Linked / Связанные

На следующее утро Малфой просто сидел в библиотеке в тихом уголке, уткнувшись взглядом в книжную полку, но совершенно не замечая ее. Когда пустая болтовня Пэнси и скучное, но злобное ворчание Крэбба, Гойла и других Слизеринцев стали действовать ему на нервы, он отправился в библиотеку, где, по крайней мере, было тихо, и он мог побыть наедине со своими мыслями. Это было раннее утро, намного раньше, чем большинство студентов Хогвартса встают по субботам, но Малфой всегда предпочитал ранний час, когда свет был бледным, а в коридорах было тихо. Чем раньше он вставал, тем меньше была вероятность, что его потревожат студенты других факультетов, которых он принципиально презирал, или Слизеринцы, которые были еще хуже. К сожалению, наслаждаться одиночеством ему довелось недолго. Малфой почувствовал, как Гермиона вошла в библиотеку, хотя он сидел в дальнем углу, и его вид на дверь был загорожен десятки раз. Ее присутствие, казалось, пробилось сквозь ряды книжных шкафов и обрушилось на него, как поток воды, ее тревога сменилась решимостью. Она искала его, и это ее нервировало. Осознание внутренней неуверенности одного из его заклятых врагов должно было бы, по крайней мере, доставить ему удовольствие, но этого не произошло. Это скорее разозлило его. Она была повсюду. Ее страхи и чувства витали в самых дальних уголках его сознания, даже когда ее не было рядом с ним, а когда он проснулся в это утро, он почувствовал, что ее сны задержались на краю его памяти. Хуже всего была ее абсолютная доброта. Она цеплялась за каждую мысль, и он находил это одновременно тошнотворным и раздражающим. Он всегда подозревал, что самодовольство гриффиндорцев – это прикрытие, обман, маленькая роль, которую они играют, чтобы почувствовать свое превосходство. Однако, похоже, эта гриффиндорка была такой же чистой и правильной, какой казалась, что только еще больше его злило. Она нашла его уединенный столик, словно неоновые стрелки, указали ей путь. Она остановилась напротив него, застыв возле стеллажа с книгами, словно в последний момент могла передумать и сбежать. Он откинулся на стуле и позволил ленивой ухмылке расположиться на своих губах, хотя знал, что она чувствует его напряжение и настороженность. – Ты просто не можешь держаться от меня подальше, не так ли? – проворчал он. Он ощутил вспышку ее раздражения и почувствовал своего рода чувство удовлетворения от того, что ему удалось досадить одной из Золотого трио. – Я подумала, что тебе будет интересно узнать, что я изучила все, что касается зелья, – сказала она поспешно. – Вот уж поистине, Грейнджер, – с сарказмом сказал он. Он и без помощи их связи знал, что первое, что делает Гермиона Грейнджер в критической ситуации, это обращается к книге. Она пристально посмотрела на него, и он ощутил прилив ее гнева так же явно, как ощутил бы резкий перепад температуры в комнате. – Послушай, Малфой, я всего лишь пытаюсь помочь тебе, а ты ведешь себя как кретин, – он знал, что она говорит правду и в том, и в другом случае, но ему было гораздо приятнее обмениваться оскорблениями с Грейнджер, чем принимать ее помощь. Он с усмешкой посмотрел на нее. – Твоя помощь здесь не требуется, – холодно сообщил он. Девушка скептически подняла бровь, и он едва удержался от желания съежиться под ее пронизывающим взглядом. – Прекрасно, – сказала она раздражающе надменным и невозмутимым голосом, как будто бы его отказ от ее помощи совсем не беспокоил ее. – Я как раз собиралась сказать тебе, что, по-моему, есть способ заблокировать знание друг друга о наших чувствах, но если тебе это не интересно... – она повернулась и стала уходить. – Стой, Грейнджер, – в отчаянии произнес Малфой, вставая, чтобы последовать за ней. Не раздумывая, он схватил ее за руку выше локтя, чтобы задержать ее, и у него перехватило дыхание, когда он рывком перенесся в другое время и место. Он моргнул и вдруг оказался в длинном коридоре с серыми стенами, где в воздухе витал неприятный запах, который он сам не узнал, но который, как он понял, был знаком Гермионе, в чей разум он, похоже, был погружен. Ей не нравился этот затхлый, химический запах; более того, он наполнял ее сердце, бешено колотившееся в груди, ужасом и печалью. Малфой шел по коридору, и его шаги жутко звенели на грязно–белых плитках пола. Он вдруг осознал, что его рука – вернее, рука Гермионы – крепко сжимает руку мужчины, идущего рядом с ним. Он посмотрел на изможденное лицо мужчины, на его устаревшие очки, на его взъерошенные каштановые волосы и почувствовал прилив привязанности и грусти. Малфой не узнал этого человека, но он знал, что это должен быть отец Гермионы. Судя по разнице в росте и пропорциональным размерам коридора, Малфой догадался, что это воспоминание относится к тому времени, когда Гермионе было не больше четырех или пяти лет. Отец Гермионы замер в проеме двери, и Малфой почувствовал, как сердце Гермионы заколотилось от страха и тоскливой печали. Малфой вошел в комнату, с неохотой, как своей, так и Гермионы, переставляя маленькие ноги. Комната была слабо освещена тусклым водянистым светом, проникающим сквозь белые жалюзи на окне. Здесь была та же выцветшая плитка и серые стены, что и в коридоре, но эта комната была какой–то более пустынной, словно надежда давно покинула ее. Его взгляд с опаской упал на фигуру ребенка на высокой кровати с решетками по обе стороны, соединенными трубками и проводами с мигающими аппаратами. Мальчик был на год или около того младше Гермионы, его кожа была тонкой и полупрозрачной, натянутой на хрупкие кости. Рядом с его кроватью сидела женщина с растрепанными каштановыми волосами и испуганным лицом. Ее глаза были наполнены таким горем, что на них было больно смотреть. Отец Гермионы подвел Малфоя к кровати, а затем отпустил его, чтобы подойти к женщине, которая, как мог предположить Малфой, была матерью Гермионы. Она явно плакала, и в ее глазах, таких же медово-коричневых, как у Гермионы, блестели слезы, когда она смотрела на Малфоя и мальчика. Когда он посмотрел на истощенного ребенка, юное сердце Гермионы сжалось от умиления, горя и смятения, и Малфой внезапно понял, какое воспоминание он испытывает. Малфой перенесся в воспоминания Гермионы о смерти ее младшего брата. Он даже не знал, что у Грейнджер когда-либо были братья и сестры, не говоря уже о том, что ей пришлось лишиться их. Это казалось таким странным, таким неуместным в том, что он всегда считал прошлым, таким же очаровательным и идеальным, как ее настоящее. – Гермиона, дорогая, – задыхающимся голосом сказала мама Гермионы. – Ты знаешь, что Крис уже давно болен, – Малфой кивнул, так как Гермиона знала об этом, и заметил, что его пухлая и маленькая рука поглаживает слипшиеся от пота волосы на лбу маленького мальчика. – Мы же не хотим, чтобы ему было еще хуже, правда? – Нет, – услышал Малфой свой голос, голос робкой маленькой девочки. По лицу матери Гермионы текли слезы, и она тяжело сглотнула, прежде чем продолжить. – Что ж, в ближайшее время ему уже не будет больно, малышка. Скоро он отправится туда, где будет счастлив и здоров. Он сможет говорить, смеяться и играть, как раньше. Он будет с бабушкой и дядей Дэвидом, и Скраффи, и он больше никогда не будет страдать... – Мать Гермионы разразилась рыданиями и зарылась лицом в грудь мужа. Отец Гермионы обнял свою жену и погладил ее по волосам, когда из его собственных глаз потекла слеза. Гермиона была опечалена, напугана и растеряна горем своих родителей, и Малфой почувствовал в своем сердце чужеродный укол жалости. – Но если Крис будет там счастлив, почему вы расстроены? – спросил он вслух. – Нам грустно, потому что мы не сможем поехать с ним, Гермиона, – с болью в голосе объяснил ее отец, а рыдания матери стали еще громче. – Но я так хочу, чтобы Крис остался с нами, – услышал Малфой протест Гермионы, и слезы несчастья и отрицания ужалили его глаза. Прежде чем ее отец успел ответить, писк из аппарата изменился, став громким и непрекращающимся, и мать Гермионы завыла от горя, в то время как ее отец закричал, зовя "доктора". Из коридора начали вбегать люди, оттесняя Малфоя в конец комнаты. Пухлая женщина, пахнущая, по мнению Гермионы, как ее давно исчезнувшая бабушка, которая так скоро должна была быть с Крисом, держала ее подальше от истеричных родителей, пока ее детское горе раскалывало ее сердце. Малфой снова моргнул и вернулся в библиотеку Хогвартса, его сердце все еще бешено колотилось, а его рука, его собственная рука, вцепилась в руку Гермионы Грейнджер, как портвейн в шторм. Он отдернул пальцы с отвращением, как от контакта с магглорожденной, так и от чувства сострадания и грусти, которое она в нем вызывала. По ее бледной щеке стекала одинокая слеза, а глаза были до жути похожи на глаза ее матери, и горе в этих глазах было таким же сильным, как если бы ее брат умер двенадцать дней назад, а не двенадцать лет назад. Ее боль пропитала воздух вокруг них, заставляя грудь Малфоя сжиматься от сочувствия, которое он не хотел и не мог принять. Он недолго раздумывал над различными ехидными, жестокими и саркастическими замечаниями, чтобы нарушить молчание, но что-то в том, как ее глаза переполнились горем и уязвимостью, удержало его язык. С другой стороны, сама мысль о том, чтобы предложить Гермионе Грейнджер слова утешения или поддержки, вызвала у него тошноту. В конце концов он остановился на чем-то, что не было ни добрым, ни грубым. – Я и не знал, что у тебя был брат, Грейнджер, – тихо сказал он. Она икнула и вытерла слезы с глаз, демонстрируя силу и самообладание, которыми Малфой восхищался. – Я была очень маленькой, когда он умер. Я его едва помню, – осторожно сказала она, избегая его взгляда. Он ощущал ее страх, что он может воспользоваться новообретенной информацией, чувствовал ее неуверенность и слабость, ее ненависть к помощи других людей. Он также понимал, но не признавал, ее чувство близости к нему, которое, как он предполагал, возникало от осознания того, как трудно позволить кому-то другому увидеть самые ужасные и тайные воспоминания его прошлого. К нему внезапно пришло другое чувство, и он признался ей. – Однако ты скучаешь по нему, – сообщил Малфой. Еще одна волна утраты обрушилась на него и лишила его дыхания. – Салазар, Грейнджер, ну неужели ты скучаешь по нему? Как ты можешь так жить? – Я не слишком часто думаю о нем. И только когда я не жду этого, мне становится настолько больно, – она закрыла глаза, и острота ее горя утихла, позволив Малфою сделать благодарный вдох. Гермиона внезапно распахнула глаза и начала пятиться назад. – Я не желаю больше говорить об этом. Мы встретимся в другой раз, ладно? – ее глаза были умоляющими, и Малфой кивнул в знак согласия, сам чувствуя себя опустошенным. Она повернулась и исчезла среди полок, оставив после себя томительную остроту своей грусти и слабый отзвук, который Малфой начал воспринимать просто как ее присутствие.