуации: насколько покоцанный будет лёд, как я буду разогрета, ну и, конечно, каким будет моральное состояние.       Нервная обстановка то улетучивается, то накаляется. Достаточно лишь мелочи: торчащего волоска из пучка, неразглаживающийся шифоновый цветочек на платье. Я тереблю подвески на браслете и, пытаясь успокоиться, выпиваю одну чашку черного чая за другой, благо они маленькие, пока Ольга возится с нарядом для выступления, буквально выхватив у меня тот злополучный отпариватель, увидев, что я явно страдаю какой-то хуйнёй. И тут не в умении гладить дело, а в том, что я с пустым взглядом стояла, бесполезно водя рукояткой по тонкой ткани. У неё с гипсом и то лучше получается.       Хорошо хоть за рутинными процессами время проходит быстро. Закончив последние приготовления, мы перемещаемся уже непосредственно в помещения у катка, к этому моменту заканчивает выступать первая разминка. Платонова Соня в неё каким-то чудом не попадает, поэтому распрыгивает свои четверные на полу буквально в паре метров от меня. А я всё украдкой поглядываю на Платона, пытаясь соединить одно с другим: зачем ему как-то помогать Ольге, учитывая то, что даже накануне он сам высказал ей претензии по поводу меня и моей программы? Наш конфликт слишком сложный и опасный, чтобы Ольга допускала общение с ним, а Платон попытался так подобраться ко мне. И так забавно, я вновь думаю о нём, а не о своей сопернице. Второй день подряд, сука!       В какой-то момент меня совсем накрывает. Каким-то образом я ещё спокойно отпрашиваюсь в туалет, но стоит мне прошмыгнуть в коридор, как грудину сдавливает спазмом, что не вдохнуть. Здесь слишком много людей, поэтому приходится прятаться: пройти этот коридор и киношно укрыться в ближайшей комнате уборщицы, где от резкого запаха хлорки кажется, что лёгкие совсем выжигает, а я изо всё сил стараюсь выжать из себя нормальный ритм дыхания. Считаю до десяти, до трёх, до семи, пытаюсь найти темп, который позволит вернуться в норму.       Доигралась, блин, до панички. Причём на пустом месте… Только бы сейчас не зареветь, иначе лицо потечёт и спалюсь, ведь нельзя, чтобы кто-то знал. Не сейчас. Так и сижу на пыльных коробках с туалетной бумагой, всхлипываю, что больше напоминает нервную икоту, и мну трясущимися руками ткань спортивного костюма. Мысли в голове совершенно слиплись. Слишком много всего, хочется закрыться в тишине, а не получается. Из всех жутких состояний перед соревнованиями — это, наверное, самое ужасное. Потому что есть только страх — какой-то невнятный, но всепоглощающий, при этом нелогичный и парализующий, не поддающийся мантре «со мной всё в порядке».       От такого нервяка меня даже выворачивает, и я блюю своим завтраком прямо в ведро стоящее на тележке уборщицы, стараясь не запачкаться. Мне так отвратительно от самой себя, однако внезапный приступ рвоты чуть притупил панику, и теперь ситуация стала не безнадежной, а просто ужасной.       Мне нужно умыться и убедиться, что я выгляжу ровно так же, как и до своего срыва, а также убрать жуткий запах рвоты, который сейчас шлейфом преследовал меня и казалось, что его слышат все вокруг. В этот раз без свидетелей не обходится: по крайней мере, человек пять наблюдают, как я усиленно полощу рот и горло водой и салфетками пытаюсь подправить макияж. Привет слушкам про булимию… Но если выбирать между всеми поводами для обсуждений — этот самый безобидный. Да и сейчас важно не это, а мой предстоящий выход на лёд, нужно собраться.       Я выскакиваю в раздевалку перед ареной буквально в последний момент перед началом традиционной шестиминутной разминки. Спешно облачаюсь в платье, вытаскиваю коньки из сумки и переобуваюсь, туго шнуруя ботинки.       — Ты где была? — Ольга лишь накаляет градус тревоги, что, в общем, понятно, я пропала примерно на полчаса.       — Мне стало плохо… Не знаю, может, вчера съела что-то не то, но сейчас всё нормально, — привычно придумываю оправдание. В этот момент объявляют готовность к выходу на разминку, я успеваю обуться и спешу за всеми на лёд.       — А ну стой! — она вдруг хватает меня за рукав, остановив в последний момент. — Что с тобой? Ты с утра будто пришибленная…       — Сейчас раскатаюсь и буду в порядке.       — Если ты не скажешь, в чём дело, я сниму тебя сейчас с соревнований! — верещит Ольга, да так что на нас оборачиваются.       А она может.       — После разминки я тебе всё объясню, обещаю, — и буквально в последний момент успеваю последовать за всеми на представление участников.       Стало ли проще, когда я выкатилась на арену, полную зрителей, да ещё и под камеры? Привычная маска уверенности на лице и вот, будто ничего и не было. Но я стараюсь даже не смотреть в ту сторону, где в прошлый раз сидел Лето и мой отец, как и на Ольгу у бортика. Вначале просто наворачиваю несколько кругов на льду, захожу на тройные прыжки, которые получаются легко, пробую аксель. Сначала смазываю приземление, коснувшись льда обеими ногами, а второй раз получается гораздо лучше, если не сказать хорошо. Четверной прыгать боюсь сейчас: знаю, если упаду, то в программе тоже вряд ли сделаю чисто. Будь я в лучшем состоянии, сделала бы не задумываясь... А пока остается лишь надеяться на авось, или что вытяну прыжки на морально-волевых       Правда, время на раскатку кончается ровно в тот момент, когда входишь во вкус, и вот ты должен вернуться за бортик, в ту реальность, где нужно быть обязанной всем и каждому отчитываться о своём состоянии. Ольга вытягивает меня в угол общего зала, усаживает меня на стул и сама опускается на корточки напротив так, что её длинная светлая меховая жилетка касалась пола.       — Мы же договаривались — без секретов, — в её голосе включается та строгая нотка, которую я слышала слишком редко. — И ведь я видела, что ещё вчера ты была не в себе. Почему ты молчала?       — Послушай, я… — и понимаю, что мне нечего ей сказать. От слова совсем. Она смотрит на меня выжидающе, и я чувствую себя такой беспомощной. Но в последний момент я всё же нащупываю условный туз в рукаве. Он острый как лезвие, и мне больно это даже произносить, но адреналин в крови зашкаливает настолько, что я перестаю ощущать какие-либо рамки. Голос от мямления меняется в уверенный, с налётом агрессии, буквально за секунды.— Я видела тебя с Платоном утром, выходящими из такси вдвоём. Так что кто бы говорил о честности.       Ольга резко меняется в лице, бледнея. Она не Джаред, который способен выкрутить любую ситуацию в свою пользу, и я застаю её врасплох.       Конечно, я сама не лучше. Я наврала ей в сто крат больше, чем она мне, однако я настолько по уши погрязла во лжи, что не могу остановиться.       — Я знала, что тебя это расстроит, — поспешно объясняется она. — И, конечно, я была уверена, что ты досматриваешь сны у себя в номере.       — И что же на самом деле произошло?       — Я упала в ресторане. Головой на ступеньки, а Платон шёл прямо за мной, помог подняться и вызвал парамедиков, потому что я потеряла сознание, — Ольга защищает меня, конечно, и я чувствую себя сейчас такой тварью. Больше чем когда-либо. — И потом он поехал со мной в больницу.       — Но зачем ему всё это? Он ведь не обязан был тебя сопровождать… — и тем не менее, я хотела докопаться.        — Аня, для тебя он сейчас самый ужасный человек на свете, но для него я — тётя Оля, к которой он три лета ездил на подкатки, когда был подростком. И это я его попросила быть рядом, потому что мне было страшно.       И если мне казалось, что худший момент уже прошёл, когда я не могла дышать и блевала в комнате клининга, то я ошиблась. Он происходит прямо сейчас, где я последняя тварь, вывожу человека на признание, которое ни коим образом не имеет отношения ко мне. Ольге было плохо, и мало того, что меня с ней не было, так сейчас я ещё имею дерзость упрекать её в том, что она умолчала о деталях.       — Прости меня, — я закусываю щёки изнутри, пытаясь не заплакать, но всё же слёзы неприятно щиплют накрашенные глаза. А я была очень близка к новой истерике, но нельзя. Буквально двадцать минут, и мой выход. Нужно откататься, да так, чтобы не слететь с пьедестала, с остальным буду разбираться в другой раз.       — Всё в порядке, — она обнимает меня, а потом протягивает мне пачку салфеток. — И со мной всё хорошо. Меня продержали ночь в больнице, потому что у меня скакало давление на фоне стресса. Сотрясения не было, всего лишь шишка на затылке, но врачи опасались, что на фоне высоких цифр на тонометре может наступить ухудшение.       — Ты должна была мне позвонить, — шепчу я, зарываясь лицом в светлый мех на плече. — И этого разговора не случилось бы.       — Что сделано, то сделано. А сейчас давай мы приведём тебя в порядок, потому что осталась две девочки. У нас ещё будет время поговорить после.       Перед самым выходом я не смотрю на оценки последней соперницы, затыкаю уши, чтобы не слышать цифры, отворачиваясь от табло с результатами. Краем глаза, конечно, вижу, что кореянка не особо весёлая, но это уже не важно. Мне остался последний рывок на сегодня. Четыре минуты, десять секунд, а потом снова в реальность, где адски больно на душе и кажется, что удариться головой об лёд будет проще, чем решать это всё.       И вот, наконец, звучит мелодия. Из стартовой позы, парочка хорео-шагов, потом долгий заход на прыжок. Я всё же решаюсь рискнуть. Как говорится, гори сарай, гори и хата… Отталкиваясь, взлетаю хорошо, но тут же понимаю, что угол наклона корпуса скошен и падание будет слишком опасным, поэтому приходится разорвать группировку и приземляться, не прокрутив нужных четыре оборота, даже не три. Я слышу, как охает зал. Пресловутая бабочка — это, наверное, даже хуже чем падение. Заминусованный четверной стоит дороже, чем эта херня.       Плюс лишь один — падения удалось избежать, что меня ещё как-то держит и не даёт сорвать ритм моей музыки, на которой я полностью сосредоточена. Практически сразу идёт заход на следующий, там каскад с акселями. Его я не срываю, хоть и нога приземляется нетвёрдо, что возможно с первого взгляда незаметно, но по собственным ощущениям тоже не вау. Осталось прыгнуть ещё один аксель, теперь уже сольный, дальше будет чуть проще.       Делаю. Со степаутом, но тем не менее держусь. Комбинированное вращение, дорожка, а за ней и вторая часть идёт, в которой разум у меня просто отключается, а ноги и руки делают. Как у робота. И лишь когда музыка заканчивается, возвращается и реальность обратно, но теперь уже без всяких фантазий. У бортика одна лишь Ольга, а во мне серьёзное осознание случившегося — я сорвалась. Оно прошибает слезами как электричеством, я начинаю рыдать, ещё не выйдя за бортик. И пока я с самой середины льда ехала в сторону выхода, спрятав лицо в ладонях, с трибун звучно скандируют на русском: «молодец», что никак не подбадривает, а служит лишь дополнительным триггером.       Минуты перед объявлением моих оценок в КИКе кажутся сущим кошмаром и будто длятся вечность. Упившись водой и ожидая вердикта судей, я примерно знала, каким может быть исход, но как же было горько понимать, что я едва ли не разломала всё, над чем так долго работала. И винить здесь некого кроме меня самой.       — Ты молодец, ты всё равно молодец, — подбадривает меня Ольга, обнимая меня за плечи. Ей вторит зал.       Оценку считают медленно, минут пять, наверное, прежде чем на экране загораются мои цифры и конферансье озвучивает их. Баллы не мизерные, но и не запредельно высокие. Для программы с двумя акселями в три с половиной оборота и без критичных ошибок (если не считать бабочку), в общем-то, справедливые. По произвольной я третья.       Но вот по сумме моё лидерство место никуда не девается. Я выигрываю первый этап, с серебром оказывается кореянка с отставанием полтора балла, а на третьем, на удивление, Соня, которая уступила лишь четыре балла от второго места. Видимо, у неё как раз задался прокат, раз она с восьмого места так поднялась. Но радости я не чувствую. Моё зарёванное лицо всё это время крупно показывают на табло операторы прямого эфира. Это, конечно, не самое страшное, хотя и неприятно. Благо оно гаснет быстро после объявления результатов — жёсткий тайминг соревнований не даёт минутам позора продлиться слишком долго, остались выступления парников, поэтому организаторы объявляют перерыв на подготовку льда.       Дальше тоже пока не спрячешься, проход через микст-зону к раздевалкам будто озерцо с акулами. А я сейчас как кусок хорошего мяса с кровью, причем вне зависимости от того, как я выступила и в каком состоянии находилась… Правда, будь я в нормальном настроении, то с удовольствием бы пообщалась, но сейчас я выбираю пройти мимо с мордой кирпичом, заявив, что какое-нибудь заявление сделаю чуть позже. Когда-нибудь в другой жизни. Конечно, не тот эксклюзив, что хотелось бы, однако потом и правда можно отделаться интервью в Зуме, а то и вовсе постом в соцсетях.       В коридоре с раздевалками не тише, хотя и чуть спокойнее, поэтому Ольга ведёт меня дальше нужной двери. Я впервые смеюсь за этот день, когда она, оглядываясь, чтобы никто точно не заметил, приоткрывает для меня дверь той же самой комнаты клининга, где я час назад нервно блевала. Круг замкнулся.       Я сажусь на ту же самую коробку, а она становится спиной к двери, подпирая её собой на случай если кто-то войдёт.       — Так, а теперь давай с самого начала всё. А лучше со вчерашнего дня.       И сейчас я наконец-то решаю, что пора рассказать хотя бы часть правды. Потому что больше не могу. Если так будет продолжаться и дальше, я не доеду до Олимпиады. Сегодня одно падение и тотальный рассинхрон головы с телом, а завтра полностью разваленная программа, травмы и всё, можно сдавать американский паспорт, возвращаться к родителям и просить их найти мне мужа, чтобы осесть в чем-то совсем ином и далёком от спорта.       — Меня, видимо, сильно проняло после короткой, и у меня было что-то вроде галюнов, — моё объяснение между всхлипами звучит сбивчиво. — Я видела Георгия Борисовича, и с тех пор не могу перестать об этом думать, а потом ещё ты, Платон и вся ситуация… Это настолько непохоже на меня. Прости, я чуть всё не испортила… Не знаю, что с этим делать, и прошу не пихай сюда Джонса, он херовый специалист, если честно, я не хочу с ним разговаривать вообще. Но я не знаю, как себе помочь.       — Вот ты меня сегодня отчитала, что я не позвонила тебе из больницы, а сама-то не лучше, — усмехается она, в большей степени сама себе.       — Да, что-то пошло не так…       — В любом случае, это надо решать. Нужно что-то делать, давай разговаривать, что ли? В Токио будут судить строже, и за твои корявые выезды никто плюс не поставит. Я не могу отменить своё отсутствие на время подготовки к этапу, поэтому стоит подумать, как решить проблему, или, по крайней мере, попытаться что-то сделать.       И вот на этом моменте всегда затык. Дурацкое молчание панического мозгового штурма между нами, разбавляемое монотонным звуком вибрации её телефона. Хождение кругами даже при лучших побуждениях — это всё равно ничто.       — У тебя телефон звонит, — говорю я лишь бы не молчать.       — Так это твой, — Ольга вытаскивает из кармана айфон и протягивает мне. Я даже забыла, что оставила ей телефон на хранение на время выступления. — Тебе папа звонит. Названивает с того момента, как мы вышли из КиКа, наверное, он тоже волнуется.       На экране действительно горит надпись Daddy, только вот это не не папа, а Джаред, хитро и банально замаскированный под него. Я не стала вбивать в контакт его имя на всякий случай и, по всей видимости, правильно. Конечно, называть его Sugar Daddy и всеми производными от этого словосочетаниями слишком пошло, но я просто не знала как ещё обозначить контакт. И как же хорошо что на заблокированном дисплее не отображается текст сообщений, которые он мне прислал.       А про присутствие настоящего отца на трибуне я и вовсе забыла… Вызов я сбрасываю и пишу в чат быстрое сообщение, что у нас «разбор полётов». Хотя я успела сейчас поймать себя на мысли, что хотела бы как вчера: прижаться к нему и без лишних вопросов просто побыть рядом. Это искренне, но так тупо, нашла себе жилетку, блин. Лето тоже не заслужил это всё. Но мораль моя отошла на второй план: в последний момент я стираю набранный текст, заменив его на такое эгоистичное: «Ты мне нужен сейчас. Мы можем встретиться на парковке, как вчера?»       — Тогда давай хотя бы разберёмся с тем, чем можем. Сейчас журналисты хотят моей крови, поэтому до награждения надо привести себя в порядок. У нас же ещё есть время, да?       В ответ приходит короткое: «Да, рядом с С14»       — Осталось примерно полторы разминки парников. Если не рассиживаться, то можно даже сбегать в душ в номере…       — Мне нужно увидеться с папой, — я не готова ей пока сознаться в отношениях с Лето, так что на данный момент пусть это останется единственным секретиком. — Сейчас. Он уже ждёт на парковке. Буквально минут на десять, а потом да, заново накрашусь и потом может даже успею досмотреть последнюю тройку.       — Иди.       — Послушай, я тебе правда очень благодарна, — бросаю перед тем как вернуться в раздевалку, что бы переобуться (а то я до сих пор в коньках), сменить платье на спортивный костюм и взять свой рюкзак.       Я вновь обнимаю её, наверное, крепче, чем когда-либо и спешу за вещами. Потом, постоянно оглядываясь по сторонам, надеясь не приметить любопытный хвост за собой, но сейчас в коридорах спорткомплекса снова спокойно: соревнования продолжаются.       Пусть всё так неправильно и странно, но сейчас я иду вслепую, по наитию и пытаюсь сделать лучше так, как умею и чувствую. Ведь когда я открываю дверцу Гелендвагена на парковке и вижу теплый взгляд Джареда, у меня на душе кажется уже чуть спокойнее.       — Ни слова, — но без предупреждения я не могу обойтись, перебираясь к нему на колени в раскрытые руки.       — Ни слова, — вторит он, подтверждая мою просьбу, и приникает к моим губам, закрывая глаза.