Драббло-крошки, чтобы подкармливать Мишку

      — Хочешь порисовать?              — Не знаю, — сказала Ласка, но тут же вспомнила, как учила птичка в управе, и исправилась. — Хочу.              Пётр почесал щетину.              — Если хочешь, давай порисуем.              Он обошёл её, сгрёб со стола всё, на что хватило рук, огибая бутылки и миски, вернулся. Вывалил перед ней на полу. Ласка крутила за ним одной головой, наблюдая — прогресс на лицо, в первый день она выбрала точку в полу и глядела только туда, даже когда с ней говорили. Потом этой точкой, должно быть, стал таракан — взгляд научился блуждать по комнате, а теперь таракана повысили до источника звука — Петра.              — Бери, что хочешь.              Пётр мог бы послать Ласку к столу, а не приносить стол к ней, но когда Ласка садилась, ложилась или неподвижно устраивалась в углу, она превращалась в малую архитектурную форму, и Стаматину не хотелось нарушать её композиции. Не из уважения к чужим проектам, а оттого, что этот конкретный проект хорошо вписывался в ландшафт, пускай и приходилось об него иногда спотыкаться.              Ласка уставилась на гору пишущих принадлежностей. Пётр сел напротив и подвинул к ней здоровую деревянную доску.              — Лучше рисуй на моём, — вторую такую положил себе на колени, — этот планшет — Андрея.              Он поднял с пола тёмный мелок, сунул в рот и натянул себе лист.              — …Или ты на холсте хочешь?              Ласка поглядела на него ещё чуть-чуть и растерянно, но всё ещё пусто.              — Хочу… как ты?              Пётр кивнул, отмёл в сторону часть вороха на полу и начал прикнопливать бумагу Ласке. Выбирать материал ей стало вполовину меньше из чего, но она так и сидела, глядя на разнообразие кистей и мелков, которые наверняка назывались как-то иначе. Взяла два самых похожих на те, которые прежде держала в руках.              Первый — карандаш, почти такой же, каким папа записывал имена похороненных в большую книгу. Эта книга раньше жила в сторожке, но Ласка не понимала, зачем, они же всех помнят, а если забудут, можно спросить у хозяев имён. Да и в этом было не много смысла, ведь после смерти имена мало значат для их обладателей. Когда родители умерли, книга расти перестала, а затем один из мёртвых попросил бумагу с карандашом, и Ласка отнесла ему то, что нашлось под рукой. Он стихи писал о любви.              Второй предмет — перо. Похожим вёл записи Исидор. Ласка запомнила, что называется это «перо», потому что Тая сказала, что оно похоже на Ласку и они оба как будто лёгкие, но на самом деле тяжёлые. Исидор обнаружил однажды, что Ласка не умеет читать и писать, и пригласил её к ним, с маленькими учиться. Урок у Ласки вышел всего один, больно много дел накапливалось то на кладбище, то в исидоровом доме, то смежно, и она научилась писать одно своё имя. Однажды искала «Л» на надгробиях, нашла, но букву «А» не узнала, потому что не помнила, как и «С», как и «К».              — Вот чернила, — Пётр, следящий за выбором Ласки, выудил из горы закупоренный бутылёк и поставил ближе. — Если хочешь цветные…              Ласка при виде чернил положила перо обратно, и Пётр решил, что не хочет.              — Я рисую тебя, — сообщил и пробежался по ней глазами-песчаными-зайчиками туда-сюда, от мочки до кончика носа, от слезника до корней волос.              Она посмотрела на него, судя по взгляду, прозрачного, и сказала:              — Тогда я тебя.              И они приступили.              Пётр заметил, что мог бы просто выдать ребёнку лист, потому что планшет она положила на пол и рисовала так. А ещё не поднимала головы, поэтому несколько раз он звал её, чтобы хоть как-то взглянуть на черты.              Ласка не помнила, чтобы когда-либо рисовала. Она видела, как это делают другие дети на улице, как пишут взрослые и Мишка с Таей, только проще от этого не становилось. А Пётр — она слышала — так быстро черкает, так уверенно водит рукой. Его рука так же болит, как у неё? Неужели он столько всего рисует назло этой боли? Как же он это любит, что готов столько терпеть.              Ласка закончила первой, не считая того, что за спиной Петра скопилось уже пять набросков, подождала, пока он догонит. Петру повезло, что она выбрала снова смотреть сквозь него — лицо как на ладони. Он всё же не портретист, но сегодня взялся за заурядный, не считая неискоренимый налёт стаматинщины, академичный портрет, Андреем откровенно презираемый, а Петру просто безразличный. Настроение сегодня было такое. Простое. Он провёл последнюю линию, оглядел результат и натуру.              — Хочешь, покажем?              Она кивнула, и они развернули друг другу планшеты.              Смотрели долго, задумчиво.              — Я так… выгляжу? — наконец спросила Ласка, не отрываясь от «себя».              — По крайней мере, моими глазами. При этом свете и в этой комнате.              Ласка поглядела на него ещё чуть-чуть и недоверчиво.              — В другой комнате буду выглядеть по-другому?              — Конечно. И на улице на каждой по-своему, в каждое время дня по-новому.              Ласка вернулась к эскизу и стихла.              — Мне нравится, — прокомментировал Пётр её рисунок. — Ты у нас абстракционист с наклонностями кубиста… Ласка? Всё хорошо?              Она хмурилась и еле заметно сжимала губы — Пётр даже смутился такой яркости выражений.              — Да. Только… Не пойму, как это я, — призналась Ласка.              — Я тоже, — признался Пётр, опуская глаза к её рисунку. Держи он в руках не планшет, а лист, давно бы потерял верх и низ, право и лево. Ему изображённое немного льстило, но всё же что-то подсказывало, что обычно дети малюют что-то другое. А тут ни тебе огуречков, ни палочек.              — Может… если мы нарисуем друг друга в разных местах и свете… мы поймём?              Нчего себе вовлечённость в процесс — Пётр резко поднялся.              — Пошли!.. — но тут же замер, глядя, как Ласка мнёт и крутит запястье. Подумал, что будь он сегодня хоть на пол рюмочки «пьян», не обратил бы на это внимания. — Устала?              — Немножко.              — Тогда завтра. Прежде чем отдыхать, давай подпишем, — он присел и быстро сплёл целый шарф из каракулей под своим эскизом. Озвучил, увидев её растерянный, блуждающий по словам взгляд. — «Ласка 1. Мансарда. День, лампы.»              — А это? — она указала на две явные буквы, держащиеся в отдалении.              — Инициалы мои. «П.С.».              Тогда она поставила на своём рисунке, в том же углу, что у Петра, одинокую «Л.». Совсем не похожую на ту, которая первой стояла у него. Потом срисовала рядом «С.», такую же. Подумала, и в другой стороне срисовала и «П».              — Больше я букв не знаю.              — О. Ага. Так… Тогда давай я тебе допишу.              И Ласка увидела, как за мгновение на её листе тоже появился ряд букв за предводительством «П», в этот раз друг от друга отлепленных.              — «Пётр 1. Мансарда. День, лампы.», — озвучил помедленней, чтобы Ласка провела взглядом по записи.              Снизу загрохотало, как грохотал только Андрей. Он взбежал по лестнице, поинтересовался, все ли живы, и бросил на стол коробочку.              — Малины нет. Есть облепиха. Я бы советовал запивать. О, — он наклонился к работе Ласки, поглядел на брата и снова в рисунок. — Надо же, вылитый.              Так началась первая и самая короткая игра Ласки с Петром, не продержавшись даже недели. Стаматину скоро наскучило в рамках классического рисунка, а Ласка признала в последних портретах себя, кажется, только из вежливости. Он несколько раз заставал её с ними напротив зеркал, рассеянно всматривающуюся. «Вроде один в один», — она говорила, — «но не я… Может, попробовать с закрытыми глазами?». И Пётр пробовал, и Ласке нравилось больше, но всё равно было что-то не то. Ей самой вроде бы не наскучило, но портреты с Петром, несмотря на то, что не совпадали ни одной линией, выходили одинаковыми при любом освещении и в любом месте и отличались только кривыми подписями, которые Ласка начала делать сама. Единственным исключением, выделявшимся среди остальных не исполнением, но как будто задумкой, был рисунок из Разбитого Сердца, оставшийся там висеть по андрееву распоряжению. Концом игры стал день, когда Ласка подошла к Петру и сказала: «Это похоже. На маму чуть больше». Пётр даже не рисовал, а бездумно мусолил палитру кистью.              Он однажды заметил, что Ласке нравится обводить свои руки, и это стало их новой игрой. Сначала они искали, что обвести: предметы, тени, даже стаматинские чертежи, положив их над фонарём на просвет. Затем они менялись, и доделывали силуэты друг друга, превращая их в чудесатых существ и инструменты, корабли, дома и аморфные композиции. Однажды Ласка сказала на их поделку: «Смотри, у нас получилась Мария», а в другой признала соседа по кладбищу, самого старого, которого слышала. Один показала Андрею, и он сказал, что будь у этой гусеницы шестая нога, был бы вылитый Бакалавр Данковский. Ласка решила не говорить, что на рисунке, вообще-то, он сам и уже законченный. Она давно догадалась, что Андрей им только подыгрывает, случайно порой угадывая, а вот Пётр, наоборот, начинал понимать. Он быстро сообразил, что Ласка пытается рисовать не то, что видит, а то что слышит и чувствует, текстуры, которых может коснуться и вибрации, которые ловит всем телом. Зрение для неё оказалось вторичным органом восприятия, настроено было иначе, чем у других детей, и рядом с Петром Ласка училась не только писать, но и видеть, как людям привычно.              Трезвые Стаматины нравились Ласке немножечко больше твириновых, и это было взаимно. Никто из них не обещал отпустить бутылку из рук, кто-то после намёка на это Сабурова даже нарочно неделю пил злее обычного, но с тех пор как в мансарде завелась Ласка, запах дома и её лёгкие чуть полегчали от трав и спирта, а запасы кабака уменьшались медленней. Пётр чаще стал засыпать, запуская пальцы в колкие, мягчающие с каждым днём локоны цвета выжженной ржи, а не сдавив ими повязанное пенькой горлышко. Но шестерёнки крутились, как крутились всегда, им не мешали проросшие между зубцами злаки и капающее с них масло. Однажды Пётр вернулся, еле держась на ногах, и не дошёл ни до ванной, ни до софы, ни даже до колен Ласки, на которых, уже бывало, видел самые тихие в жизни сны. Ласка пела ему колыбельную и сама не замечала, как макает в белила пальцы.              Андрей, пришедший проведать брата, заметил не сразу, потому что взялся перетащить Петра с пола. Как обернулся, замер, уставившись на широкие доски, рябые от сухих всполохов клякс, туда, где только что валялось тело. Ребёнок обвёл его краской, и это был первый рисунок, за который Андрей одарил её причастным и от этого по-настоящему честным взглядом, пусть и рвался он сквозь изумрудную пелену. Он был полон злости, и Ласка не поняла, почему, а Андрей объяснять не стал. Ушёл, припадая к дверным косякам и стенам.              На следующий день он почти вырывался, когда понял, что Ласка с Петром задумали, уложив его на пол. «Почти», потому что если бы правда хотел — вырвался бы, хулиганью́ посадил по фингалу и утопал, сломав что-нибудь по дороге. А так он, получается, снова с ними играл, ещё и на трезвую голову. Начертив на полу Андрея, зачинщики пригласили его порисовать в силуэтах друг друга. С этого дня, поглядев на «себя», которую обводил Пётр и разрисовывал Андрей, Ласка решила, что последний всё-таки тоже что-то чувствует и понимает.              — Я иду учить буквы, — говорила она, даже когда давно читала принесённые Ларой книги и сочиняла письма в Замок и Многогранник. Когда Пётр был занят, не слышал, он терял её, если так можно сказать о человеке, которого всегда знаешь, где можно найти. Когда не был, шёл следом. Эта фраза взялась у них ещё с первой игры, из придумки Петра показать Ласке буквы и порисовать её там, где ей будет покойно. Ни одного, даже из двух букв имени Ласка не прочитала за целые день и ночь, что они просидели на кладбище, зато всех навестила. Гуляя между могил, Пётр понял, почему за пятнадцать лет жизни здесь ребёнок не выучил букв хотя бы случайно — надгробия с именами, цифрами и словами можно было пересчитать по пальцам, остальные же отмечались засечками, знаками высеченными, но чаще спаянными и вмонтированными, или вовсе оставались пустыми, не считая лент, колокольцев и утонувших в траве подношений. Пётр вдруг понял, насколько плохо он знает — как будто видит впервые, ещё чуть-чуть — и слышит — кладбище. А ведь Ласке в доме его, кажется, что известны углы, о которых он сам знать не знает. Да, это место — ей больше не дом, она — больше не это место, но разве это всё — не её? Пётр смотрел, как Ласка шептала, приложившись щекой к земле. Так она недавно пела ему, в ритм сердца, только с улыбкой. Пётр смотрел и слушал, и впервые заметил, как чужеродно среди полудиких камней надгробие-монумент Фархада, как он щерится и сгребает себе чужой воздух. Плохая работа, надо бы перестроить. Пётр подумал, что Ласка обошла его стороной, а потом, дня через два, неожиданно осознал, что ошибся — она просто села не на ступени, а рядом, на землю, закопав руки в сорной траве. Злая память подсунула, что Ласка говорила с Фархадом о них, о ней и Стаматиных. Глупости, Пётр ведь не понимал слов её языка и песен, с трудом отличая от тихого треньканья колокольчиков и шёпота ветра.