Общая история

Смерть не приносит покоя. Обещанное самой верой: святыми отцами, писаниями — не более, чем трёп. В ней нет ни грамма безмятежности, лёгкости, райского наслаждения. Только бесконечная тоска по ушедшим дням да мольбы поскорее исчезнуть с плана бытия, потому что невыносимо. Ты избавлен от простых мирских забот — зачем тебе деньги, слава, еда, плоть, когда ты просто бестелесный дух? И тем не менее, ты привязан к отвратной земле пуще любого грешника, ищущего простых удовольствий. Потому что у тебя нет выбора. Существование в невесомости без возможности взмыть вверх. Да даже падение вниз звучит соблазнительней, чем быть заложником собственного сломленного духа. Утомление. Я чувствовал это слишком, СЛИШКОМ долго. Это единственное, что осталось в памяти. Меня так пугает осознание этого. Память выскребают изнутри черепной коробки, как вкуснейший десерт. Жадно поедают, не в силах остановиться. Из года в год, из года в год, и только редкие всполохи прошлого, словно нарывы, взрываются в голове при появлении некоторых… вещей. Они вытягивают ускользающие воспоминания обратно, заставляя прочувствовать всё вновь неудержимой лавиной. Сколько раз такое было, что я почти уносился в небытие, растворялся, забыв себя, и тут кто-то снова врывается, опять тревожит, заставляя вспомнить, кто ты. Я не хочу это помнить. Как больно и страшно забывать всё, кажется, сотый раз подряд. У меня был бы шанс просто уйти, оставшись ничем. Так было бы легче, милосердней, чёрт возьми! Никто в моей жизни милосердия не знал. И я вспоминал об этом сотни раз подряд. Не так ужасно, когда тебя вырывают из беспамятства простые вещи. Первый год это тревожило, но после стало столь обыденно, что не ощущалось чем-то чужеродным. Просто нюансы, с которыми приходилось мириться. Вспышка — пение птиц. Раздражающее, оглушительно врывающееся в уши. И рана болела ещё сильнее, пульсировала, выдавливая разыгранную воображением кровь. Вспышка — стоны старого дома, внезапный скрип, когда не в силах понять, прохудилась ли очередная половица или обезумевшее сознание шутит над тобой. Вспышка — крики гуляющих в лесу, таких живых, таких громких. Вспышка — запахи. Омерзительный запах гниющей листвы, заполняющий дом, обволакивающий, окружающий, заполняющий каждый миллиметр через сломанные окна. Не сбежать, не скрыться. В этом удавалось растворяться. Забыть бы и пропасть, исчезнуть, хотя бы стать лишь отголоском. Но мне всегда приходилось прилагать неимоверные усилия для получения желаемого. Вот только сил больше не было. Остались страх и отчаяние. И ничего, помимо них. Были вещи, которые приводили в чувство ударом под дых. Вспышка — Сара. Запах её духов, залетающий в нос — и я вспоминал всё мгновенно. Не хотел, но приходилось. Из-за мелкой твари, жизнь которой — сама по себе ошибка. Она всегда всё портила, и её появление не предвещало ничего хорошего. Дорогая сестрёнка, сколь чудесны были наши разговоры. Как много мерзкого и честного выдавливал твой рот. Вот бы он был таким же червивым, как и мой. Но, знаешь, даже в смерти мы с тобой не равны. Ты умрёшь. Ты забудешься, пропадёшь и не вернёшься. Я останусь. А ты вытянешь счастливый билет. Как и все остальные вокруг. Но есть и иные вещи, самые ужасные, страшные, мысли, из-за которых замирает сам дух. Заставляющие вспомнить последние мгновения. Нет ничего хуже для мертвеца, чем вспоминать утекающие минуты. Секундная боль — взгляд стекленеет, финальный спазм мышц, тихий выдох, и единственное, что от тебя остаётся — остывающая груда мяса в мешке, в скоро утекающем времени становящаяся совершенно бесполезным. А глаза… глаза навсегда запоминают это лицо. Вспышка — Рой Уильямс. Мертвецы не могут задыхаться. Их кровь не может закипать, голова не может болеть, конечности не может сводить — это удел живых, их привилегия. Но даже так, он — чёртов философский камень, достающий тебя даже в посмертии. Ненавижу помнить это, ненавижу. Так страшно. Я пропадаю. Вспоминаю и пропадаю. Зависаю в ненавистной реальности, пока раскалывающееся сознание восстанавливает фрагменты. За вспышками всегда следует забытьё, и это хорошо. Но даже оно не вечно. Всё всегда возвращается, осколок за осколком, показывающим жизнь, пролетающую перед глазами как перед последним вздохом. Я даже чувствую, как они вгрызаются в кожу, вспарывая старые раны. На то, чтобы их латать, едва остались нити. … Но есть вспышки и иного рода. Они появились совсем недавно. Вспышка — и мягкая улыбка. Светлые волосы, синие глаза. Окутывает светом, дарит тепло. Особенное, необыкновенное, долгожданное. Его не хочется забывать, не хочется терять. Оно вытаскивает из прострации мучительно медленно и в то же время фантастически быстро, быстрее, чем я сам собирал себя по кусочкам. Я люблю эти вспышки. И ненавижу пропадать после очередного кошмара. Не хочу рассыпаться у неё на глазах, терять себя, забывать её. Осознание того, что я потерял нечто важное, нестерпимо больнее. Раньше было иначе. Я пропадал, падал всё ниже и ниже как капля в море, пока невидимая рука не вытаскивала за шкирку обратно, не давая раствориться. И это всегда было в тишине, долгожданной тишине после очередной вспышки. Боль сменялась мечтательной пустотой, а затем нити сшивали воедино, и по кругу. Теперь всё по-другому. Я взбираюсь по камням колодца, в который меня нещадно швыряет, не жду, пока неизбежность сама вытянет за ворот. Я хочу быть там, с ней. Увы, даже так, я не вспоминаю всё сразу. Приходится тихо существовать в тени, наблюдать. Ведь мне кажется, что эта светлая фигура значила для меня когда-то слишком много, чтобы покинуть. Когда наступило это «когда-то»? Я не помнил, но обязательно вытягивал эти воспоминания из кучи других, таких теперь ничтожных и ничего не значащих. И понимал: теперь не одиноко. Не страшно и не холодно. Влюблялся заново, как впервые. И при каждом повторении небывалый жар, являвшийся мечтой при жизни, сжигал изнутри в смерти. Это удивляло, поражало, приводило в трепет. Никогда я не испытывал подобного. Чувства иного рода овладевали разумом. Хочу держать подле себя, обладать, защищать. Лилиан. Имя растекается на языке изысканной сладостью от принятия и радости. Отдаёт теплотой с щепоткой горчинки от наших ссор, лжи, недопониманий. Обжигает перцем от разливающегося внутри возбуждения, что глаз не отвести, дрожь не унять. Обливает страстью, сплетает во взаимности. Моё имя — тёмная и вязкая грязь. Ей бы обойти его, никогда не сталкиваться. Но несмело заходит, с каждым разом всё глубже и глубже, пачкается в страхах и сомнениях. А глаз не отводит. Моя. Сутки в прострации. Сутки в попытках выбраться обратно на поверхность, ведомый лишь одной мечтой. И вот я слышу… — Тебе, наверное, тоже смешно? — шепчет светлая фигура в пустоту. Взгляд застыл в одной точке, и в нём просьба — просьба ко мне. Я уже вспомнил почти всё. Наше время, наши касания, её побеги, мою тягу. Игру в кошки-мышки, болезненное ожидание. Даже если придётся начать всё сначала, как уже не единожды, я сделаю это и сделаю быстро. Время, давно потерявшее значение, вновь обрело смысл. Последняя, самая отвратная в своей силе вспышка по имени Рой Уильямс унесла меня от неё. Он разговаривал с ней, может, трогал её, может!.. Голова разрывается невыносимой болью, и мне приходится остановиться. Да, правильно. Сейчас не до него. Я смотрю на Ли, и покой смывает боль нежным касанием. Она вновь вернулась, доказав, что это насовсем, что это серьёзно, это навсегда. Ни жизнь, ни смерть — ничто не помеха, если речь идёт о нас. Мне не смешно, я счастлив. Я вижу в синих глазах ожидание, желание, тоску. — Знаешь, я столько глупостей наделала. Честное слово, я не хотела. Дорогая, это не имеет значения. Не когда ты здесь. Твой голос дрожит, глаза на мокром месте. Мне бы смахнуть слёзы, погасить эту дрожь. Ты ведь позволишь? Я таю в ощущении волшебности момента. Словно всё это ожидание того стоило. Будто прямо сейчас случится нечто невообразимое, чего я ждал так долго, и это ликование заполняет голову, заставляя чувствовать себя живым. — Просто хотела, чтобы были мы. Чтобы нас оставили в покое. Тебя. Ты же заслуживаешь большего, знаешь? Я блаженно закрываю глаза. Если так себя чувствуют мученики, умирая за веру, то я ни о чём не жалею. Я бы умер ещё раз, два, десять, если после этого услышу тебя. Каждая вспышка — маленькая смерть. Твой голос — мой маяк. Так что прошу, пожалуйста… Продолжай. Сам того не замечая, я подбираюсь ближе, и ты вздрагиваешь. Хватаешься за сердце, лучезарно улыбаешься. Слёзы красиво прокатываются по щекам, ложбинкам морщинок, касаются губ. Ты так тихо смеёшься, неверяще и абсолютно счастливо. Хочу коснуться этого, хочу прочувствовать. Я обхватываю румяные щёки руками, забирая всё, что ты можешь мне дать, потому что знаю — поделишься без остатка, а мне так нужно, так мало… Ты смотришь в ответ так, будто видишь меня. Взгляд бегает по моим невидимым чертам. Ты так любишь меня, так очарована мной, так одержима мной, и мы в этом одинаковы. Я провожу рукой по горячему живому телу, и каждое касание — новые вспышки, которые безумно нравятся. Секундная боль, желаемая, долгожданная, её бы превратить в дыхание, во что-то постоянное. Руки цепляются друг за друга, как клешни, и ты шепчешь… — Хей… Сквозь дрожь и холод. Минуту назад розовые губы теперь синие, кожа бледная. Я и не заметил, как взял слишком много, прости, но твоя рука сжимает сильнее; цепляешься упорнее и так улыбаешься, что голова идёт кругом. Смотришь с ожиданием, томлением. И ни о чём не жалеешь. Больше никаких побегов. Ты знаешь и падаешь в мои руки, соскальзываешь из своей реальности в мою. Хочу, чтобы призналась, хочу, чтобы сказала вслух. Такая слабая и покорная, что, кажется, могу залезть в твою голову и всё там перевернуть. Вытянуть на свет долгожданные слова. Это никогда не было просто — лезть другим в голову. Но знаю, что могу. С тобой это легко, естественно, и ты шепчешь моё имя, как я и хотел. Просишь. Я никогда ни в чём тебе не откажу, моя дорогая. В синих глазах столько восторга, невыразимой радости, когда мой образ виден. Твои руки водят по едва окрепшему телу, теперь такие же холодные, хватают лицо, заставляя смотреть прямо. То безумие в наших головах смешивается, выводя на новую ступень, и я даже слышу, как кровь стучит в твоих висках. Мы можем всё закончить прямо сейчас, просто принять то, кем мы являемся. Я молю тебя об этом давно и вот прошу вновь. Я бы упал перед тобой на колени, обхватил тело, если бы ты уже не цеплялась за меня и я не чувствовал своё существование благодаря этому. Давай, дорогая, держи сильнее, не отпускай. Я больше не хочу ускользать от тебя. Сожми и присвой, как я. Заройся пальцами в волосы, прижмись к лицу, обхвати ногами, прошепчи на ухо так горячо и постыдно, как можешь. — Я так устал ждать. Просто хотел, чтобы были мы. Чтобы нас оставили в покое. Твои слова из моих уст звучат по-особенному. Так получается, и эта внезапная разница немного пугает. Будто в них гораздо больше скрытого смысла, чем я сам подозревал в этой бездонной пропасти, что сейчас из себя представляю. Я закрываю глаза и повторяю про себя. Слова отдаются внутри жжением и несбыточными мечтами, вот-вот в шаге от реальности. Прости, но ждать я больше не хочу.

***

Ноги окончательно отказались держать, и Ли скорее упала на него, чем прижалась, обхватывая руками за шею. Спина внезапно коснулась стены, удар отдался в позвоночник, а чужая ладонь запоздало прикрыла затылок. Питер, очевидно, хотел позаботиться, но они оба слишком заняты, чтобы беспокоиться о таких мелочах. Это не нежный поцелуй, но и не грубый. Здесь чувствовался голод, смешанный с намёком на месть. В нём было искреннее желание и нотка жестокости. Поцелуи из прошлого ничего не значили. Но те, что дарили ей сейчас, горели на давно нетронутой коже, под которой огонь тёк по венам, расплавляя самоконтроль. Ли облизнула его губы и кончики острых зубов, даря хоть какую-то живость. Обещала, что её горячей крови хватит на двоих, и делилась всем, что было. Она мечтала поскорее заменить тлеющие воспоминания прошлого, даже если для этого придётся вскрыть вены. Делиться, делиться, делиться — открыть голову, обнажить мысли, наконец-то насытиться тем, чего так давно не хватало. Это было волнующе и ужасно в равной мере — осознание того, что между ними с самого начала что-то было. Это было то, ради чего стоило жить — искра радости во тьме. Тьма может обрушиться в любой момент, всё потонет в катастрофе, но её, их, затянула эта смелость. И, возможно, — только возможно, это слишком неуверенное и робкое возможно — стоило того, пока длилось. В конце концов, именно это решила сказать себе Ли, поскольку сопротивляться было сравнительно невозможно. И не хотелось. Не было ни слюны, ни горячего дыхания у губ, никакого запаха алкоголя и ощущения неправильности происходящего. Шум студенческой вечеринки не пробивал черепную коробку, никто не рычал на ухо пошлые нелепости, по глупости принимавшиеся за проявление любви. — Не пропадай. Сосредоточься, — Питера хватило только на эти слова. Она вновь ускользала, погружаясь куда-то в прошлое, туда, где нет его, и пришлось её встряхнуть. Впиться в губы сильнее, забирая из них последнее, напором раня бледную, тонкую, совершенно холодную кожу. Нет ни подёрнутого дурманом взгляда, гибкого тела и дыма никотина. Нет ненавистного лица, не слышно лживых слов, приправленных одержимыми словами любви. Нет жалоб и просьб, нет пустых молитв. Неожиданный привкус заставил его остановиться, и такая разная синева двух пар глаз уставилась друг на друга в секундной панике. Тонкая струйка густой алой полосой потекла по подбородку. Передышка для живой: грудь, полная замёрзшего дыхания, работала на пределах своих сил. Кинг облизнулся. Это было ярче, чувственней, вкусней любых их экспериментов на кухне. То, что хотелось попробовать ещё раз, и он недолго думая слизал кровь снизу вверх, возвращаясь к губам. Вырвал вздох, стон, плач. Ноги, казалось, наконец преодолели ту необъяснимую — не ври самой себе — слабость. Сил теперь было достаточно, чтобы вгрызаться в ответ. Она думала, что знает что-то о любви. Знакома со страстью и желанием того, что раньше было столь недоступно, а теперь наконец в твоих руках. Какой же глупой детской выходкой казалось это сейчас. Такое же неадекватное сравнение, как двух первых поцелуев. И даже неясно, почему глубина чувств на сей раз делала их такими… уязвимыми. Словно Питер знал её лучше кого-либо другого и каждым своим действием шептал об этом. Нет, на самом деле Ли была уверена, что это так. Я ничего не знаю о любви, но я знаю тебя. Для меня это тождественные понятия. Я смотрю на тебя и чувствую это, и знаю, что это правильно, так и должно быть. С самого первого момента. Так страшно впускать кого-то внутрь, потому что с того момента он станет для тебя всем, как ни гони из головы. Всё, что я знаю, это удовольствие, стыд и гнев. Я хотел бы, чтобы ты причинила мне боль. С ней я знаю, как справиться. Но не с этим, не с этим пожаром внутри. Есть в тебе что-то, что заставляет меня желать познать что-то, кроме голода и печали. Каким-то образом это событие, именуемое Питер Кинг, в её жизни стало грандиозным. Не посредственным, не просто приятным, удивительным, волнующим, неповторимым. Казалось, что это, именно это, можно назвать любовью. Однако делиться этим почему-то страшно. Чудилось невозможным испытывать такие сильные чувства к тому, кого знаешь пару месяцев, совсем недолго. Так легко перепутать это с тем высокопарным чувством, которое многие кличут смыслом жизни. И всё же часть её не считала это ошибкой. Она нашла его, она увидела его, она просто знала его. А потому вгрызалась в ответ, сминая губы, чувствуя привкус железа. Он заполнял рты, перекатывался по языкам. Дополнительное, более символическое связующее. Не было каких-то высоких утончённых слов, сопровождавших их. Какие слова, когда одному из них пришлось буквально умереть, чтобы эта встреча состоялась? Вероятно, они будут позже, сильно позже, если прямо сейчас она вспомнит о потребности в дыхании. То, что впервые за эти минуты пальцы не сминали одежду, а отодвигали, посчиталось предательством, но, когда живое тело громко вдохнуло разрядившийся воздух, мёртвые губы улыбнулись. Её попытки жить такие же жадные, как его желание урвать лишний кусочек. Ушей достигал шёпот из испачканного кровью рта, продрогшее тело прижималось в поисках тепла, которого негде было найти и в то же время сама близость сохраняла эти тлеющие угольки. Питер обнял её, зарываясь в волосы, пряча улыбку, вполне способную и напугать. Эйфория. Это была эйфория. Как от принятой дозы, выпитой бутылки, выкуренной сигареты, только в разы сильнее, интенсивнее. От этого поцелуя остался привкус дешёвого никотина, но как же он скучал по нему. Между ними только шум загнанного дыхания. Он чувствовал остатки этого тепла на собственной эфемерной коже. И когда Лилиан отчаянно застонала, зарываясь лицом в футболку и плача, длинные руки сжали её крепче. — Всё в порядке, тшш… — елейно протянул Кинг на ухо. Чёртов демон-искуситель, не иначе. Как бы Лилиан хотела сказать, нет, закричать о том, как было страшно. Что ей пришлось пережить, чтобы просто вернуться к нему. Продираться сквозь джунгли, вырываться из цепких лап. Но могла только рыдать, и это было единственным, что заполнило тело затушенным морозом жаром. Как бы Питер хотел сказать, что этого больше не повторится. Увезти отсюда, спрятать. Каким жалким и слабым, каким мёртвым он был. Что он мог дать, чем мог помочь? У него был только он сам. И слова. Они оба о любви только писали. Знали подходящие слова, даже подозревали, что верно понимают их значение. Были наивны и глупы в своих попытках притвориться. Но лишь сейчас догадались о собственной фатальной неосведомлённости. Как далеки были оба. Любовь не была похожа на нежность и простоту, их любовь была похожа на ярость и агонию, на смех и объятия, на грёбаные песочные часы, которые только переверни, и отсыпанные песчинки снова начнут тереться друг о друга острыми углами, лишь бы успеть поскорее упасть вниз и закончить этот путь. Однако с каждым таким разом углы стачиваются. И это давало надежду на нечто большее. Светлое и мягкое. Кинг провёл пальцами по линии челюсти Ли и поднял голову, заставил посмотреть на себя, вытирая большими пальцами слёзы. А она не могла насмотреться. Отпечатанное в памяти лицо гораздо лучше в жизни: и черты острее, и холод глубже, и есть во всём этом какой-то глубинный смысл, что оступишься неловко и утонешь. Он смотрел в ответ, будто тонул и сам. И этот полный обожания взгляд помог принять решение обоим. Он взял её дрожащую руку в ладонь. Не предложил, силком потянул. Тело на негнущихся ногах последовало за ним. По кричащим ступеням лестницы, мимо десятков застывших взоров в комнату, падая на кровать, путаясь в одеяле. Закатный свет из окна заливал их обоих, а поплывшему сознанию казалось, будто они тонут в огне, во всполохах тёмно-розового и красного. Как в каком-то романтическом фильме, Ли лежит на кровати, грудь вздымается в бешеном ритме, а Питер нависает, такой настоящий и живой, и взгляд горит желанием сорваться и сожрать. Только сейчас ей стало страшно. Мозг работал на износ, инстинкт самосохранения заглушал сиреной. Воспоминания накатывали волной, подхватывали и тащили на убой, чтобы опять всё испортить, отнять шансы начать сначала. Оживляли в памяти касания чужих рук, слова и звуки, которые хочется забыть. Пройти через это вновь так боязно, что и без того холодные руки замирают, не в силах двинуться в паническом окоченении. Этот страх осел камнем в желудке. Страх и оцепенение. Она не уверена, что в голове было пусто, скорее уж мыслей было так много, что переварить их разом казалось невозможным. Питер видел это, не спрашивал. Просто вложил свои ладони в еë и переплёл пальцы. Наклонился, прикусывая ухо, отвлекая, вырывая. Понятия не имея, что в голове у Ли, вытаскивал обратно. Всё как надо, он знал, у него получится. Она даже была готова верить. -П-прости, я… Я… — горло сжали спазмы, накатывала тошнота. От пережитого, от самой себя. Опять всё портила, смешивала с вязкой грязью последствий прошлого. Я не позволю тебе утонуть. Ты не сбежишь, не скроешься. Я вытянул тебя, и теперь ты моя. Питер обхватил её голову, прислоняясь ко лбу. Сжал по бокам, словно Лилиан вырывалась. А она пыталась. У себя в мыслях. В надежде не наступить на те же грабли в момент, когда отступать уже поздно. — Сосредоточься, — повторил Кинг единственную фразу, способную привести в чувство. Любое слово, любое касание — прошибало током возбуждения. Так не должно было быть, не в жизни Браун, только не с ней. Это так незнакомо и ново, что тело само по себе стремилось свернуться, скрыться, расщепиться на атомы. Лишь бы не трогали, не терзали, не заставляли вспоминать. — Я не могу, — сломанным голосом прошептала. — Можешь. Для меня ты всё можешь. — Дай мне время. Чёрт возьми, пожалуйста… — Ещё время? У нас его уже нет. Он двинулся ниже, кусая челюсть, проводя холодным языком по шее, оставляя отметины на ключицах. Придавливал собой дрожащее тело, которое и боялось, и тянулось в ответ. Всё в контрасте, как и они сами. А Ли ломало, мотало по кровати от удовольствия к ознобу. Оставалось только выбрать: решиться остаться в знакомом забвении или шагнуть дальше. Она всегда была трусихой. Легче быть ведомой, лишённой выбора, зря надеясь, что потом не выбросят. Принять настоящее так сложно, сделать собственный выбор так пугающе тяжело. Любые мысли о сомнениях выбила рука под одеждой. Гладкая ледяная кожа, уверенные и жадные касания. Касания, готовые вырвать плоть, забрать себе, зарыться во внутренности в попытках согреться. Ещё немного, и Браун дала бы себя вскрыть без сомнений. -Можно мне?.. Я ведь могу, да? Лилиан закрыла глаза, чувствуя, как по телу пробегают мурашки, а он смотрел на сжавшиеся ладони, едва сохраняющие румянец щёки, рассыпанные по подушке пряди и смятые одежды, и желал прикоснуться. Питер наклонился ближе, прижав руку к вжавшемуся животу. Это прилив, непохожий ни на что, что она чувствовала раньше; приходится напоминать себе о необходимости дышать, а не бездумно тянуться и хватать. — Дорогая… — забрался в уши шёпот. Питер снова поцеловал её. Дольше, сильнее, с томным голодом. Кажется, он растворился в этом моменте, в ощущении себя живым. Сознание плавилось, она кивнула, и в ту же секунду футболка вздёргивается вверх, застревая где-то в районе рук над головой, оставаясь на них как импровизированные кандалы, которые не сжимали, но удерживали надёжней всяких пут. Топ отправился туда же. Груди коснулся морозный воздух, вытягивающий из тела остатки. И пусть по венам словно тёк огонь, кожа давно была бледной, испещрённой паутиной просвечивающих вен. Стыд и стеснение чуть ли не испортили всё в ту же секунду. Локти почти опустились вниз, но запутавшиеся в одежде руки тут же остановились, едва стоило ткани натянуться. Верно. Это не вопрос терпения, это вопрос доверия. И всё равно Ли отвернулась, позволив волосам укрыть лицо. Жадный взгляд чужих глаз забегал по телу, обвёл каждый миллиметр неуёмной жаждой и желанием. Питер рефлекторно втянул воздух, стараясь остудить голову. Не получилось. Он видел её лицо сквозь светлые пряди. Какой красивой она была. Такой идеальной. И он так хотел быть ближе, хотел защищать, хотел держать, хотел быть тем, кто сделает её счастливой. Хотел быть тем, кто заставит улыбнуться, кто рассмешит, заставит заплакать, закричать, огорчиться, разозлиться. Хотел быть причиной всего. Хотел быть… Широкая ладонь коснулась груди так аккуратно и нежно, будто кожа под ней могла потрескаться кракелюром, покрыться коркой льда, разломаться замерзшими кусочками плоти и густой крови. Ли сбилась на рваное дыхание — достаточно едва податься вперёд, чтобы несмелые пальцы прижались ближе, плотнее. — Ты просто прекрасна… ты просто… — слова мокро скользили вдоль ушной раковины, задевали линию скул, пока длинные пальцы смелее сжимали. Тревога и самосохранение боролись меж собой, и всё же эти касания казались притягательней и безопасней прежних. Давно не ощущаемые, они были иными, чем рваные отголоски подкидывали памяти. Милее и желаннее. Приняв это, всё стало гораздо проще. Ледяной язык прижался к груди. Острые зубы обхватили сосок, прикусив, вырвав стон — первый настоящий за всё это время. Такой тихий, что, если бы Питер не хотел этого больше всего на свете, не услышал бы. Затем ещё стон и ещё, пока подрагивающие руки сминали тело со всех сторон так неопытно и трепетно, что позвоночник трещал, так сильно Ли выламывало. Стоны казались чем-то постыдным, но совершенно несдерживаемым. Движения забирали всё больше тепла, но внутри, в голове, было жарко, как при гипотермии. Ли бы и посмеялась сама над собой из-за этих мыслей, но хотелось скорее отвесить пощёчину, прийти в себя. Но Кинг вновь кусал, лизал, целовал, и всё шло по кругу, от проклятий к удовольствию. Пальцы пробежали по животу, касаясь штанов, и её тряхнуло. Так резко и внезапно, что Браун подорвалась, садясь и прикрываясь скомканной футболкой, всё ещё обмотанной вокруг рук. Взгляд испуганный и тревожный, словно не было сейчас минут утопляющей неги. В глазах плескалось ненавистное… — Боишься? Ни разочарования, ни обиды, Питер обхватил её лицо, заставляя посмотреть на себя. Она замотала головой, но ложь очевидна. — Я не сделаю ничего, что тебе не понравится. — Я знаю! — грубо, громко, с надрывом. — Это в голове. Я-я не знаю… Прости… — За что? — слова заползали в голову змеёй, проникали в мозг, пока язык обводил шею. Слова не давали сорваться с крючка. Лилиан не нашлась, что ответить. Скорее заскулила, прикрывая лицо. Это не было просто. Это никогда не было просто. Подпускать кого-то ближе, открываться, доверять, снимать чёртовы штаны, будто в них сама душа. Для кого-то да. Ли надеялась, что не из таких людей. Каких именно: стеснительных и придающих слишком большое значение телесным порывам или ни во что их не ставящих и наслаждающихся выпавшим шансом? Сама не знала. Многие люди переходили этот Рубикон не единожды. В её случае это была чёртова ледяная стена с мертвецами за ней. Питер крепко обнял, боясь сломать хрупкую оболочку. Переборол дрожь в чужом теле, зарылся лицом в волосы, обдал прохладой ухо. — Могу я говорить банальностями? — усмехнулся он, но тон теперь был напряжён. Он знал о своих силах — магии голоса, — был осведомлён лучше прочих. Прижался теснее, заполняя собой миллиметры, пространство, мир. — Я бы хотел, чтобы ты меня удержала. Не важно как. Ты можешь раздеться и подарить потрясающую ночь, а можешь просто смотреть и разговаривать, звать, видеть меня. О, как бы я хотел, чтобы ты меня удержала. Я сам вложу тебе в руки поводок. И никогда не сбегу. Что меня ждёт после того, как я тебя нашёл? Она не видела, но знала — его улыбка одна из тех мечтательных, самых любимых, которыми светится лицо в моменты счастья. Его «банальности» — частички душ, запертые в прочитанных текстах. — Иногда, когда я один и думаю об очень глубоких мыслях, я представляю, что могу быть с тобой не только одним способом. Это то, что я хочу больше всего пережить с тобой. Подарить, если ты позволишь. Это никогда не будет самым важным, но всегда, несомненно, будет прекрасным. Потому что в глубине души ты знаешь, что мы можем себе это позволить. Мы этого заслуживаем. Тебе просто надо произнести это вслух. Я хочу тебя. Ты хочешь меня. Так что давай покончим с этим. Его прикосновения нежные, хотя настойчивые. Одно слово — и это закончится, но Браун замерла, заворожённая, покорённая. Питера можно любить или ненавидеть, однако нет никаких сомнений в том, что он — та «банальность», о которой мечтала разочарованная двадцатилетняя Ли поздно ночью в студенческой комнате. Та банальная идиотская история любви, задвинутая на задние полки в коллекции какого-нибудь профессора. Ненужная, но найденная, погружающая в такой незнакомый мир, что ненароком провалишься насовсем. — Прости, но если ты — бесконечный источник забот, то я — бездонная пустота нужд. Бездонная пустота, в которой нет ничего, кроме желания тебя. Сквозь ширму невысказанного он даже старался улыбнуться, но получалось плохо. Для Ли это последний шанс не разломать с таким трудом построенное счастье, последняя ступенька на пути к чему-то большему, чем стабильность и покой. Последний шанс, выпрашиваемый годами. Её руки вжались в ткань. Поднялись над головой, на секунду разделяя их с Питером, и потянули тело за собой, возобновляя картину раскиданных по подушке волос, ждущего прикосновений тела на простынях. У неё не было слов. Они были бы отвратительными, совершенно непригодными и мерзкими. Она бы всё испортила, попытавшись найти собственные банальные слова, больше напоминающие пьяный бред на вечеринке. Это было знакомо, было пройденным этапом. Питер заслуживал лучшего. Вместо этого Ли улыбнулась, неловко и по-глупому застенчиво, но этого хватило. Может, это и эгоистично — молчать на пылкое признание. Лилиан никогда не была хорошим человеком. Поэтому она постарается, подобрав нужные слова позже. Обязательно. Кинг, как всегда, всё понял. И пока глаза смотрели в глаза, руки расстёгивали ширинку и тянули штаны вниз. По оголённым тонким ногам прошлись мурашки. Ловкие пальцы опустились ниже, мазнув по бедру, провели между ног так долго и тягуче, что позвоночник скрипнул от надрыва, пятки заскользили по сбитой простыне. Кожу голеней раскалило жаром; пришлось спрятать лицо в сгибе локтя, дабы жалкий писк не был слышен. Звуки собственного удовольствия били по ушам, как розги. Касание ледяных губ ярче и острее на раскалённой коже. Язык обвёл мягкую изнанку бедра, а стоило телу дёрнуться в рефлекторной попытке уйти, зубы впились в плоть. Ещё чуть-чуть, и к запаху возбуждения прибавился бы железистый запах крови. Ей плохо и невозможно хорошо. Стыдно и великолепно. Между ног горячо, несмотря на их с Питером близость, мокро, вспышки красного обжигали веки. Руки на бёдрах дрожали, сжимали до боли, и девушке казалось, что с каждой минутой они всё ближе к концу. Пальцы коснулись кромки белья, сдвинули, надавили. Одновременные стоны разрушили тишину. Словно маленький взрыв прошиб тело, Ли вздрогнула, стиснув зубы. Ни звука, ни стона — никакого позора, ничего, кроме… Кинг тихо засмеялся, надавив на ту же точку, на сей раз вырвавшую стон. Закрыл глаза, растворяясь, улыбаясь почти безумно. Навис сверху, продолжая двигать рукой сверху-вниз, собирая влагу, размазывая по коже. Будто дорвался до самого драгоценного. — Открой рот, — с хрипотцой прошептал он, и такой тон она слышала впервые. Совершенно несвойственный, тот был нетерпеливым, властным…требовательным. Но её так давно не касались подобным образом, что всё вместе сносило голову. — Давай, дорогая, для меня. Не дожидаясь, Питер сам надавил ей на челюсть, просовывая большой палец между зубов. — Вот так, хорошо… Хорошо ведь? — тем же странным, почти безумным голосом, спросил он. Голосом, уносящим обратно в дыру за белым кроликом, где падать бесконечно долго. — Это было так тяжело, да? Столько лет в одиночестве. Ждать, пока… кто-то… не утянет тебя за собой. Не выдернет из того дерьма, в котором мы жили, верно? Усмешка злая и почти жестокая, но тут же сменилась на практически блаженную, стоило особо громкому звуку вырваться из насилу открытого рта. И будто подстёгнутые этим, пальцы задвигались быстрее. Безумный холод на самом жарком месте — и Ли уже не контролирует себя. Хаотичное дёрганье тела, вытекающая из уголка рта слюна, болезненное удовольствие, не приносящее наслаждение, но так или иначе доводящее до грани, потому что то самое, где надо — и ей кажется, что хуже быть уже не может. И прекрасней тоже. Уйти от касаний не получалось, боль с острым экстазом перемешались в ужаснейший коктейль, желаемый быть выпитым до конца. — Мы всё исправим. Ты будешь в безопасности, — отстранённо сказал Кинг, уносясь вместе с ней. — Мы уберём всё плохое. Я сделаю всё для этого, милая. Тебе будет хорошо, обещаю, ведь в этом весь смысл. На секунду ей почудилось, что он вот-вот расплачется. В мольбах и просьбах, на грани, готовый на всё, словно чувствуя тяжёлый комок, копящийся в её душе. Возможно, так и было. Браун чувствовалось, как он проник в каждую клетку, вытягивая всё без остатка. Внезапно пальцы пропали, оставив вместо себя ощущение прохладной влаги. Парень отодвинулся, опускаясь лицом к бёдрам. Сил подняться и посмотреть, что же он делал, не было, но вскоре пропал смысл и в этом. Когда ледяной язык прошёлся по складкам. Её тряхнуло, и чужие руки впились в плоть, удерживая на месте. Ей не верилось. Остановить поток мыслей, задержать дыхание и досчитать до десяти. Один, два, три… Язык проник внутрь, и всё полетело к чёрту. Когда кто-то делал это для неё? Никогда. Питер простонал; стон дорвавшегося до еды голодающего. Стон такого наслаждения, будто ему было в разы лучше, чем ей, и он делился, делился, делился, вместо крови и тепла, заменяя их ни с чем не сравнимым восторгом. И Лилиан сама стала тем самым голодающим. Он двигал языком жадно и громко, причмокивая, поражая на упад чужой стыд бессовестным упоением. Ощущение холода доходило до самой матки, и Лилиан бы даже не усомнилась в том, что это не кажется. Он был глубоко, его было так много, а огрубевшие руки с силой вцепились в грудь ровно так, как хотелось увязшему в стеснении сознанию. Ли почти закричала, вовремя прикусив язык — возможно даже до крови, это не было так важно, не сейчас, — когда вторая рука коснулась клитора. Трудно сказать, как долго это длилось — оба потерялись во времени. Любые попытки отодвинуться тут же пресекались большей глубиной проникновения. Не потому что всё ещё было больно и страшно, а потому что слишком много, безумно приятно и невыносимо хорошо. Похолодевшие ноги скрестились за спиной пылающего жаром Кинга, и всё продолжилось быстрее, мощнее, упорнее, пока Ли не закричала в голос, хватаясь обмотанными руками за подушку. Та бы не вытянула из водоворота, но подходила для хрупкой опоры. Только тогда Питер отодвинулся, медленно, наслаждаясь видом тянущейся от языка смазки, выпрямился, оставив на простыне большие капли. Закрыв глаза, так и замер, напоминая читающего мантру. Довольный и блаженный. А она глотала ртом воздух, покрытая холодным потом, остужающим и без того синюю кожу. — Было вкусно. Так и знал, — он наклонил голову, вызывая дрожь опасным отсветом в глазах. Схватив за локоть, потянул Лилиан на себя и, стоило стать ближе, впился в губы. Вместе с языком проник привкус — кислый и немного солёный. Для Питера совершенно неподражаемый, и она почувствовала это тоже, перекатывая по рту. Не давая передышки, Кинг развёл её ноги сильнее, вклинился между ними плотнее, прижимаясь пахом. Ли не выдержала. Осточертевшая футболка полетела на пол, а пальцы впились в одежду привидения. Вот только из памяти совсем выскочило, чего стоило посмертие. Во взгляде Питера извинение, и руки, безрезультатно старающиеся сдёрнуть ненавистные тряпки, в раздражении отступили. Чёртова смерть. — Прости, — впервые за всё время извиняется он. — Но лучше… давай здесь, — видя разочарование на любимом лице, взял повисшую руку и прижал к своей щеке. — Так тоже хорошо. Просто… прекрасно. Как же горячо, — поморщившись на секунду, улыбнулся. Ли проглотила слова о холоде. Если ему горячо, остальное было неважно, и она постаралась унять мурашки, пробегающие по коже от каждого прикосновения. Может, скоро из-за рта пойдёт зимний пар, но то проблемы будущего. Впервые она посмотрела на него с плескающимся внутри ответным безумием. Рука Кинга потянулась обратно вниз. Пальцы толкнулись медленно, тягуче, раздвигая, оглаживая мягкие, невозможно горячие стенки. Глухой гортанный стон разломал последнюю стену между ними, и пальцы задвигались, затем в конец сбиваясь с ритма. Ли проклинала эти чёртовы пальцы пианиста, такие длинные и тонкие, ввинчивающиеся резко, глубоко. Вновь почувствовав боль. Как на чёрно-белых клавишах, Питер играл внутри неё почти виртуозно, перемежая наслаждение с острой резью. Потому что холодно, невероятно холодно. Язык — одно, но пальцы — совсем иное. Впервые девушка действительно остановила Кинга, ухватившись за запястье. Встретив полный непонимания взгляд, прошептала, задыхаясь: — Мне… чертовски больно. Пит, пожалуйста… Т-ты не виноват, просто так холодно там, внутри, и… Как сосульки, напрашивалось сравнение, но умолчала. Такое глупое и даже детское сравнение в данной ситуации, но точнее не скажешь. Наконец пелена спала с Кинга. Он вытащил пальцы, неверяще смотря на руку, словно та предала его. Возбуждение ещё не смыло бризом неловкости — это слово им бы вообще уже убрать из своего обихода, — и бесконечный голод сквозил в глазах. Словно не до конца понимая, что происходит, Питер прижался ко лбу Ли, буквально навалился, выдыхая в лицо, как совсем живой человек. — Не так должно было быть… Я… — Тшш, — Браун зарылась пальцами в чёрные волосы, обнимая, прижимая к оголённой, с трудом дышащей груди. Слова уже выходили с трудом. — Это было более, чем хорошо, — даже улыбнулась, стараясь придать словам вес. Ей хотелось сказать куда больше, прокричать оду, но сил уже не было. Они не до конца выжали друг друга, но, возможно, это тот самый момент, за грань которого переходить не стоило. — Это было превосходно, Питер. Его имя слабым голосом, казалось, придало стимула. Парень отшатнулся как от удара, быстро пересаживаясь за спину Лилиан и хватая левое запястье. Хватка твёрдая, почти жестокая, но ей не хватило времени, дабы хоть как-то воспротивиться, потому что схватили под грудь, прижали к себе, перебрались от запястья к ладони, переплетая пальцы. Не было уже тех моментов, что «мы ещё недостаточно близки», уже не стоял вопрос «могу я остаться рядом ещё ненадолго?». Только извечное… — Сосредоточься, — когда рука занемела, а сознание унесло, переплетая. Безумие первого контакта, удушающий восторг, из раза в раз повторяющееся «ты всегда возвращаешься» пронеслись в голове, передавая чужие чувства, превращая их в одно. Чужие мысли и мечты, о, как бы коснуться поскорее, что она со мной делает, сбегает и возвращается, крутит, как хочет, а я жду-жду-жду, вот бы впиться, сорваться, забрать всё, она просто играет со мной, только и ждёт, когда отберу всё до последней капли, моя-моя-моя, мой ангел, мой смысл… На щеках горячие слёзы, такие внезапные, что Ли вздрогнула от неожиданного контраста, позабытого в объявшем холоде. — Ч-что это? — тихо-тихо, и слова снова тонут в непрекращающемся потоке. Сложно определить, говорил это сам Питер или они оба окончательно сошли с ума. Совершенно слетели с катушек, наверняка, ведь вместе-вместе-вместе стучало набатом в висках. Когда-то у неё был вымышленный детектив в забавной шляпе, играющий на африканских барабанах. Кажется, это он и хотел донести всё это время. Безумно умный чёрт, довольно усмехающийся своей затее. Занемевшая рука покрутила пальцами перед лицом, имитируя игру на клавишах. Вопросов не было, как не было и смысла что-либо понимать. Рука коснулась шеи, прошлась вниз по ключицам и сжала грудь очередной раз за ночь с той лишь разницей, что рука больше не её. Царапнула по соску, вырвав стон, и направилась дальше, плотно прижимаясь к коже, оставляя за собой розоватый след от ногтей, крайне слабый на посиневшей плоти. Конечность и сама живопись из тёмно-красных и фиолетовых линий, замёрзших потоков. Но всё же чуть теплее смерти. Пальцы раздвинули стенки влагалища, проникая внутрь. Рот открылся в немом крике, тут же заполнившись чужими пальцами. Бессмысленно было пытаться управлять безвольным телом. Глаза закатились, говоря об одном — об экстазе. Ведь в голове, как и в теле, мгновенно будто стало теснее. Разделяя одно на двоих, пальцы быстро задвигались, доводя и без того изнурённое тело. Кричала Ли, кричал Питер, оба ёрзали, сбивая ногами простыню. Было так хорошо и невыразимо приятно. Пальцы согнулись, достигая нужного места, большой палец задел клитор, и всё потонуло в шумном дыхании. Это не Ли, и в то же время, она подсказывала своей собственной руке, где лучше надавить, как глубоко забраться. Это продолжалось и продолжалось, пока она не почувствовала, как Питер за спиной напрягся, вгрызаясь в оголённое плечо. Никаких звуков, они затаили дыхание, ощущая, как нарастающее возбуждение вот-вот выйдет наружу и, наконец, оно хлынуло потоком в звенящей тишине, потому что сил уже не было, стремления разъединяться не было. Ошеломительно, голову ломит от переизбытка чувств, и дрожали оба, цепляясь друг за друга, как перед крушением. Минута молчания и лихорадочного дыхания, и пальцы выходят наружу, зацепляя клитор, отдающий зудом. Питер упал назад, Ли, без опоры не в силах держаться, следом за ним, на грудь, исходящую тихим смехом. Они до сих пор одно; Ли не видела, но знала, какая мысль пролетела в его голове, и с готовностью разомкнула руки, впуская измазанные смазкой пальцы в рот. Тот же вкус и запах, язык облизал с сытым упоением; только после этого безвольная рука упала на кровать, едва отдавая покалыванием от ощущения возвращающегося контроля. Тепло неохотно окутывало остывшее тело. Несмело и с опаской делало дыхание легче. Питер смиренно ждал, пока оно не успокоится — угадывать его мысли сейчас, пока они почти одно, казалось таким естественным. Дождавшись, приподнял Браун, обвернувшись вокруг ужом, и рухнул обратно на кровать, прижимая к себе. Как драгоценность, которую вот-вот могут отнять. Веки Ли тяжело опустились. Тело было слабо, а восстановление наверняка будет долгим. Это было ужасно, ужасно превосходно, и она всхлипнула, позволив потоку потечь по мало что чувствующим щекам. Наконец-то не от боли, а от счастья, что, если бы Кинг не сжимал, разорвало бы грудную клетку, вылетев наружу. — Я люблю тебя, — прошелестело над ухом. Теперь она знала, как часто это звучало, недоступное ушам, как она, едва сохраняя сознание, однажды упустила эти слова, сказанные в порыве достаточно давно, чтобы теперь набрать силу и быть стойкими и смелыми. И всё равно этот милый шелест был полон стеснения и мольбы. Просьбы о взаимности. — Ты спас мою жизнь, — прошептала в ответ, сказав больше, чем говорила кому-либо за всё своё существование.