Heaven Has No Rage

Стоя так близко к нему, госпожа Юй ощущала тепло, которого не ожидала. Мальчик был напряжен, но тепла от его тела исходило достаточно, чтобы она могла это почувствовать. Она предположила, что этого следовало ожидать от такой близости к другому человеку, хотя он и вел себя настороженно. Тем не менее, по сравнению с ледяной температурой, с которой она давно смирилась, это было резкое изменение. — Ты веришь в это, Вэй Усянь? — сказала она, стоя так близко, что он наверняка почувствовал движение воздуха от произносимых слов. — Ты веришь, что люди заслуживают изнасилования, потому что нарывались? Он вскинул голову резче, чем в последние несколько часов. Лицо выражало муку. — Нет. Нет… я… нет. Не заслуживают. — То есть, остальные не заслуживают — только ты. Ты это имеешь в виду? Как и ожидалось, ему нечего было на это сказать. Его глаза уткнулись в пол, и он слегка отодвинулся от нее. Она не придвинулась, позволяя ему увеличить дистанцию; в конце концов, он не мог совсем сбежать от нее, не мог скрыться от ее слов. — В чем же разница? — надавила госпожа Юй. Было не ясно, осознал ли он нелогичность своих суждений. — Что такого особенного в тебе, Вэй Усянь, что ты единственный человек в мире, который несет ответственность за насилие над собой? Как и ожидалось, мальчик молчал долгое время. Он только сидел неподвижно, даже не скручивая ткань рубашки, как делал в последние часы. Он был так напряжён, что она подивилась, как ему вообще удается дышать. По-видимому, он не дышал совсем, потому что несколько мгновений спустя сделал глубокий, судорожный вдох, который, казалось, причинил ему боль. И снова она ощутила вину. Она не хотела ранить Вэй Усяня. На самом деле цель была противоположной. Она должна была заставить мальчика осознать ошибку в его губительных мыслях, но не знала, как перейти с одной стороны дороги на другую, не наступая на каждую трещину и камень между ними. Тихо, но не настолько, чтобы она не могла расслышать, он произнёс: — Я всегда доставляю неприятности. Вы ведь знаете. Внезапно обретенное ею тепло исчезло. Все ее мышцы, кости, каждая унция крови в теле замерзли. Однако в голове опустело, она не могла решить, какие эмоции ей следует испытывать. Она не могла даже злиться на него, не так ли? Конечно, он верил, что она «знала это». С чего бы ему думать иначе, когда она говорила об этом? Конечно, не сейчас, и уж точно не сегодня утром, но она говорила это, и не один раз. Она говорила это А-Мэй. Она говорила это Фэнмяню. Она говорила это в лицо Вэй Усяню. Она даже не знала, сколько раз она смотрела мальчику в глаза, говорила и подразумевала именно это. Юй Цзыюань была сложным человеком, но она не была лживой. Хотя она и не выражала открыто все свои сокровенные мысли, но и не позволяла себе лгать. Если она говорила что-то, значит, это была правда. Или, по крайней мере, она верила, что это правда. И она считала, что это правда, особенно, когда Вэй Усянь был маленьким. Тем не менее, чаще всего она говорила это… небрежно, например, когда он слишком громко играл во дворе, или когда пролил стакан молока за завтраком, или когда нахально просил позволить ему лечь позже времени отбоя. В такие моменты она всегда говорила искренне, просто не так… не так… осуждающе. Она не всегда имела в виду искреннее недовольство его характером. Она не хотела, чтобы его это так сильно задело. Тем не менее, он, похоже, почему-то воспринял это именно так. Он позволил даже самой незначительной критике остаться в его сердце, позволил ей разрастаться, позволил ей извращать его мысли до тех пор, пока сам не поверил, что даже самая отвратительная ложь о его собственном изнасиловании может быть правдой. (Да разве он позволил этому случиться? Неужели это он был обязан избавиться от этой заразы? Был ли он виноват в том, что ему было больно, хотя его вообще нельзя было так ранить?) Чувство вины снова вернулось, такое сильное, что госпожа Юй едва могла его вынести. Она не могла останавливаться на вопросах, которые задавала ей совесть. Она могла признаться, по крайней мере, самой себе, что готова принять эти ответы. И все же ее трусости было недостаточно, чтобы спасти ее от боли, расцветающей в груди. В конце концов, именно ее слова заставили его подумать, что он заслуживает чего-то подобного. Она знала, что, по логике вещей, не только она была виновата в том, что он испытывал такие чувства, но то, что она способствовала этому… Она сделала глубокий вдох. При этом она чувствовала на себе его взгляд. Она не могла сказать, боялся он ее слов или ее самой. Она не была дурой — она знала, что разница имеет значение. — Да, — согласилась она. — Я уверена, что ты натворил дел с Вэнь Чао. Взгляд мальчика застыл на ней. Возможно, он был шокирован. Возможно, ему было больно. Она не могла понять выражение его лица. Она продолжила: — Ты спорил с ним. Оскорблял его. Я уверена, что ты откровенно унижал его много раз, не так ли? Он нерешительно кивнул. Теперь она видела на его лице небольшое раскаяние. Она подождала всего мгновение, чтобы убедиться, что он не собирается отводить взгляд. — Это не имеет значения, — горячо сказала она ему. — Все это не имеет значения. Вэй Усянь так широко распахнул глаза, что в любом другом случае это выглядело бы комично. Она не засмеялась, только решительно продолжила: — Ты мог врезать Вэнь Чао по физиономии и назвать его мать шлюхой, и это все так же не имело бы значения. Что бы ты ни сделал, ничто не может оправдать то, что сотворил он. Ничто. В течение долгого времени Вэй Усянь ничего не отвечал. Он только смотрел на нее, и казалось, его не волновал ни ход времени, ни тяжелая тишина. Госпожа Юй не знала, чего ожидала от него. Однако она не ожидала набежавшей на его лицо тени. Она не ожидала, что он закроет глаза, не позволив новой боли коснуться его, а старой — уйти. — Это хуже. Долгое время Юй Цзыюань просто стояла, и его слова снова и снова проигрывались у нее в голове. «Что ты имеешь в виду?» — почти спросила она, но она ведь не была глупа. Конечно, с каждой прошедшей секундой тайна разгадывалась все больше, понимание становилось яснее, как солнце за занавесками, истина в этом вопросе просвечивала насквозь для любого здравомыслящего человека. Понять было не сложно. Снятие с себя вины (которой не было), естественно, делало его невиновным. Если он был невиновен, это означало, что он ничего не мог сделать, чтобы предотвратить случившееся. Достаточно простая правда, но это было не просто знание правды, которую трудно понять. Это были последствия, принятие этого, из-за чего он выглядел так, словно хотел провалиться сквозь землю. Это была простая, но отнюдь не утешительная мысль. В беспомощности не было ничего утешительного. Самобичевание, хотя и было ложью, утешало. В этом была сила, в возможности спросить: «А что, если бы я сделал это или не сделал?» Была сила веры в то, что все, что с ним случилось, хорошее или плохое, произошло из-за его собственных действий. Отнять эту силу, признать, что у него вообще не было силы, что он был совершенно беззащитен, что эта пытка все равно произошла бы, несмотря ни на что, что он стал жертвой просто потому, что судьба так захотела… — Да, это хуже, — согласилась она. Она могла придумать нечто хуже и этого. — Но это правда. Это не станет ложью из-за другой формулировки. Он выдохнул так рвано, что мог бы повредить слизистую оболочку глотки. — Возможно, ты не можешь принять это прямо сейчас. Это нормально, — как только она это сказала, то поняла, что это правда. Это нормально, что сейчас у него не было ответов на все вопросы. — У тебя будет время, чтобы осознать это. Но ты справишься. Ты научишься принимать это, постепенно избавляясь от ложного вывода. «Мы. Мы научимся. Мы сделаем это», — подумала она. Ее осенило, как всегда, слишком поздно, что она должна была сказать это вслух. Она планировала добавить это, действительно хотела, но в конце концов только повторила: — Я не сержусь на тебя. Как я уже сказала, я бы никогда не стала сердиться на тебя из-за этого. И Фэнмянь тоже не станет. Она не ожидала, что он ответит, и так и вышло. Выражение его лица было… трудно описать. Она не осознавала, насколько оно было напуганным, пока это не стало менее заметно. Тревожность еще осталась, но уже не поглощала его всего, как раньше. Она отступила назад, ровно настолько, чтобы больше не нависать над ним, но не достаточно, чтобы оставить его личное пространство. — Я сейчас позвоню ему, — сказала она. — Тебе не нужно говорить, если не хочешь. Он лишь коротко кивнул. Она повернулась на каблуках, собираясь пойти к двери, однако прежде, чем успела сделать первый шаг, ее внимание привлекло какое-то движение. Это была его протянутая рука. Он не пытался коснуться ее, просто тянулся. — А вы можете… остаться? Она застыла на мгновение, достаточно долгое, чтобы его рука опустилась. Это была простая просьба. Она гадала, далась ли ему эта просьба тяжело, или она хотела, чтобы это было так. (Она не могла представить, зачем ей такое желать.) Госпожа Юй кивнула ему и, не вставая с места, вытащила мобильный телефон. Она набрала номер по памяти, затем поднесла телефон к уху, и пусть только муж попробует проигнорировать ее звонок, независимо от времени. После четвертого гудка он ответил. — Моя госпожа? — послышался вопрошающий голос Фэнмяня, церемонный, как всегда, как будто они жених и невеста, которые увиделись впервые, а не женатые долгое время супруги. Часть ее (как унизительно!) думала, что это, возможно, немного… романтично, например, как другой мужчина называл бы свою жену «милая» или «любимая». Другая ее часть (та, что была сильнее в ней) задавалась вопросом, был ли это его способ сохранить дистанцию между ними даже после стольких лет вместе. В конце концов, у нее было имя, а «моей госпожой» могла быть любая женщина. Она ощутила знакомую горечь на языке. И напомнила себе, что сейчас не время думать о таких бесполезных вещах. У него был сонный голос (она знала, что он всегда пытался уснуть в самолетах) с легким удивлением. Она не могла винить его за это; вероятно, можно было сосчитать по пальцам, сколько раз она звонила ему за последние полгода. Юй Цзыюань прекрасно понимала, насколько это убого. Ее мать звонила ее отцу каждый день, когда они были в разлуке, в основном, чтобы жаловаться на что-то, но также просто потому, что они не могли долго не общаться. На протяжение многих лет Юй Цзыюань задавалась вопросом, что было бы, если бы она была такой женой. Ее подруге, конечно, не больше повезло в браке, но госпожа Юй знала о женщинах, которые звонили своим мужьям во время каждого обеденного перерыва, чтобы поделиться даже самыми обычными вещами, часто разговаривали с супругами не только по необходимости. Конечно, Фэнмянь тоже не был идеальным мужем, поэтому она никогда не видела смысла унижаться, пытаясь вести себя иначе, ведь у нее не было гарантии, что он не останется в долгу или даже хоть как-нибудь поприветствует ее любезность. В конце концов, часто их разговоры состояли лишь из простого обмена фактами и информацией, которые нужно было знать им обоим. Если они не сообщали друг другу информацию, то спорили, и если Фэнмянь был так доволен этим объемом их словесного общения, что не пытался изменить это, то и ей незачем было беспокоиться. Опять же, все это совершенно не имело отношения к тому, что было важно на данный момент. Она решила не тратить время на бесполезные приветствия. — Тебе нужно приехать в больницу, — сразу же заявила она. Не было смысла отговаривать его, как А-Ли. Фэнмянь не был ее ребенком — на самом деле, он был ответственен за того ребенка, что сидел сейчас перед ней. Она не могла приказать мужу ждать дома, не тогда, когда мальчик, которого он так сильно любил, нуждался в нем. — Что? — прозвучал ответ мужа, но он сориентировался прежде, чем ей пришлось повторять. — Что случилось? Что-то с А-Чэном? С А-Ли? «Что, если что-то случилось со мной?» — чуть не сорвалось у нее с языка, но госпожа Юй сдержалась. — Нет, с Вэй Усянем, — сказала она. Ничего не последовало в ответ, кроме ошеломленной тишины. Она продолжила: — Привези ему сменную одежду. Вещи, которые были на мальчике, были опечатаны как вещественные доказательства — после того, как из карманов вынули ценные вещи — эти ценные вещи представляли собой горстку скомканных купюр, на которые он намеревался купить острые закуски. Снова надеть ту же одежду после осмотра в больнице, для Вэй Усяня, возможно, было бы как наклеить пластырь на зияющую рану; он этого не заслужил. На другом конце провода все еще сохранялось молчание, но на этот раз Юй Цзыюань дождалась, пока Фэнмянь заговорит: — Что случилось? Он подрался? — Нет, — ответила она. Потом, быстро, как будто сдирая пластырь, она резанула: — Его изнасиловали. Вэй Усянь рядом с ней со свистом втянул воздух. А на линии повисла тишина… Однако с Фэнмянем она к этому привыкла. Это не всегда было тяжелым испытанием. Хотя их разговоры часто были поверхностны или чреваты напряжением, тишина, которую они разделяли вместе, была почти утешением. В тишине, разделяемой ими двумя, она могла… забыть о многом. В такие моменты все напряжение между ними — ее ужасные мысли и слова, которые были еще хуже — просто улетучивались. В такие моменты она могла просто наслаждаться его присутствием и ничего более. Теперь тишина не была такой успокаивающей. Совсем не была. Но, тем не менее, к этому она тоже привыкла. Не столько с Фэнмянем, сколько в это утро, которое она провела с Вэй Усянем, каждый час практически переводил ее на следующий уровень терпения. Тишина, в конце концов, прервалась. — Что? Она не стала мучить мальчика, повторяя те же слова. — Это сделал тот подонок, второй сын Вэнь Жоханя. В этом также замешаны Вэнь Чжулю и несколько других. Фэнмянь не ответил. Хотя правда, что можно ответить на такие новости? — В какой больнице? — в конце концов, удалось выдавить ему. Она сказала ему, но муж, похоже, почти не слышал ее, потому что в этот момент недоверие взяло верх над логикой. — Как? Почему… как это могло случиться? Фэнмянь что-то еще невнятно пробормотал, его слова были полны смятения, неверия, гнева и муки. Его жена не могла ответить ни на один из этих вопросов. Она тоже задавала их себе. — Фэнмянь, — прервала она, потому что если бы не положила этому конец, то это никогда бы не кончилось. Она услышала, как ее муж глубоко вздохнул. — Вэй Усянь… он…? Что бы он ни хотел сказать, она этого так и не узнала, потому что он не закончил, просто позволив этой фразе оборваться за десятки миль между ними. Однако она знала, что не имело значения, даст она ответ или нет — это было бесполезно. «Хочешь сам поговорить с ним?» — почти спросила она, но что-то подсказывало ей, что это плохо кончится. — Не задерживайся, — попросила госпожа Юй. — Не буду, — пообещал ее муж. Или, по крайней мере, это звучало как обещание. Разговор закончился, и Юй Цзыюань сунула телефон обратно в карман. Потом постояла на месте, не уверенная, что ей следует делать дальше. Это было очень странное чувство. «Неуверенная» — это слово, которое она редко употребляла по отношению к себе. Для нее излучать уверенность было почти так же легко, как дышать. Было очень мало людей, которые могли заставить ее так себя чувствовать. Ее муж. Иногда ее дети. Очевидно, Вэй Усянь тоже. …Нет, не «очевидно». Она уже знала это. Она знала и игнорировала это, потому что зачем ей вообще признаваться в таком постыдном чувстве? Теперь это нельзя было игнорировать. Она стояла там, все еще изнутри его невидимой стены, которую она так основательно пробила. Стену нельзя было восстановить, пока она не покинет его личное пространство. Она повернулась на каблуках и вернулась на свое место. Каждый шаг казался ей тяжелым, приближая ее к тому, что казалось холодным вакуумом. Однако она не останавливалась, продолжая идти, пока не вернулась на свой стул, снова на свое холодное место. Однако, когда она села и оглянулась, то увидела, что тело мальчика было даже более напряженным, чем когда она нависала над ним, он крепко обнял себя руками, чтобы сохранить тепло. Странно, что это она испытала внезапный озноб. Более того, она видела, что… стена не восстановилась, даже после того, как она ушла. Стена была изломана по краям, но все еще открыта. Возможно, Вэй Усянь не знал, как ее восстановить. Возможно, он не смог исправить то, что она так легко испортила. Она сознательно отрешилась от всех мыслей. Она ни о чем не думала, когда встала на ноги, подняла свой стул, вернулась к Вэй Усяню и поставила стул рядом с медицинской кушеткой. Она снова села, не так близко, как раньше, но достаточно, чтобы снова почувствовать немного тепла. Вэй Усянь посмотрел на нее с недоверием в глазах. Она не могла сказать, что не понимала этого. Тем не менее, она ответила вызовом во взгляде. Если у Вэй Усяня проблемы с тем, что она так близко, то он мог это сказать. Ей не было страшно здесь находиться. Он ничего не сказал. Через мгновение он даже не взглянул на нее с настороженностью. Его глаза опять опустились на колени, как все утро, но не так, будто он прятался от нее. Мышцы уже не были так напряжены. Он не был расслаблен, но и не выглядел собранным, готовящимся выдержать нападение. Он казался… настороженным, но не так, будто чувствовал необходимость защищаться от своего непосредственного окружения. От этого зрелища что-то загорелось в ее груди, маленькие вспышки тепла. Она знала, что глупо быть растроганной этим, но не могла отрицать, что ей приятно видеть, что мальчик ей доверяет, пусть даже немного. Наступила тишина, но, похоже, она не должна была продлиться долго. Мальчик кусал губы, что указывало на то, что он пытался заставить себя заговорить. Госпожа Юй не могла представить, что еще Вэй Усянь мог бы сказать, но любые его слова были лучше, чем ничего. Прежде, чем она смогла предпринять еще одну провальную попытку разговорить его, он тихо, как будто говоря сам с собой, произнес: — Ему не обязательно приходить сюда. Ей потребовалось время, чтобы понять, о чем он. — Фэнмяню? Он кивнул, глядя на нее. Она посмотрела на него в ответ, глядя в эти карие глаза олененка, пока он позволял ей. Этим утром Вэй Усянь так много раз сбивал ее с толку своими мыслями, но на самом деле ему не нужно было это делать. Она никогда не проводила с ним так много времени, но знала его, по крайней мере, достаточно, чтобы ожидать от него подобных убеждений. Она хорошо помнила, каким был Вэй Усянь, когда впервые вошел в их дом. Те недели, которые он провел в одиночестве на улице, прежде чем власти решили, что пора сообщить Фэнмяню о смерти Вэй Чанцзэ и Цансэ Санжень, оставили на нем след. Она помнила, как он почти не встречался глазами со взрослыми, как прятался по углам их дома. Она помнила, как он иногда начинал плакать совершенно неожиданно, всегда тихо, не настолько громко, чтобы это заметили, только если не смотрели в его сторону. Она помнила, как зашла в его комнату и нашла остатки их вчерашнего ужина, спрятанные под его кроватью. Она помнила, как думала, что Фэнмяню нужно что-то со всем этим делать. И он определенно сделал. Он баловал мальчика объятиями, улыбками и гладил по волосам. Он смотрел на него — мальчика, который должен был быть его сыном вместо того, которого родила ему Юй Цзыюань, — как будто в целом мире не любил никого больше. (Конечно, она знала, что это неправда. Она знала, что Фэнмянь любит всех своих детей. Тем не менее, эти чувства не имели значения, ведь поступки убедительно свидетельствовали об обратном. Эти чувства не имели значения, поскольку гордость госпожи Юй была уязвлена.) Несмотря на все действия Фэнмяня, каким-то образом Вэй Усянь, по-видимому, все еще чувствовал себя недостойным этого. Что еще хуже, она уже давно знала, что он так себя чувствует. Она никогда не задумывалась об этом так сильно, но часть ее знала, как именно Вэй Усянь чувствует себя в их доме. Возможно, это было в его характере. Возможно, Фэнмянь допустил ошибку, одаряя его и только его безмерной любовью. Возможно, Юй Цзыюань… Юй Цзыюань глубоко вдохнула, чтобы успокоиться, расслабить черты лица и подавить бурю, бушевавшую в ее душе. Она сказала: — Ребенок под его опекой здесь, где же еще быть Фэнмяню? — Я не ребенок, — пробормотал Вэй Усянь, как будто только это имело значение. Она представила, как бы комично он надул губы в любой другой день. Но сейчас он все еще выглядел подавленным. Она не могла сдержать насмешку. — Конечно же, ребенок. Меня не заботит, что написано в паспорте. Думаешь, я позволю закону решать, повзрослел ли ребенок, который рос на моих глазах, или нет? Но на самом деле она даже не удивилась. Она вспомнила, как была такой же юной и чувствовала, что достигла вершины своей жизни, когда на самом деле ее жизнь только начиналась. Этот мальчик думал, что, о, вот и наступил тот самый особый день рождения, и он стал мужчиной, и все же у него все еще были по-детски пухлые щеки, тело оставалось нескладным, а наивность в глазах невозможно было полностью запятнать даже этим самым темным утром. Она признавала, что он обладал уникальным видом зрелости, которой не было у многих других детей. Не в его характере (боги, нет), но тем не менее, в нем ощущалась эта энергия. Она предположила, что любой ребенок, который пережил потерю, познал голод, который знал, на что это похоже — пусть даже на короткое время — остаться совсем одному, был бы таким же. Тем не менее, по сути, он все еще был ребенком. Это был птенец, жаждущий покинуть гнездо, хотя еще не научился летать. Он знал и видел больше, чем оба ее ребенка вместе взятые, но в нем все еще оставалось много сил. — Твое стремление повзрослеть — достаточное доказательство того, что ты все еще ребенок, — сказала она, потому что никогда не позволила бы себе упустить этот момент. — Вы, дети, все так думаете, хотя на деле вам следует полагаться на родителей как можно дольше. Она слишком поздно осознала свою оговорку. — У меня нет родителей, — сказал он, и в его голосе не было даже гнева. Она подумала, что даже если бы он был самим собой в этот момент, а не бледной тенью, он все равно бы не злился. Он просто выглядел усталым, как ученый, который слишком много думал над каким-то фактом. Тем не менее, он не стал бы поправлять ее, если бы это ничего для него не значило. В ее голосе не должно было быть гнева — мальчик не солгал — но она все равно возмутилась: — Мы вырастили тебя, не так ли? Разве это не считается? Он не ответил, но… ему и не пришлось. Она знала, что ей действительно следует разобраться в этом. Ей следует узнать, почему Вэй Усянь мог принимать любовь Фэнмяня и все же сомневаться в искренности такой ответственности. Ей следует узнать, как он может проводить каждый день в их доме и по-прежнему не чувствовать себя в надёжном месте. Она должна определить, почему Вэй Усянь все еще чувствовал себя брошенным ребенком в этом мире. Она не могла. Она не могла разбираться в том, что так долго предпочитала не замечать. — Ты ребенок из моей семьи, и я буду защищать тебя, — сказала она, потому что это была правда, которую он должен был уже знать, но, очевидно, не знал. Он покачал головой. — Вам не нужно это делать. Она не в первый раз за это утро задалась вопросом, почему он внезапно почувствовал необходимость спорить с ней, когда мог просто принять ее слова. — Уверяю тебя, Вэй Усянь, нужно. — Нет, нет, не нужно, — проговорил он с ноткой истерики — слабой, но выделяющейся среди его монотонной речи. — Я… не хотел этого. Доставить вам неприятности. Вам… вашей семье. Я этого не хотел. Он опустил голову, и волосы упали на лицо, скрывая его от мира черной стеной. Она практически чувствовала разрастающееся напряжение, пока воздух не пропитался им, становясь густым и тяжелым; его практически невозможно было вынести. — Это бессмысленно, — его руки сжали ткань рубашки, — все это — бессмысленно. Она не понимала, что бессмысленно. Болезненно, даже мучительно, но не бессмысленно. Во всем этом был смысл, хотя она полагала, что ему, еще не принявшему решение, вполне могло так показаться. — Ты уверен, что не будешь выдвигать обвинения? Он тряхнул головой: — Я не могу. — Почему? — спросила она и поняла, что никогда об этом не спрашивала. Она гадала и предполагала, но ни разу не спросила. — Я не могу, — сказал он снова, но на этот раз в ее голове прозвенел звоночек, настолько громкий, что его нельзя было игнорировать. Это подсказало ей, что, возможно, нежелание Вэй Усяня выдвинуть обвинения было вызвано не только стыдом. Может быть, было препятствие, настоящее, которое, как он был уверен, не сможет преодолеть. — Почему не можешь? — надавила она, наклоняясь к нему. — Просто… станет только хуже, — сказал мальчик, его голос дрогнул на последнем слоге. «Почему, Вэй Усянь? Почему ты мне не скажешь? Почему ты не понимаешь, что я могу исправить все, что бы ты ни сказал? Почему ты недостаточно доверяешь мне, чтобы позволить тебе помочь?» Он ничего не добавил. Она ждала, но он даже не поднимал глаз с колен. — Игнорирование тебе не поможет, — сказала она. В ее голосе была нотка отчаяния, но даже гордости было недостаточно, чтобы остановить это. Она не знала, как еще заставить его понять. — Позволить Вэнь Чао и остальным уйти от наказания — это неправильно. Это не улучшит ситуацию. Ты знаешь это, Вэй Усянь… — Пожалуйста, госпожа Юй, — прервал он, и голос его был только чуть-чуть громче шепота, и отчаяннее любой молитвы мира. — Пожалуйста. Она откинулась на спинку стула и не сказала больше ничего.

***

Самый ужасный момент этого осмотра наступил через час. Госпожа Юй была уверена, что это последняя процедура в списке, последняя среди мучений, которые мальчику придется вынести в этот день. Юй Цзыюань не могла не задуматься, не специально ли доктор оставила это напоследок. Несомненно, это будет самое худшее. Если фотографии были наказанием, то это было смертной казнью, петлей на шее невинного мальчика. Юй Цзыюань немногое приходило на ум, что было хуже этого. Возможно, поэтому доктор сначала провела его через несколько часов подготовительной агонии. Если бы Вэй Усянь не был сломлен, позволил бы он подвергнуть себя этому? Был ли он готов сейчас? Непохоже. Была ли она готова заставить его? Впервые она не могла сказать искреннего «да». Она должна была быть готова, она знала это, но неуверенность от этого не исчезала. Неуверенность только выросла, когда Вэй Усянь спросил доктора Лань И тоном, граничащим с мольбой. — Мы… мы обязательно должны это делать? Юй Цзыюань должна была быть готова ответить «да», и сдерживаться только для того, чтобы он мог сам задавать вопросы и находить на них ответы. Однако этого не было. Скорее, вместо «да»… она хотела заверить его, что ответ — «нет». Как она могла заставить его пройти через это? Позволить этой женщине трогать его там, после зверского изнасилования, было бы почти так же ужасно, как и само нападение. Вэй Усянь определенно так думал. Он выглядел более напуганным, чем за все это адское утро. Он выглядел так, будто сидел не в ярко освещенном смотровом кабинете, а снова находился в темном переулке. Он выглядел так, будто бесчисленные руки прижимали его к медицинской кушетке, а лица, которые нависали над ним, принадлежали незнакомцам — и кроме них, он не видел больше ничего. (Насколько это отличалось от правды?) — Нет, если вы не хотите, — напомнила доктор Лань И. — Однако это позволит нам собрать больше ДНК, а также оценить повреждения. Он ничего не сказал. Он часто ничего не говорил, когда на самом деле ему было, что сказать. Доктор Лань И мягко проговорила: — Если вы хотите остановиться, мы остановимся. Но я действительно хотела бы убедиться, что все ваши травмы будут залечены должным образом. Я также хочу, чтобы у вас были все доказательства, если вы когда-нибудь решите использовать их. — Я… я… «Я не могу», — вот что он хотел сказать так отчаянно. Госпожа Юй практически услышала эти слова в его голосе. Что-то подсказывало ей, что если он произнесет эти слова, она не будет настаивать. Если он так скажет, она позволит ему закончить осмотр на этом. Она заберет его из этого кабинета, посадит в машину, отвезет домой, пока он не окажется в безопасности в своей постели, и позволит этому дню ускользнуть из их воспоминаний. Она знала, что это неправильно с ее стороны. Она не должна так поступать. Она не должна позволять ему бросить борьбу так близко к финишу. Это будет так сложно. Так сложно. «Я не могу», — хотел он сказать, но эти слова так и не слетели с его губ. Вместо этого он повернулся к ней и сказал: — Госпожа Юй. Ей казалось, что воздух исчез из легких. Или нет, еще хуже. Его глаза пригвоздили ее к месту, как будто весили больше, чем все планеты вместе взятые. Он смотрел на нее без серой дымки в глазах. Она видела его боль, сопротивление и страх. Она видела, что этот мальчик практически умоляет ее, стоя на коленях. Она видела мальчика, державшегося за единственный оставшийся у него щит. А еще она видела мальчика, лежавшего на спине в переулке, отчаянно желавшего, чтобы кто-то спас его. Никто его не спас, никто не защитил. Все это она видела в его глазах. Она слишком многое видела. Как можно было ожидать, что она вынесет это? Как можно было ожидать, что она вынесет мольбы ребенка? Как можно было ожидать, что она заставит его пережить еще больше страданий, еще одну травму, от которой ему придется лечиться? Она думала, что не сможет это сделать. Просто не сможет. И все же он обратился именно к ней. Она была единственным человеком здесь, на которого он мог рассчитывать, единственным, в кого он мог верить. Она была единственным человеком, который мог сказать ему то, что ему так отчаянно нужно было услышать. — Ты сильный, Вэй Усянь, — сказала госпожа Юй, и это были самые честные слова из всех сказанных за утро. — Неужели ты забыл об этом? Что-то изменилось в его глазах, совсем немного. Она не могла сказать, что именно. Страх все еще был там, как и все остальное, чего никогда не должно было быть, но появилось и что-то другое, что-то новое. Что бы это ни было, его было достаточно, чтобы он повернулся к доктору. — Я сделаю это. Юй Цзыюань перевела дыхание, не помня, когда успела его задержать. Доктор подошла к столу, собирая материалы. В последовавшей тишине Юй Цзыюань медленно спросила: — Хочешь, чтобы я вышла? — Пожалуйста, не уходите, — тихо ответил он. Она почувствовала, как что-то в ее груди надломилось, совсем чуть-чуть. Следующие минуты прошли как в тумане. В какой-то момент Вэй Усянь уже лежал на спине на медицинской кушетке, руки по бокам были сжаты в кулаки. Доктор Лань И накинула на него большую простыню, накрыв его от талии до ступней. Доктор объяснила, что будет использовано несколько тампонов для гениталий, ануса и промежутка между ними. Затем она нанесет краситель на эти области, чтобы определить, какая ткань была повреждена, а какая нет. Она объяснила, что, наконец, она будет использовать аноскоп (что-то вроде зеркала, пояснила она), чтобы осмотреть внутренние повреждения. Доктор спросила Вэй Усяня: — Были ли у вас половые акты по обоюдному согласию в течение последних семидесяти двух часов? — Прошу прощения? — возмущенно вмешалась Юй Цзыюань. — Я ни на что не намекаю, — терпеливо объяснила доктор. — Нам нужно это знать для анализа ДНК. В этом был смысл. Юй Цзыюань должна была сделать такой вывод сама. Казалось, что способность обрабатывать сложные мысли ускользает от нее. Было трудно что-либо сделать с этим зудением под кожей, горьким предчувствием, отравлявшим каждый глоток воздуха. Через мгновение мальчик сказал: — Нет, я никогда… я никогда не делал ничего… ничего такого раньше. Несмотря на то, что госпожа Юй никогда сознательно не задумывалась об этом в отношении Вэй Усяня, его ответ все же… удивил ее. Она никогда не беспокоилась об А-Чэне. Хотя ее сын был вспыльчивым, он, тем не менее, был слишком застенчив, чтобы уже заниматься чем-то подобным. А-Ли тоже была слишком добродетельна, чтобы позволить себе такое поведение до брака. Однако по наблюдениям за Вэй Усянем (который неуместно флиртовал направо и налево), она никогда не подумала бы сделать такой же вывод. Ей никогда не приходило в голову, что Вэй Усянь тоже еще такой невинный. Был. Ее живот сжался в тугой узел, и гневный жар вновь полыхнул, грозя обжечь. Фэнмянь был у нее первым и, несмотря на его любовь к Цансэ Санжень, Юй Цзыюань знала, что она тоже была у него первой. Она вспомнила, как смотрела на него со сталью в глазах в ночь после их свадьбы, стараясь казаться такой холодной, в надежде, что он не увидит, что ей было немного страшно. Он все равно заметил, как только его руки коснулись ее дрожащего тела. — Я… я буду нежен, — сказал он тихим и нерешительным голосом, как всегда, и тогда она заметила, что он дрожал так же сильно, как и она. Она помнила жгучую боль, но помнила и удовольствие. Она помнила, как его руки держали ее как что-то драгоценное. Она помнила — юная, наивная, не знающая, что, хотя она и выиграла эту битву, она уже проиграла войну, — думала, что, может быть, не будет так уж ужасно любить этого человека. Юй Цзыюань не сомневалась, что такой бесценный момент будет у А-Ли. Жених уже обожал ее. На данный момент А-Чэн все еще казался смущенным самой идеей, но когда бы он ни решился начать интимную жизнь, Юй Цзыюань была уверена, что у него все будет, как полагается. У Вэй Усяня этого не было. Его первым и единственным опытом был этот. Все это было бы непростительно трагично, даже если бы он был распущенным повесой. Но тот факт, что у него украли остатки детской невинности, был… был… Это было ужасно. Это было поистине ужасно. Со своего места Юй Цзыюань видела, как доктор Лань И собирает несколько тупферов. Однако, прежде чем она приблизилась, мальчик внезапно напрягся с головы до ног, и воскликнул: — Подождите! Доктор замерла. — Я… я… — он тяжело сглотнул. — Мне нужна минута. И снова Юй Цзыюань увидела его хрупкость, его уязвимость, и снова вернулась вина — хотя для этого не было причин. — Не торопитесь, — сказала ему доктор Лань И так, будто готова была ждать до конца времен. — Это скоро закончится, — сказала Юй Цзыюань, вынужденная что-то пообещать, но было ли это хоть немного похоже на утешение? Навряд ли. Мальчик остался лежать в той же позе, как будто думал, что пока он не двигается, его нельзя увидеть, но Юй Цзыюань видела его. Она видела, что мальчику было больно, и что он напуган, и не знала, что ей делать. Она ненавидела это чувство полной бесполезности. Конечно, ее присутствие было ничем не лучше, чем отсутствие. Она не могла представить, почему Вэй Усянь вообще просил ее пойти с ним и остаться с ним даже сейчас. Она признала, уже не в первый раз, что она — не тот человек, который должен быть рядом с ним сейчас. Что такого давало ему ее присутствие, чего не мог бы дать кто-то другой? Кто угодно справился бы лучше нее. И почему, прежде всего, она позволила такие изменения в их отношениях? Сейчас все это казалось не стоящим внимания. Пренебрежение мужа к ней, шепотки общества за ее спиной, каждый день, когда ее муж желал, чтобы у него была другая жена… все это не имело значения, был лишь этот мальчик, распростертый перед ней, этот сломленный ребенок, мальчик, которого она так и не смогла заставить себя возненавидеть. Она хотела или чувствовала, что должна, но никогда не ненавидела его по-настоящему. Он годами жил в ее доме, вырос вместе с ее детьми. Как можно было полностью настроиться против кого-то в таких обстоятельствах? Никто не смог бы; она, по крайней мере, не смогла. Она признавала, что не была доброй, не могла использовать слово «люблю» по отношению к нему, особенно из-за вопиюще неприкрытой любви Фэнмяня к этому мальчику. Она не могла дать Вэй Усяню свою любовь и оставить своего сына ни с чем. Но она не была к нему безразлична. Она полагала, что он это знал. Но выяснилось, что, похоже, не знал… Что это говорило о ней? «Речь сейчас не о тебе», — вспомнила она. Речь о нем. Этот мальчик, который не просил ее подписать ярко-красный гипс , когда сломал руку, упав с дерева. Этот мальчик, который вместе со своими одноклассниками сделал подарок для матери и выбросил его, даже не спросив, примет ли она его. Этот мальчик, который когда-то был так напуган фильмом ужасов, который неудачно выбрал Фэнмянь, что инстинктивно уткнулся лицом в ее бок. Он прижимался к ней всего секунду, прежде чем отпрянуть (она даже не успела ощутить шок), по-видимому, чтобы она сама не оттолкнула его. Было ли так уж неправильно с его стороны предполагать такое, когда она сама не знала, что бы сделала? Было ли неправильно с его стороны решить, что лучше столкнуться с вымышленными монстрами, чем с монстрами, живущими в его собственном доме? Эта мысль потрясла ее до глубины души. Это была неправда. Она никогда не причиняла ему вреда. Она никогда не била его. Она не хотела его, но все же выделила ему место за обеденным столом. Она возила его в школу вместе со своими детьми. Она позаботилась о том, чтобы его одежда соответствовала статусу члена ее семьи. Она позаботилась о том, чтобы он никогда ни в чем не нуждался. Она лишь изредка хвалила своих детей, но его не хвалила никогда. Когда он приходил к ним в спальню, напуганный кошмаром, она отправляла его назад. Своего сына она прижимала к себе и утешала. А потом приемный ребенок вообще перестал приходить. Когда она смотрела на него, то видела только женщину, лицо которой даже не могла вспомнить, кроме тех черт, которые та передала своему сыну, женщину, которая похитила сердце ее мужа ещё до того, как Юй Цзыюань смогла хотя бы попытаться завоевать его. Возможно, она никогда не дарила Вэй Усяню своей любви, но она не была монстром. Монстрами были люди вроде Вэнь Чао, Вэнь Жоханя, Вэнь Чжулю. Она была холодна, да, и возможно, сурова, но монстром она не была. Но понимал ли это маленький ребенок? Понял ли он это сейчас? Понял ли он, кем она была на самом деле, или он смотрел на нее и видел кого-то столь же злого, как люди, которые раздели и использовали его в том переулке? Нет, он не мог так думать, просто не мог. Она не была такой уж плохой. Она никогда не была бы настолько плохой. Он не мог думать о ней так. Но как ей это узнать? Она не могла просто спросить. Как она могла спросить о таком? (Почему вообще возникла потребность отвечать на этот вопрос?) — Хорошо, — сказал он доктору, и его глаза неподвижно уставились в потолок. — Я готов. И он действительно был готов, это было видно. Настолько, насколько это возможно. Гораздо более готов, чем госпожа Юй, — она ощущала себя ослабленной. Ее гордость так крепко сковывала ее чувства. Она не готова была признать то, что и так уже знала. Она называла его ребенком из своей семьи. Разве это не был просто другой способ сказать «мой ребенок»? Да, так и казалось. Так и ощущалось. Так оно и было. Она ему не мать. И даже не тетя. Тем не менее, у него была только она. В каком-то смысле он тоже был ее. Он был ее настолько, чтобы она не проявила пощады ни к кому, кто осмелился прикоснуться к нему. Тем не менее, каждый час, который она провела в этой комнате, показывал ей, что ее заботы о его благополучии недостаточно. Этого никогда не было достаточно. Она должна была быть для него кем-то большим. Она должна была значить для него больше. (Неужели она не могла осознать это раньше, до того, как случилась эта трагедия?) И все же, речь сейчас шла не о ней. Она посмотрела на него, на длинные ноги, благодаря которым он был выше нее, на его лицо, которое еще сохранило детскую округлость. Еще ребенок, но все же взрослый. Скоро он уедет в университет. Он уедет и, вероятно, не вернется, потому что уверен, что ему не будут рады в доме, в котором он вырос. Она думала о своем характере, о заблуждениях, в которые свято верила только вчера, думала о годах, которые упустила. Она думала о каждом разе, когда он тянулся к ней, а она его отталкивала. Слишком поздно. Было уже слишком поздно. Как она могла стать для него кем-то другим? Как она могла исправить то, что уже было так повреждено? Она не знала, не знала, не знала этого. Она не знала, сможет ли когда-нибудь на это ответить. Несмотря на это, она точно знала, что их жизнь за пределами этой комнаты не имеет значения. Теперь, в этом вневременном пространстве, в этот единственный момент, который имел значение, прямо здесь, еще не было слишком поздно. Об этом ей сказал только один взгляд на его глаза, устремленные в потолок, но ничего не видящие. Они были пустые, ничего не выражающие, как будто жизнь внутри него медленно обрывалась. Он хотел улететь, взлететь и не вернуться, но она не позволит ему. Она привяжет его к земле. Она будет здесь, рядом с ним, и вернет его домой. Она могла это сделать. И должна была. Ей пришлось сбросить оковы своей гордости, свой страх перед ним. Она должна была сделать все это, потому что мальчик — потому что он был ее — достоин всего, что Юй Цзыюань должна была ему дать. И она могла дать ему это. Это и все остальное, без чего он слишком долго обходился. «Ты нужна ему», — снова сказал тот голос, который никогда не говорил эти слова в отношении Вэй Усяня. И теперь она думала, что, возможно, знает, что ей делать. Она протянула ладонь и вложила ее в его руку. Его глаза переместились сначала на их соединенные руки, затем наверх — на ее лицо. Она крепче сжала его пальцы, ее большой палец задел синяк на его запястье. — Давай сделаем это вместе, — сказала она. Он ничего не ответил, только снова посмотрел в потолок. Но не попытался убрать руку. Она ощутила, когда тампон коснулся его — хватка внезапно усилилась, глаза, казалось, могли прожечь потолок над ним. Он держал ее руку так крепко, что стало больно, но Юй Цзыюань не была слабой женщиной. Она могла это выдержать. «Сожми сильнее», — горячо подумала она. — «Позволь мне забрать часть боли». Доктор нанесла краситель на его кожу, ледяную субстанцию на пылающий огонь боли. Он вздрогнул, и хотя его глаза, не мигающие и горящие, все еще смотрели в потолок, со стороны, ближней к Юй Цзыюань, упала слеза. Первая за все утро. Он позволил скатиться только ей, других не последовало за одной влажной дорожкой от его виска до волос. В горле госпожи Юй образовался комок, глаза жгло как от вида этой единственной слезы, так и от того, что других не было. В его глазах отчетливо светилось столько боли, и все же он еще сдерживал себя. Он так упорно сражался, но все равно проиграет эту битву; это неизбежно. Он еще не знал, что ничто не может быть неизменно в этом мире. Тектонические плиты сотрясали землю и все на ней. Волны океанов поднимались и сметали и ветхие, и крепкие постройки. Ось Земли колебалась, поэтому даже созвездия на небе не оставались неизменными всегда. Но было ли это плохо по своей сути? Возможно, она думала об этом когда-то, но не здесь, не сейчас. Возможно, что-то нужно сдвинуть, раскрошить на куски и размолоть. Возможно, необходимо выкорчевать корни. Где еще можно было построить что-то новое? Зачем держаться за старое, если его место может занять что-то лучшее? Доктор отодвинулась, похоже, закончив с обследованием при помощи красителя. Мальчик остался лежать; мышцы были все так же напряжены. Он закрыл глаза, но слезы по-прежнему не текли. Он не отпускал ее руку. Она держала его так же крепко. — Я хочу домой, — прошептал он. — Хорошо, — шепнула она в ответ и о! Вот как людям удавалось делать голоса такими нежными, мягкими, успокаивающими. — Я отвезу тебя домой.