Гласом Твоим Возвеличу Эдем

      Он берет Ее тело на руки трепетно, как драгоценнейшее подношение собственному Богу, как переливающийся своими фасетами опал, готовый перламутровым прахом рассыпаться в руках. С дрожью заходящихся волнением на грани восторга сердца и рук, он опускает Ее в хрустальный гроб, который готовил специально для Нее на протяжении нескольких лет — еще до того, как Она покинула этот мир, оставив внутри лишь возбуждение от их встречи за рубежом жизни и Смерти. О, он так давно хотел видеть именно Ее в этом изысканном, великолепном, подстать Ей самой, гробу, который мастерил по Ее образу и подобию... так давно...       Его Жрица, его Принцесса, его Властительница. Она вернулась к нему. Вернулась в свои владения — в эту Цитадель Смерти, вечного упокоенного Сна, в их общий Дом. Он ждал Ее так долго.       — Добро пожаловать домой, — сбивчиво, с придыханием шепчет Гробовщик, благоговейно проводя тыльной стороной ладони по уже успевшей остыть щеке. — Мы с моими мертвыми друзьями так скучали по нашей Принцессе. Мы так долго ждали, когда Ты вернешься в наши с Тобой Законные Владения. Эти могилы пели по Тебе панихиды, эти гробы желали Тебя обнять, а эпитафии — вычертиться на Твоей коже. С возвращением, моя Жрица.       Когда рассветный колокол безмолвно запел, хозяйки сон словно защищая, а осознание того, что «Дьявол» добрался и до Нее, накрыло церковным окровавленным куполом, он не знал, что чувствовать. Эмоции, прорастающие шиповидными лозами внутри, путались и завязывались гордиевыми узлами, — их было слишком много, чтобы сдержать этот натиск, и он малодушно сдался им. В конце концов, он никогда даже не пытался урезонить свои страсти, блаженно позволяя им сжирать собственные тело и душу без остатка — целуя отчаяние и бесстыже цепляясь за грань, этим грехом жизнью наслаждаясь.       Все потому что непростительному греху — спасение и прощение.       — Ты так прекрасна, настолько великолепна, что тяжело дышать, — он опускает голову со смиренным раскаянием и ломает свой голос любовной скорбью. — Ты как Святой Грааль, к которому тянешься всю осознанную жизнь, не в состоянии прикоснуться. И даже сейчас, когда Ты, достигшая своего предначертанного, истинно природного первородного Совершенства — лежишь передо мной, мне кажется, что ты недосягаема. Я знаю, что, в отличие от всех остальных, предыдущих, никогда не смогу насытиться Тобой.       Он Гробовщик. Это его Работа, Призвание, Смысл жизни. Он может любить только Их: безмолвных, неподвижных, бальзамированных, оледеневших, упокоенных. Он любил их всех — каждого человека, нашедшего ту самую Истинную, Непреложную Гармонию и Священную Чистоту, подарить которые может лишь Смерть. Только она — Госпожа всего сущего — омывает Отпущением, очищает любую грязь и всякий Грех, стирает любой небрежно оставленный след, опуская в заветную Пустоту.       — Спящую в стеклянном гробу юную Леди хочу я увидеть... — он запевает тихо и тонко, словно боясь потревожить сладко спящих мертвых, пока дерево и камень искусно сделанных гробов оплетают их тела заботливой негой. — Гравировка лжива, но клянусь защищать Ее до конца.       Гробовщик бережно проводит пальцами по цветочным выпуклым орнаментам на стенках и крышке гроба, которые самолично вырезал по стеклу в течение нескольких месяцев — каждый лепесток и листок отдельно, день и ночь, в любую минуту свободного времени. Он считает этот гроб собственным Венцом Творения — лучшим, что могли создать его руки за всю жизнь — и сейчас эта поистине ювелирная работа, наконец, идеально завершена, ведь Она спит в нем. Она была единственным, чего не хватало этому гробу, этому кладбищу, этому Миру Мертвых и ему — Гробовщику, Хозяину всего, что здесь есть.       — Ах, каждый шепчет: «Я хочу жить», но это глупое желание, — продолжает он напевать своим красивым и мелодичным, но одновременно резким, чуть хриплым голосом. — Я хочу запереть каждую частицу Леди.       Жизнь так глупа и нелепа, так скучна, так бессмысленна... слепо крутится вокруг своей оси, подражая Земле, вращающейся вокруг Солнца — гротеск, не заслуживающий оваций. Что есть «Жизнь» перед Смертью? Как лоскуток потрепанного, изношенного и выцветшего искусственного шелка — он мог бы быть настоящим, вот только не задалось — жизнь слишком грязна, искривлена и испорчена. Порочна, как любой человек.       Его же Порок можно назвать стерильным, более того — Возвышенным. Он находит в этом свою собственную, обуянную Неземным Совершенством, романтику. У Них бальзамированные самой Вечностью, очищенные от любой — внешней и внутренней — грязи тела, и сами они — парализованные долгожданной Летаргией Смерти, больше не в состоянии совершить Грех. Он восхищается этим. Он тяготеет к ним настолько неудержимо, что эту силу можно назвать самим (не)земным притяжением.       — Застывший на щеке горячий поцелуй, — Гробовщик медленно, с алчностью момента, склоняется к своей Жрице, поднося розовый локон к губам, а после прикасается ими к мраморной щеке, запечатывая на ней свое преступление. — Если ты коснешься губ, Юная Леди откроет глаза.       Он не спешит, а вместо этого предается Воспоминаниям — о Ней, пока еще живой. О том, как он впервые заметил Ее в Церковном хоре — совсем юную, лет шестнадцать от роду, но держащуюся гордо и твердо — Она уже тогда привлекла его внимание. О том, как он ради Нее остался в церкви и после Служения, когда колокола отзвенели, а ночь начала поглощать все существующее — она пела в уединении кельи, расчесывая свои длинные волосы, осыпающиеся на плечи водопадом роз. Ее пленительный и нежный, ангельский, но вместе с тем почти жеманно порочный голос тогда приковал к месту, не позволяя даже двинуться — и вскружил его голову как никогда прежде. Ни алкоголь, ни даже соитие с живыми или мертвыми, ни одно из привычных удовольствий жизни — не одурманивали его настолько сильно, позволяя раствориться в этом желанном, упоительном чаду. В ту пору он только начинал свое дело, раскрыв в себе любовь к мертвым, и осознание всепожирающей влюбленности в нее выбило почву из-под его ног.       Именно тогда он осознал кристально ясно — она должна умереть для него. Именно тогда он стал желать Ее. Мертвую.       — Это тело не трясти. Прекратить проникать сквозь швы — я попробую, моя дорогая, — он осторожно, едва касаясь, проводит пальцами по стежкам сквозь ткань красного готического платья, наложенным его же руками при танатопрактике. «Дьявол» был столь неделикатен с Ней — вспорол грудную клетку своей грубой косой рвано и уродливо — Гробовщик так старался придать своей Жрице первозданный совершенный вид.       Он работал над Ее телом часами напролет, почти без остановки: тщательно промывал в воде и формалине, зашивал, обеззараживал, бальзамировал, расчесывал, красил и наряжал, как ненаглядную, самую потрясающую из всей экспозиции куклу в собственном паноптикуме, которой вскоре будет экстатично наслаждаться. Он готовил Ее специально для себя — по ощущениям, всю осознанную жизнь — лишь ради их Момента Вечности, в котором нет места прозаичности, невежеству жизни — лишь распускающейся Образами и Идеалами Поэтике Смерти.       — Ах, и эта прекрасная Леди в течении времен просто... продолжит таять, утопая, — это сожаление оседает на языке терпкостью тоски, пока он проводит ладонью по Ее мягким, бархатистым волосам, вдыхая фимиам — не всех тех косметических средств, которыми он сдобрил ее тело, а именно Её самой — врождённый, еще не утративший себя в объятьях Смерти.       Она умерла так рано — в двадцать четыре года — идеальный возраст для Смерти. Людям, особенно девушкам, следует умирать до тридцати пяти, желательно даже до тридцати лет — тогда, когда их тело и разум свежи и молоды, когда циркулирующая в них энергия не потухла свечой со слабым фитилем. До двадцати — слишком рано, после сорока — слишком поздно — это его личные, испытанные многократной практикой, расчеты. И весь этот промежуток времени, с момента рождения, они обязаны готовить себя для Смерти — приблизиться к идеалу ради Нее него, во имя Нее него и для встречи с Ней с ним. Чтобы они с Гробовщиком закружили их в этом светском макабрическом танце под звуки скрипки, виолончели и арфы, вкушая их плоть как амброзию и выпивая их кровь как ихор.       «Дьявол» имеет вкус и знает толк, он расчетлив, последователен и избирателен — все его жертвы молоды или вовсе юны, а также красивы — не будто он убивает их специально по его, Гробовщика, заказу. Первой была селянка — одна из златокудрых близнецов — и тогда он впервые вкусил несовершеннолетнюю, хоть и опыт был весьма скучным. Затем — о, намного, намного веселее, это можно было назвать легким, приятным аперитивом перед главным блюдом, разогревающим его голод! — благородный Рыцарь, но неудачливый Дон Кихот, попытавшийся защитить местных жителей этой деревушки и сразить «Дьявола», однако убитый им же. Это была такая потрясающе мерзкая ирония — настолько вопиюще обесчестить столь достойного человека — пусть тот, уже мертвый, никогда об этом не узнает (как жаль!). И Гробовщик всегда желал лишь их — целомудренных, молодых, красивых, сильных, благонравных — в их мертвом состоянии, когда они, достигшие своей моральной зрелости в жизни — постигают свой Абсолют во Смерти.       Пятнать чистоту и уродовать нравственность — слишком великая честь — и незабываемое наслаждение.       Но и Рыцарское благородство меркнет по сравнению с невинностью божьих посланников!       — По застывшим глазам горячий язык проскользнул... — он чуть приоткрывает закрытые веки, даря им нежное прикосновение своих губ и языка, оцеловывает лицо: лоб, скулы, нос и опускается к чуть приоткрытым устам. — Вонзился в губы, и Леди открыла глаза.       Вот только эта Белоснежка глаза уже не откроет — и он поистине опьянен этим фактом. Она — столь праведная, непреклонная и суровая — интересно, как бы отреагировала на все то, что он делает с ней — и лишь намеревается сделать по восходящей градации своего грехопадения, пока они оба не достигнут акме этой болезни?       Они познакомились, когда Она была обычной монахиней — холодной, строгой и принципиальной — обжигала своим взглядом, в котором ни один выстрел не допускал осечки. Будто подозревала его в том, что обычные люди нарекли бы отвратительнейшим из всех известных миру злодеяний или самым ужасным бесчеловечным Пороком (должно быть, сам «Дьявол» бы ужаснулся его компетентности в собственном деле, это почти превосходство!). Она питала к нему интуитивные, почти инстинктивные отвращение и презрение, он к Ней — самое глубокое, бездонное и безграничное — вожделение. Иногда его охватывала настолько всепоглощающая, затуманивающая разум страсть по отношению к Ней, что он думал — если Она не умрет в ближайшие несколько лет, он сам Ее убьет. Впрочем, он жалеет, что «Дьявол» добрался раньше него самого — он не убивал ни разу, но имеет представление, насколько это неземное блаженство — держать чью-то жизнь в своих руках, опуская ее в анестезирующее, плескающееся отливами долгожданного Упокоения, безмолвное море Смерти. Должно быть, то самое невероятное чувство, которое он посмел столь беспечно упустить.       Но больше он Ее не упустит.       — Желая, чтобы тело не кончало гнить... утопить его на дне сосуда из стекла — я попробую, моя дорогая, — он приподнимает ее за спину, самозабвенно припадая к шее, обнимает, словно спаивая с собой в желании слиться воедино. Ловкие длинные пальцы начинают развязывать ленты тугого корсета.       Он бы убил Ее красиво — окропив перебитым рубином крови витражные окна, сквозь которые Ее кожи достигали рассветные лучи солнца, облив ею иконы со святыми, на которые Она коленопреклоненно молилась и пропитав ею страницы священного писания, заветы которого Она читала перед сном. Она бы умоляла его убить Ее, стать личным Палачом, самим Танатосом , который обнял бы Ее своими черными крыльями, защищая от всего остального мира в теплой колыбели Смерти. О, он сожалеет лишь об этом — потому что убить и после наслаждаться Ею мог бы лишь он — и только он один.       У живых и мертвых есть несколько разительных, очень важных отличий. Живые растрачивают себя на кого угодно, как дешевый товар — к мертвым не прикасается никто, как к реликвии. Гробовщик больше никогда не ревнует — потому что его любимые куклы принадлежат лишь ему.       — Теплые плоды, окрашенные в темно-бордовый, приносят нескончаемый Сон, — эти строчки он выдыхает в Ее губы, вновь сминая их в восхитительном, но безответном поцелуе — мертвецы, его семья, не могут как согласиться, так и отказать. Контроль и власть над их безропотно послушными телами — то, чем он не может насытиться, это как опиум для наркотически зависимого. Многие люди получают эту порцию власти психологическим и физическим насилием над своей живой жертвой, упиваясь эмоциями, — страхом, болью, ненавистью. Ему же не нужны эмоции своих драгоценных мертвецов — он и так знает, что им, ублаготворенным Анабиозом Смерти, рядом с ним очень хорошо. Впрочем, мертвые зачастую даже полезнее и эмпатичнее живых, а еще — безусловно, честнее. Вот только он сам никогда не оплакивает их, не горюет по ним и не сопереживает — они закончили эти страждущие блуждания в юдоли бытия, и он счастлив за них.       — Холодеет сердце, а Она этого не ощущает. Даже если повторно улыбнуться, вряд ли Леди бы заметила, — он нервно, раздраженно оттягивает чокер, расчесывая зудящую кожу под ним — ошейник, свидетельствующий о том, что ничего за пределами этого кладбища не является истиной. Или во гробе будет возвещаема милость Твоя, и истина Твоя — в месте тления.       Он не жалеет всех тех, кто умер в этой симуляции — не обретшие просветления при жизни, они прозрели сейчас. Он не сочувствует и смерти своей Жрицы — слишком долго желал Ее, чтобы сейчас допустить хоть каплю этого пагубного раскаяния. Но об одном он все же скорбит — о Ее Серафическом, Эфирном Голосе, в Силе и Благозвучии которого вальсировали сами Боги. Он мечтал спеть с Ней — безмятежно закрывал глаза, предаваясь грезам о том, как они, держась за руки и смотря друг другу в глаза, пели бы в гармоничный унисон, возвышаясь над всем миром, благозвучием их голосов поражая сами Небеса. Мертвые не могут петь, они навсегда прокляты клеймом безмолвия. Он любит тишину, но куда больше он любит Ее голос. Если бы Ее голос можно было отделить и консервировать, поместив в нетленный сосуд, — он бы непременно это сделал, чтобы Ее пение и дальше ублажало его слух.       Но единственный символ, оставшийся от Ее голоса, за который он может схватиться и спасти свою душу от этих терзаний — Ее голосовые связки. После он обязательно вырежет их и повяжет ими струны скрипки, на которой обычно играет мертвым на кладбище перлы классических реквиемов — так этот надмирный Голос останется с ним.       — Так как этого тела не лишусь, помещу его в вечность — о моя дорогая еда, — ладонь скользит от лодыжки к бедру, задирая пышную юбку. Он непременно попробует Ее — кровь, кожу, мясо и внутренние органы, — но позже. Потому что он желает насладиться Ей со всех (не)возможных сторон, под всеми (не)возможными углами — она будет первой и единственной, кто утолит его голод и метафорически, и буквально. Главное в этом деле — не увлекаться и вовремя остановиться, чтобы продолжить любоваться ею за гробовым стеклом их столь неправильной, изувеченной и изощренной любви. Нереализованной при жизни, но созревшей восхитительными плодами после Смерти — и он доволен таким исходом более чем.       Совокупляясь с трупом Их с Жрицей Любви, Гробовщик сжигает последние Цветы в собственном Эдеме — и теряет свой рассудок в маниакальном пронзительном смехе.       — К черной лилии в полном цвету... пытаясь избежать судьбы, о счастье лишь прошу, моя дорогая Принцесса, — он заканчивает свою песнь сквозь непрерывающейся смех, осыпая Ее, нагую, черными лилиями и розами со дна гроба, чтобы затем снова и снова распять себя на этом мертвом теле. — Ха-ха-ха, дщерь Божья... что же я сотворил с твоей дочерью, Бог? Возможно ли... мне и до тебя добраться?       Он без всякой иронии атеист. Почти ученый. Ведомый мортидо и деструдо, он верит лишь в науку — и Смерть. Они так тождественны... и так прекрасны.       Их «Дьявол» — лишь подставное лицо, и они с Гробовщиком — прекрасные компаньоны. Два одержимых маньяка, один из которых убивает и поставляет ему трупы, а другой — их любит. Идеальный симбиоз как тандем лабораторных крыс под окуляром микроскопа.       Но а если так называемый «Мистер Злорадство» доберется и до него самого... то пусть — он даже не будет сопротивляться. Их «Дьявол» ложен и лицемерен, а сами они — утиль в экспериментальном ранжировании. Молясь дрожащими руками, вытянув билет на виселицу... пока не разберемся, этому упорядочиванию не будет конца...       Ведь чужая Смерть так приятна, да?