…Большинство людей живут на свете и не думают, что однажды их могут похитить. Даже во сне такого не видят, заметил? Но когда тебя похищают — это уже не сон. Это какой-то сюрреализм. Только представь: тебя похитили. Разве можно в такое поверить?
Харуки Мураками 1Q84 Комацу
Книга 3. Октябрь–декабрь.
Темнота, опять сердобольная подруга окутала душным непроницаемым саваном. Сколько она уже так сидела? Она точно знала: в этой маленькой комнатушке не одна. В душной непроглядности ясно слышалось чье-то дыхание, не ее дыхание. Кто-то тихо плакал. Сквозь спутанную, сильно отросшую челку давно нечесаных прядок глаза различали лишь слабую полоску света под дверью. В соседней комнате всегда горел свет… Ладони нашарили под собой грубую циновку, пальцы продолжили исследовать «непроницаемое» и моментально испуганно поджались, наткнувшись на холодную трубочку металла. Игла…
Не плакать. Слезы навлекут боль.
Грубые пальцы стянут волосы, из прокушенной губы снова закапают капли, оставляя соль на языке, нос забьет сонмом дешевых сигарет, дышать будет тяжело, веки придавит черная повязка, и Зверь будет рвать по живому, растягивая и раскрывая. Она не плачет, если это убережет ее, она не плачет и почти не дышит.
— Джош!
Шанти замерла, перестав неслышно выдыхать. За запертой дверью чувствовалось какое-то движение.
— Джош, твою мать! Сюда иди!
Она знала этот голос! Она слышала его и раньше, когда подняла злосчастную параллельную трубку в главной комнате их с мамой дома. Голос тогда что-то говорил на английском, Шан не понимала, что именно. Но ясно слышала злость и агрессию. Разговор шел на повышенных тонах.
Шанти Мараи — дочь высокопоставленной чиновницы. Дитя любви/случайности смешанной корейской и тайской крови. Проживая с мамой в Тайбэе, в добротном двухэтажном особняке, Шанти росла и полностью оправдывала свое имя, которое на мандаринском наречии значило «тихая, неприметная». Бабушка и дедушка не приняли внучку. Эту, почти голливудскую, историю девочка узнала от их с мамой домработницы. Оказывается, у ее мамули был жених, которого подобрали через агентство и которого мама в глаза не видела. Подготовка к свадьбе без учета мнения невесты привела к тому, что юная Виджая Мараи сбежала из страны. А через восемь месяцев, вдруг, с глазами побитой собаки появилась на пороге отчего дома. Нечаянное знакомство в поезде сыграло для Виджая роковую роль. Девушка призналась кормилице, что носит ребенка, а та донесла родителям. На известную в элитных кругах Тайбэя семью легло пятно позора. О замужестве не было и речи. Религия не позволяла избавиться от ребенка. Решение нашел отец Виджая. Дочь и родители заключили негласный договор, по которому родители позволят дочери тайно родить, а затем окончить университет. После университета, когда маленькой Шанти исполнился годик, задействовав связи, отец устроил «непутевую дочерь» на хороший государственный пост. На этом родительская сторона договора была исполнена. Мараи-старшие более в жизни дочери и внучки не участвовали. Шан лишь один раз увидела бабушку: когда они с мамой гуляли по торговому центру. Статная женщина с холодным взглядом по-кошачьи желтых глаз вдруг присела перед малышкой на корточки, внимательно вглядываясь в ее лицо, Шанти тогда струсила и спряталась за маму, уцепившись за край ее летней юбки. В ответ тетя одарила ее взглядом, полным плохо скрытого презрения. Коротко кивнув застывшей матери — гордо, с идеально ровной спиной — странная тетя скрылась сначала за стеклянными дверями входной группы, а затем Шанти увидела, как она села в дорогой автомобиль. Хлопнувшая глянцевая дверь авто навсегда отсекла малышку от мира возможной безусловной любви.
У этой истории была и другая сторона. Лет в шесть подруги по младшей школе просветили девочку, что для того, чтобы родился ребенок, кроме мамы нужен еще папа. Папы у маленькой Шанти в наличии не наблюдалось. И девочка подошла с этим вопросом к матери. Всегда терпеливая и спокойная Виджаи вдруг разозлилась и отругала дочь за неуместное любопытство. Чем его еще больше разожгла. Усвоив, что вопросы о папе маме лучше не задавать, девочка кинулась в сторону их домработницы, верно полагая, что тетя Лия с ее любовью к пересудам и слухам расскажет ей об отце. Выстрел был точный, сначала тетушка была тверда в своем намерении молчать обо всем, что знала об отце девочки, но постепенно лаской и настойчивостью Шан получила-таки нужную информацию.
Из этих маленьких пазлов сложилась вполне себе картинка. Папа жил в Южной Корее, он любил маму, искал с нею встреч, но мама считала знакомство с ним своей самой крупной неудачей. Насколько девочка поняла из обрывков разговоров с домработницей, папа был крупным бизнесменом, удачно вкладывал деньги во все, что приносит прибыль, и получал немалый доход с этих операций. К четырнадцати годам девочка начала учить корейский язык, пришлось еще взять японский, чтобы мама не заподозрила неладное. А заподозрить было что: Шанти поставила себе целью увидеть отца.
Шан незаметно подрастала, средние классы школы, а затем и старшие. Девочка не демонстрировала особого рвения в учебе, учеба отвечала ей тем же — весьма средними оценками. К счастью, мама не обладала таким качеством, как честолюбие, к академическим неуспехам дочери чиновник первого ранга относилась спокойно, без надрыва. Так они и жили, Шанти старалась не докучать занятой государственными программами реализации микроэлектроники матери, мама позволяла дочери заниматься любимым делом — рисовать.
Остро заточенный грифель и белая гладь бумаги — вот то, что могло по-настоящему зажечь в девочке желание бороться, созидать. Мир замирал, когда изящная ручка легко и точно выводила грифельные линии. Шан рисовала по памяти. Обычно усаживалась за мольберт вечером, чтобы покрыть белое бездушное поле чувствованием и ощущением прошедшего дня. Девочка рисовала соседского пса-охламона, стащившего тонкую колбаску с лотка мясника, дядюшки Рахи. Рисовала толстую и смешливую тетушку Лиму и ее невообразимо красивые руки, занятые шитьем… Упавший в лужу листик сандалового дерева. Своих школьных подружек и вихрастого мальчишку, главного хулигана школы, который вдруг огрел ее школьной сумкой, а на справедливое возмущение заявил, что она похожа на бродячую кошку. Все, что ее как-то задело и взволновало за день шумный и суматошный, она переносила на бумагу. Учителя признавали ее талант к изобразительному искусству, но мама возможной будущей профессией это увлечение дочери не считала. На все профориентационные беседы в выпускном классе, на рекомендации старшего классного педагога и разговоры об одаренности девочки Виджая лишь кивала головой. На деле с пятнадцати лет дочь стали посещать репетиторы по математике и английскому, мать готовила дочь к обучению банковскому делу заграницей. С шестнадцати лет, после безрезультатных слез и даже истерик, Шанти поставила себе вторую цель: художественная академия в Южной Корее. Копилка, подаренная мамой, исправно пополнялась наличностью.
— Блять! Ащ-щ-щ, ты охренел, опять вмазался, козлина! — Звук глухого удара заставил вздрогнуть и вернуться в плотную темноту. — Черт! Я сказал тебе быть чистым сегодня! — Новый удар… Тот, кого сейчас били, молчал. После серии таких же глухих хлопков и ударов избивающий, видимо, утомился махать кулаками. — Эту черненькую большеглазую помой! Завтра отдаем, она товар не с нашего ряда! — Новый удар, наверное, подзатыльник. — И, блять, умоляю тебя, не трогай ее!
— Братиша, — Шанти услышала еще один голос и затряслась всем телом. «Ты такая сла-а-адкая…», «Давай же, двигайся, крошка…» — Шанти возненавидела тайский.
— Братиша, как ее отдавать, она ж немая на всю голову!
За дверью повисло недолгое молчание, а потом пленница ясно услышала, как по засаленной поверхности проехалась деревяшка, ножки стула чиркнули по грязным половицам.
— Так и молчит? — снова врезался в тишину первый голос.
— Двинул ей, чтобы проснулась, даже не застонала. — Голос слегка запинался и задыхался. Ему, Зверю, все-таки было больно. Чужая боль практически ощутимо била по барабанным перепонкам.
— А когда по «игле пускали», орала так, что уши закладывало… — Второй голос задумчиво пыхнул сигаретой. — Слабенькая, думал, откинется. Живучая.
— Но до чего красивая, сучка… Глазищи все нутро выворачивают. Не бывает у таек такого цвета глаз. Желтые, как у кошки; ресницы, что у Мадонны.
Второй голос хохотнул и снова пыхнул сигаретой. Шанти ясно услышала свист вдыхаемого воздуха.
— А ты, блять, антрополог, знать, какие бывают глаза у таек. Не желтые они у нее, а светло-ореховые, блять! Ты, урод мамкин, лучше молился бы всем богам, что она девочкой не была, когда вы ее… Иначе рыб бы уже кормили, торчки обдолбанные. Благо, лекарь подтвердил, что пришла к нам уже порченная, не доказать, что вы с ней тут поигрались.
Зверь сально улыбнулся, было слышно, как растягиваются тонкие губы. Шанти тряхнуло с новой силой.
— Я ж не идиот! Ее под кумаром кто-то оприходовал, она ж манкая, как мед. Я проверил, не девочка. Дождались, когда почистится.
— На перевозке где-то дружка в штанах не сдержали. Попортили девку. — Тихий смех продрал морозными иглами позвоночник. — Короче, мамка ее все сделала, товар пошел. Но баба эта дурой оказалась, разговоры скинула. И материал силовикам потащила.
— И? — Зверю было совсем не интересно. Скучающие интонации. Его скоро накроет наркотическим угаром, Шанти это ясно слышала по ставшему более глубоким дыханию. Ее сторож готов был упасть в наркотик. То, что говорили о маме, до странного не вызывало никаких чувств. Жизнь разделилась на «до» и «после».
— Все на нее и повесили, будет сидеть долго и плотно. Я ж говорю: дура! — Звякнуло стекло, рассказчик наливал жидкость в стакан. — За девку эту крупные корейские ребята вписались, видать, ее денежный отец нанял, кому надо, занес. Босс велел отдать, неприятностей на рынке не хочет. Так что, — кадык задвигался на шее, а Шанти напрягла слух еще больше, — помой ее, приведи в порядок, остриги лохмы, одень во что-то почище и поприличнее, чтобы узницей концлагеря не выглядела. Не жрет ведь почти уже месяц. Тронешь, лично тебе голову откручу! — Скрип сидения известил о том, что старший встал. — Завтра в одиннадцать за ней приедут.
Снова послушалось движение мебели… Тишина. Глаза стали закрываться, ее уже почти не тошнило.
— Да, это я! — Голос, ворвавшийся в ее сонную вату, снова заставил девушку открыть глаза. Говорил старший. Похоже, по телефону. И он очень боялся, голос дрожал и вибрировал, каждую секунду готовый сорваться на крик.
— Блять! Я сваливаю! Куда-куда, в Гонконг! Отсижусь там, пока здесь все не утихнет. Этих торчков уже приговорили. Блять! А я знал?! Нас тоже прокинули как щенков! Был же договорняк! Да понял, что в наших интересах, чтобы не сдохла. Они ей уже три дня ничего не колют. Да спит она сутками, блять! — Шанти вздрогнула от глухого удара по стене, старший психовал. — Мараи подняли на уши всех! Да в курсе, что девки эти старику не нужны. Репутация, блять! Как был уродом, так и остался. — Голос удалился от двери, стало хуже слышно. — В Корею… Заплатили… Нет, этот не знает, уехал вон в кумаре, не подозревает, иначе первый бы свинтил. Да не спугнул я его! Да мне пох, что за яйца повесят, мудила. Завтра забирают… А мать ее? Следователь? Ладно… Морем, конечно, куда ее в самолет, нас в аэропорту повяжут… Голос еще отдалился, стало совсем плохо слышно, а затем наступила тишина.
*****
Мир жил, двигался, дышал. Без Шанти… Без ее участия, без ее желания. Он равнодушно смотрел, как девятнадцатилетнюю девочку распинали на грязном белье. Смотрел, как Шанти нещадно выворачивало после очередной «дозы». Смотрел в ее сухие воспаленные глаза, про красоту которых так часто шептал ей на ухо ненавистный голос…
Последнее, что помнила, это давящую, пахнущую чем-то тошнотворно сладким черную повязку и знакомое, приводящее в животный ужас дыхание рядом. Его пальцы застегнули ей молнию на джинсах. Шанти трясло так, что клацали зубы.
— В твоих интересах забыть, сладкая. — Горячие губы мазнули по щеке, заставляя съеживаться. — Жаль… — Новое касание. — Мне с тобой было по фану… — А затем знакомый холод металла у вены.
Дальше черный провал и иногда всплывающие из него цветные блики. Ее кто-то нес. Ее качало, как в детстве на качелях, вверх-вниз. Дальше сквозь плотный гул послышался шепот:
— Шанти.
Затем снова свист в ушах, провал и густой басовитый голос, который отчаянно ее звал и больно врезался в уши. Захотелось попросить, чтобы не кричали.
— Шанти! Это папа. Я с тобой, папа тебя защитит.
Затем горячая влага на ее ладонях и тот же голос:
— Я, — голос захлебывался слезами, — я жизнь положу, не умирай, не смей, слышишь!..
Она даже захотела открыть глаза и рассмотреть поближе, кто это так щедро раздает эмоции? Разве до нее есть кому-то дело? Но веки были свинцово-тяжелыми и не подчинились желанию.
*****
Сколько прошло времени, как она слышит это надоедливое пиканье? Что происходит вокруг? Где она?
— Ли Сонки-ши, — знакомый уже, от чего-то чуть писклявый голос, похоже, жаловался, — она совсем не откликается.
— Хваен, это моя дочь! — Второй, басовитый, гневался, дыхание на верхних нотах сбивалось. — Шанти должна жить!
А ее начинало рвать при прикосновении медицинской иглы. Капельницу ей делали, удерживая чуть не всем медицинским персоналом, имевшимся на тот момент в наличии на этаже. И все равно в беспамятстве несколько раз она выдергивала иглу, защищаясь из последних сил. Но всего этого Шанти Мараи не осознавала, пребывая по ту сторону, разметавшись по постели в горячке в комнате пансионата, который находился недалеко от Сеула, куда отец привез умирающую от передозировки амфитаминов дочь.
Время двигалось, не двигалось только состояние Шанти. Она так и пребывала в беспамятстве, изредка открывая мутные глаза, но на все попытки дозваться не реагировала. Ли Сонки впал в отчаяние, видя мучения дочери.
Кто знает, сколько еще могло это все продолжаться, как далеко зайти и чем закончится. Если бы однажды Шанти не почувствовала, что ее ладони сжали ласковые, но сильные руки, чужие, явно не того басовитого голоса, который она часто слышала рядом. Руки пахли мятой.
— Шанти, это бабушка… — Голосок журчал тихо и мелодично. «Она должна хорошо петь». — Деточка, меня, наконец, пустили к тебе, твой папа и доктор мне разрешили. Милая, твоя мама была против нашего общения. Так жаль, солнышко, твой папа получал только твои фото, больше ничего. Мы больше ничего не могли сделать для тебя, Шанти, милая. Она была из железа, твоя мама. Но ты не должна о ней плохо думать, милая. Твоя мама очень умная, смелая и стойкая. И ты тоже стойкая, Шанти! Борись, вернись к нам, я прошу тебя, солнышко! — Обжигающие слезы упали ей на пальцы…
«Борись! Вернись к нам, солнышко!» Ее никогда не называли солнышком…
И так захотелось увидеть, рассмотреть, но сильная слабость снова не позволила даже приоткрыть веки. Бороться… Она должна бороться. Чтобы увидеть «мятную бабушку». Только ради этого.
Когда листва на деревьях заполыхала разноцветьем тепла и огня, Шанти Мараи открыла глаза.
Большое чисто-вымытое окно открывало картину на разноцветье листвы. Чуть прищурившись от непривычно резанувшего по глазам дневного света, девушка позволила себе неглубокий вдох. Глаза проследили белоснежный потолок, затем бежевую дверь с маленьким окошечком. На периферии возник и зацепился ярко-красный блик, проследив его, Шанти поняла, что это рукав одежды. Чуть выше глаза наткнулись на темную прядь волос. Почувствовав головокружение, усилием воли постаралась сконцентрироваться. По левую руку на стульчике сидела молодая девушка. Сиделка «писклявый голос». Девушка внимательно читала какую-то книгу, то и дело нервным движением заправляя прядь волос за ухо. Густые волосы «как надо» лежать не хотели и заставляли снова и снова повторять бессмысленный ритуал. «Сердится, оттого и дышит так прерывисто…» Разглядев предложенную картинку, Шанти вернула взгляд на белоснежный потолок. «Ну, здравствуй, мир…»
*****
Незнакомые люди кружили вокруг ее кровати, словно белые птицы, и сыпали, сыпали непонятными терминами: пост-травматический синдром, акцептная немота, интеллект не пострадал… Отказ от пищи.
Глаза все время искали дверь, ее единственный путь к спасению. Они, эти «белые птицы», не понимали! Шанти минута за минутой ждала Зверя. Вот сейчас этот дядька, который присел возле ее кровати и с озабоченным выражением лица держал ее кисть в своих цепких пальцах, снимет свой седой парик, скинет халат и под ним окажется грязный, растянутый на локтях свитер. «Сла-а-а-адкая…» Холодный пот струился по спине, и девушка торопливо вырывала руку из рук врача. Вот сейчас этот молодой улыбчивый парень в голубом тонком костюме, похожем на пижаму, который проверяет ее капельницу, откроет окно, и в него влезет Зверь. «Глаза у тебя по фа-а-ану…» И Шанти сползала с кровати на пол, пытаясь залезть под нее. Иголка выскакивала из вены… Ее возвращали на постель, и все начиналось сначала.
А «белые птицы»… Всё курлыкали о том, что ей необходим покой и уход. Шанти соглашалась. Послушно запихивая в себя кашу и овощи, стойко вынося тошноту после. До крови закусив губу, позволяла ставить капельницы и молилась, чтобы «птицы» оставили ее. «Делайте все, что угодно. Только пусть придет бабушка! Моя бабушка! Она его не пустит, она прогонит его…» Своим защитником в бесконечных непроходящих кошмарах и ожидании Зверя Шанти неожиданно для всех выбрала бабушку.
Лежа с по обыкновению окровавленной губой и в неприятно влажной пижаме после того, как ее осмотрел врач, девочка услышала приглушенный разговор под дверью. Разговаривали двое, один голос, басовитый и чуть задыхающийся на верхних нотах, она узнала (папа), второй, отрывистый и сухой, словно потрескивание щепок в костре, слышала впервые.
—Сонки, если хочешь прогресса, нужно убрать всех мужчин. Оставить рядом с ней только женщин. И завтра же должна прийти Соен-омани. Ты посмотри, Шанти весь блокнот исписала. Она зовет бабушку, а ее никто не слышит! Олухи! Не сделаем, как просит, доиграемся до кризиса.
— Я понял, Доен. Так и сделаем. А надолго все это? — Басовитый голос заволновался сильнее.
— Кто ж знает? Будем наблюдать. Я прочел карту, — голоса немного удалились от двери, Шанти напряглась. — Она перенесла такое, о чем тебе лучше не знать. Изнасилование это самое мягкое, что сотворили с ней. К счастью, она сама ничего не помнит. Сонки! Она сидела на амфитаминах месяц! Месяц практически без еды. Мы можем только ждать и помогать, но не давить. Пусть ест столько, сколько хочет, пусть спит столько, сколько нужно, хоть сутками. Сейчас главное не навредить.
После того разговора все изменилось. В комнату к девушке приходили исключительно женщины. Единственным мужчиной, который посещал Шан в эти дни, стал отец.
Папа был красив той мужской красотой, какую Шанти воспевала в собственных рисунках в жизни «до», фанатея от певцов и актеров, как индийских, так и модных, захвативших мир, звезд халлю. Папа…
Когда он приходил, становилось зябко, словно в комнате кто-то забыл закрыть окно. Дочь, не выносившая мужских прикосновений, торопливо выдергивала ладони из крепких отцовских рук, прятала глаза. И если он и замечал ее нежелание подпустить его ближе, вида не подавал. Ли Сонки не мог повернуть время вспять, но мог сделать многое, чтобы вернуть дочь к нормальной жизни. Не знала девушка и о том, что вскорости после ее «возвращения» из небытия в утренних новостях передали о странном пожаре в пригороде Тайбэя, унесшего жизни пяти человек.
Ничего этого девушка не знала и при очередной встрече с отцом вновь торопливо отстранялась и мелко кивала, соглашаясь. Старательно проговаривая «да, папа» в своей голове.
«Да, папа, я пройду на очередной тест».
«Да, папа, я постараюсь съесть всю кашу, и меня больше не буду кормить через зонд».
«Да, папа, я пройду положенное расстояние по комнате».
И все же первым по значимости человеком для девушки стала бабушка.
Бабушка Соен… Она была ее. Это все, что Шанти хотелось знать о худенькой женщине в трикотажном брючном костюме цвета крепкого кофе. Бабушка всегда приносила много вкусняшек, не теряя надежды вызвать во внучке любопытство и желание попробовать. Жизнерадостность била из нее ключом. Она приходила, садилась прямо на кровать и, взяв в руки почти прозрачную ладонь, говорила. Говорила обо всем: пересказывала все последние сплетни Сеула, рассказывала о своих подругах «бабках-зажигалках», как метко их называла. В лицах пересказывала сюжеты последних дорам (телевизор Шанти был запрещен врачами). Не единого раза бабушка не заплакала, хотя плакала даже ее сиделка, молоденькая медсестра Хваени (Шанти слышала несколько раз ее всхлипы из ванной комнаты). Бабушка ни единого раза не дала понять внучке, что знает подробности и причины ее, Шанти, пребывания в этом пансионате. Соен-омани просто приходила и «жила», жила взахлеб, радуясь, искрясь, и внучка потянулась за этим живым огнем, сжимая в ответ теплую руку.
*****
Красно-желтая листва покинула «насиженные места», словно испуганная стая разноцветных птичек, согнанная резким порывом ветра. Деревья оголились, раскачивая тонкими веточками. Прошел еще месяц жизни «после». Дочь своего отца (теперь, стараниями целого сонма юристов, носившая фамилию Ли) самостоятельно перешагнула порог комнаты.
Перешагнула и окунулась в мир людей. Мир пугающий и непредсказуемый. Мир, который одаривал девушку ответным недоверием и слухами.
В пансионате «Вeauty of life» о ней ходили, носились в воздухе самые невероятные слухи. Никто не знал, откуда появилась эта девушка с завораживающими глазами и грацией кошки, но те, кто видел ее по прибытии, утверждали, что была она похожа на мертвеца, до того худа и бледна. И никто из «шептунов», так девушка про себя называла публику, которая обреталась в широких и светлых коридорах пансионата, никто, кроме лечащего врача, не знал, что она перенесла две страшных ломки, во время которых не издала ни звука и не проронила ни слезинки, чем перепугала доктора. Никто, кроме врача и сиделки не знал, что девочка часто просыпалась ночью и ее колотило в лихорадке. Никто не знал, что запихнув в себя ничтожную порцию каши, она через пару минут неслась в ванную, где ее выворачивало. Обо всем молчали посвященные, и молчала сама Шанти. Заслужив в пансионате прозвище «Русалочка».
