***
Стук трости и туфель по мостовой близился вязко и медленно, будто Юлия шла не по камню, а по корочке киселя. Без сомнения Люричева, Гриф это понял сразу, как шаги померещились издалека, не то желаемые, оттого принимаемые за действительность, не то взаправду. Так иногда он слышал на рельсах поезд, только отбывший, а уже почти прибывший. И карман его загодя тяжелел тем, чем скоро пополнится из этого поезда Город. Так и сейчас он слышал Юлию на рельсах-улицах. А может, просто помнил этот конкретный, пусть и живее в памяти, стук по этой, но скорее совсем другой, улице. Гриф сидел на скамейке — Бурах утащил её из соседнего дворика — грел лицо в лучах солнца, зажмурившись. Когда Юлия опустилась рядом, глаз не открыл. Спустя пару минут тишины, когда подравнялось её дыхание, заговорил. — Доброго здравия, соколица. — И вам твёрдой памяти. Помнится, мы приходили к выводу, что я бо́льшая выпь, чем сокол. — А ещё к тому, что слово «выпица» тебе как корове седло. — Ах да. Что ж, вам виднее. Давно не виделись, Григорий. — На месяцы счёт пошёл. — По ощущениям годы. Я было думала, что вы уже там. — Считала небось? — Пыталась. Сказала бы, вышла ошибка, но чем ближе я к фатуму, тем меньше их делаю. Тем меньше их в принципе. — Что жe мне на роду написано? — Вкратце: другая судьба. — Ну уж нет, я груздем назвался. Не оставлять же лисичку последней. — Да-а, Григорий, стареете. Трость стукнула о носок грифова сапога, но он не стал добавлять, Юлия-де молодеет. Усмехнулся, открыл глаза и оглядел её: теперь грелась, отвернувшись, она. Полупрозрачная, вялая, серая. Самое яркое в ней — ленточка на плече, голубая, цвета летнего неба, топлёного не то жаром степи, не то духотой шкафа, в котором долго томилось без повода. Юлия вдохнула стылого, пустого без твири воздуха, посмотрела на Грифа. Полупрозрачного, вялого, серого. Ярких пятен в нём было много, но казались они незначительными, ведь не горело лицо. Ленту свою он не смог не украсить парой колец. — Я не буду последней, Рубин будет. Приятно встретить вас снова. Как там ваша любовница? — Э, нет, это ты мне любовница, та — суженая. Ждёт меня, а я не иду. Твоя как? — Тоже ждёт. Но меня ли? Наши дороги расходятся. Вас не спрашивала, но это не точно. — Что ей Гриф, Гриф ей за все годы знакомства одни побрякушки дарил. — Я их теперь ношу, верите? Юлия отвернула рукав пальто и показала Грифу браслет. Золотой с жемчугом, аляповатый, с и для чужого запястья. — А, в броню перед последней сечей рядимся. Знамо, как оно. Гриф потянулся, ослабил шарф и щегольнул амулетом. Полустепнячим и полускладским: из ниток, веток и кусков медной проволоки. Юлия улыбнулась одними глазами, и во́йны снова скрыли доспехи гражданскими масками. Грош цена этим маскам с голубой окантовочкой, видя которую горожане бросались кто поддержать, кто уступить, кто уважить, чем в карманах найдётся. — А почему я впервые вас тут встречаю, Григорий? — А я тут впервой. Прежде катал прямиком к Бураху, да он перестал у себя принимать. Ну и славно, силёнок дрезину молоть у меня всё равно не осталось. Откуда-то из-под ограды вытек пушистый кот с чумазым хвостом и изучил собравшихся. Обойдя Юлию по дуге, двинулся целенаправленно к Грифу. Ткнулся лбом ему в голень и потёрся. Гриф почесал не глядя. — Сюда вам дольше идти, чем до заводов, — Юлия положила руки и подбородок на трость, следя за котом. — Бычка видала? — Гриф кивнул на забор, прикрывающий двор исидорова дома от улицы. Там, Юлия видела, пока шла, стоял бык и мусолил с видом философа голый терновый куст. Его и со двора было слышно — он изредка фыркал и переминался, скрипя тоненьким слоем снега. — Врёте… — Обижаешь. Прокатить на обратной дороге? — Я подумаю. Ваше животное? — Тёмки. — А это? — Мальца одного, соседствуем с ним. — Я слышала, вы на ножах с соседями. — Не с детками ж малыми. Это они с нами на ножах, — Гриф наконец обратился к коту и зачесал основательней, тот заурчал, — а мы за ними приглядываем, голубим даже. Кто, думаешь, их хвостатые души колбаской радует? Вон, как они нас любят за это, — кот прикусил Грифу пальцы и запрыгнул на скамью. Против того, чтобы его снова гладили не возражал, но новые попытки чесать пресекал. — Здорово это, наверное. Когда души две, и одна не в ком попало, а в любимом зверьке. — А про них ты считала? — Только в контексте Ольгимской и Бураха. Гриф хмыкнул и уткнулся взглядом в щели калитки, в которых качались бурые волны бычьей спины. — За юношу переживаете, — Юлия не спросила, а подчеркнула пустое с кислинкой лицо собеседника. — Скажешь тоже. Но не соврёшь. Ты, вот, чего здесь до сих пор, соколица? — Каины задержали. Впрочем, разве можно считать задержкой что-то, что начинается с «ты умрёшь», продолжается точной датой и кончается просьбой постараться до этого времени проконсультировать как можно подробней нового планировщика? — Вот те на. Дома опустели, а им невтерпёж лепить новые. — Дома начинаются с дорог, а им пустота на карту. Ваша очередь, Григорий, почему задержались вы? Гриф посмотрел на кота, свернувшегося у него на подоле, на тёплой заплатке, донором взятой из чернобурковой шубы. — Поначалу думал, Тёмка жалеет. По старой дружбе. Потом решил, Харон его подуськал. Да что там, знаю же, что коль скальпель поведёт, он и по дружбе чиркнет и по Владу. Видать, линии учёные обходят меня, пока долг лежать не велит. Гриф посмотрел на Юлию, всё также сидящую, опершись на трость, изучающую теперь его. — Унесу в могилу, — пообещала она. — В панацею. Гриф осклабился. — Должно дельцу руки найти. Взамен этим. Они оба уставились на его мертвенно бледные пальцы. Скрюченными корнями они вырастали из чернозёма перчаток, из грязных сугробов кошачьей шерсти. Гриф пользовался равномерным посапыванием и начёсывал коту загривок. — На мальчика своего ставили? — Ставил. Только не мой он. Сказал бы, ничейный, да не так, свой и своих. Думал, плюётся от гордости, пока журавлик в чужих руках. Думал, поманю — передумает хоть из жалости. Он парень видный, обустроил бы всё лучше нашего. Нет, не мил кум и гостинцы постылы, видать, на мир пойдёт выморочное. Может, оно и к лучшему. — Артист!.. — раздалось с улицы ребяческим сиплым голосом. Кот мотнул хвостом. — Вспомни лучик. — Арти… — мальчишка показался в проёме ограды и замер. Помахал заторможено. Юлия приподняла пальцы в ответ, не отнимая рук с трости. То, что глядел он не на неё и даже не на Григория, она не видела — глаза сбоили последнее время. — Гляньте, чью душу словил, — Гриф погладил кота, тут же подняв за шкирку. Тот заворчал скорее от замешательства, чем недовольства, но бултыхаться не стал. Когда его бросили, мягко приземлился на лапы, отряхнулся и пошёл в сторону выхода с таким невозмутимым видом, будто эдакое прощание было у них обычным делом. Запрыгнул хозяину на руки, а оттуда скользнул на плечи. Мальчишка погрозил Грифу кулаком и пошёл дальше по улице. — Не передумал, Ноткин? — хрипнул Гриф затылку, мелькающему над забором. В ответ показался второй, а может, и тот же кулак и скрылся. Юлия выдохнула смешок. — Я начинаю думать, Григорий, что дело не в цели, а в методе. — Будет тебе. Тут-то у нас всё схвачено. — Нет, Гриф, — вдруг подал голос Гаруспик, степь знает сколько времени стоявший в дверях. — Только зубы об него поломаешь. — Сдались мне на том свете зубы. — А ему сдался твой хлипкий амбар при полных углах. — Чужим голосом говорите, Бурах. — А вы посидите с этим голосом пару часов в одной комнате, погляжу, как не заразитесь. Юлия улыбнулась и уточнять, было, мол, дело, сидела — не заразилась, не стала. — Вы бы хоть постучались, я б в тепло вас впустил. — В тепле ещё насидимся. Они не спешили вставать. Юлия привыкла дожидаться, пока тот, кто был до неё, выйдет и поздоровается-попрощается, а Гриф ждал приглашения. Дом Исидора был вторым в Городе, где оно ему требовалось. Зная и то и другое, Артемий первым прервал тишину: — Лара не выйдет. Ваша пора. — Степь ей пу… — начал было Гриф, но Бурах перебил. — Слаба она. — То-то не слышно музыки, — протянула Юлия. — Исправим, — пообещал Артемий.***
— Не забирайте математичку сегодня, — вдруг сказал Гриф затухающим голосом, непривычно тихий последнюю четверть часа. — Это не к нам, — ответила Клара, держащая руки у него на груди, локти положив на ключицы. — А вы передайте кому. Сегодня у Люричевой дела. — Не вовремя ты, Гриф, стариной решил тряхнуть, — отозвался протяжно Рубин, клевавший носом у него по левую вскрытую руку. — Может и вовремя, Стах. Что-то кумекает она не о том. — Да, — закивала Клара, — люди перед уходом верно думают странные вещи. — Уйдёт когда должно, — встрял Бурах по правую грифову сторону. — Всё хорошо будет, Гриф, как надо. — Ты бы о себе переживал. У тебя что-то всё неправильно. Может, сестрёнку позвать, а то как бы мы не опоздали? — Я тебе позову. Всё идёт своим чередом, я сказал. — Врёшь, Бурах, врё-ёшь… — Врёт, — согласился Гриф гаснущим шёпотом. Рубин свой вердикт вынес тихим посапыванием. Артемий и сам знал, что темнит. Линии Грифа лежали не здесь, не только здесь, но как их провести, Артемий пока не видел.***
Они встретились на углу станции мутной ночью. Светлой от снега, побелившего степь не покрывалом, а парой слоёв паутинки. — Я за быком, — прервал тишину Бурах. Он громко топал от самых складов, хрустя мёрзлой травой, чтобы его появление не застало Грифа врасплох. — Он давно утоп в вашу сторону. — Хорошо покатались? — А как же. Надо было сразу его просить, а то хороши мы игрушки у детей отбирать. — Он не хотел с тобой раньше знаться. Между ботинок Бураха скользнула тень и юркнула к Грифу. Тот съехал на корточки спиной по ржавой стене, не сдержав скрипучего вздоха. Погладил кота, не отводя глаз от горизонта, потерявшего границу с небом не то из-за дымки, не то от того, что Гриф слеп к концу дня. — Да, что-то лезут они ко мне нынче. Эх, вы. Я бы вам дался на мясо, да нельзя. Так, доктор? — Так, — кивнул Бурах. — Весь с потрохами людям пойдёшь. А если б не шёл, вряд ли Ласка позволила. — Ласка… Последняя зверушка, которая к нам не добра. — Добра. Она по-другому не умеет. Страшно ей просто, обидно. — Что говорит? — Говорит, жаль, что вы не познакомитесь. Говорит, положила бы тебя с краю. — Ближе к степи. Они замолчали, только Артист урчал за троих. — Там мои линии, Тёмка? Артемий не ответил. — Там, там. Я не учёный, а чую. Тянет меня к суженой тем сильнее, чем больше я своей крови сею. Так было всегда. Страшно, а тянет. Может, оно так у всех степнячих? — Не у всех. — Придумаешь чего, доктор? А то же я одичаю, уползу от вас по прямой, — Гриф махнул в пустоту. — По следам найдём. — Если поздно не будет. Добыча ловца не ждёт. Кот вытек у него из-под пальцев, обошёл и толкнул боком Артемия. Тот поглядел на него, вьющегося под ногами, на Грифа, съёжившегося под ребром станции, на седую степную гладь. Что сказать — не нашёлся, но присел и похлопал сначала кота по спине, потом Филина по плечу. Он бы ушёл, но видел, что Гриф не дойдёт без помощи, даже не встанет. А может, и верно боялся, что Степь его заберёт.***
— Ноткин, есть дело. — Тебе — хоть десять. — Мне только одно. Примешь нового двоедушника? — Оп-ля. А чего сам не пришёл? Ты ему передай, всё, мол, живём с чистой страницы, обиды забыты. И Мишку пускай приводит играть. — Мишку… Нет, погоди, я не про Спичку, — Артемий помедлил. — Про Грифа. Ноткин захлопал ресницами и улыбнулся смущённо. — Шутишь, стало быть. — Не шучу. Мне бы Грифа да с двумя душами. — Ты давай объясни-ка получше. — Линии расщепляются. Кончаются параллельно. Одна у меня на столе, вторая — в Степи. Проведу первую — буду не менху. Вторую — не врач. Одну из двух — не Бурах. — А что, в степи его… нельзя? Артемий покачал головой. — Смерть — не конец. Вот я и подумал… Бурах огляделся, ища глазами Артиста, но он, как и прежде, отсутствовал. — Так ты что же, на смерть у меня зверя просишь? — Прошу, — уверенно ответил Артемий. Эта мысль казалась ему чужеродной ночью, нелепой на рассвете и пугающей, когда он стучался особенным ритмом в ангар. А теперь, озвученная, вместо того, чтоб обернуться дурной, — окрепла. — И прошу пустить в двоедушники Грифа. Ноткин нахмурился, скрестил руки. Бурах сел на пол, чтобы стать ему в рост, даже ниже. — Ноткин, ты никогда не думал, как вы вообще уживаетесь? Ваш замок с его складами? — Плохо мы уживаемся, вот как. — Да? Потому что со стороны кажется наоборот. А почему Гриф предложение сделал не кому-нибудь, а тебе? — Умом тронулся. — Вероятно. Но, думаю, Гриф просто ошибся. Вернее, рельсы-то он выбрал правильные, да не то направление взял. Не тебе по его следам идти, а ему по твоим. — Бурах, — Ноткин сдавил кривую усмешку. — Уж прости, но ты, случаем, кровь не жертвуешь с ним за компанию? А то от головы у тебя отлило. Артемий сощурился. Что-то было сегодня в атамане не то, подозрительное. — Я бы сказал, прилило. А ты, Ноткин, чего спокойный такой? Улыбаешься даже. Я пришёл за душой на мясницкий стол, к петушкам вашим приглядываюсь, прошу не пойми чего… — Ты, папаша, меня ещё позапугивай, — Ноткин вздохнул, улыбнувшись всё-таки не таясь. — Сговорились вы, честно скажи? — С кем? — С Грифом, с кем. — Не сговаривались. Только не говори, что... Ноткин посерьёзнел, заглянул Бураху в глаза и замер. Должно быть, нащупал там, что надо, и не наткнулся на то, чего быть не должно. — Нет. Он принёс жабу. Мне на него и так смотреть жалко последнее время, а с этой жабой… Так скажу, они друг друга стоили. Её рас… — Ноткин осёкся, — …располовинило, понимаешь? Лапки задние оторвало. Этот сказал, на железке нашёл. Сам еле живой, точно не соображал. Он ко мне даже суваться не смел, а тут на тебе… Слушай, Бурах, может вы пациентов начнёте привязывать? Чёрт-те что. — На железке? Ночью сегодня? — Так он сказал. Сам же, падла, дрезиной ее подавил, не иначе. — Я его одеялком притыкаю, а он… — В лобик чмокнуть забыл. — Жаба. Жива? Ноткин вздохнул, потёр глаза пальцами. — Борется. Её маленькие пытаются выходить во дворе, но… Ясно с ней всё. Он вздрогнул. Руки Гаруспика легли ему на предплечья в уже озвученной просьбе. Ответ на неё, сколько бы атаман не пытался его отсрочить и занести песком неуверенности, был определён, подвешенный в воздухе прежде вопроса. Возможно, ещё до восхода, когда Ноткин, возившийся от бессонницы, услышал правильный стук в мало кому известную дверь, когда он без колебаний открыл и впустил под свою крышу Грифа, если этот потускневший скелет им можно было назвать. Когда тот, скрипящий костями от холода, протянул Ноткину жабу. А может, и раньше. — Бурах. Я подобное не решаю. Решают зверь и человек. И двоедушники. Всем нам жить вместе с новенькими, пускай и… часы… Грифа тут знают и не в лучшем свете, опустим даже, что он из взрослых. От меня, вражины его, стае слышать подобное вообще будет странно, тебе не кажется? — Не придётся. Я с ними поговорю. С тебя только твоё согласие. Если ты соглашаешься. Ноткин выдохнул носом, спрятал ладони под мышки. Стих на пару минут в руках Бураха. — Кажется, — заговорил приглушённо, — я их видел однажды. Грифа и эту жабу. Да, наверное, это была она. Он курил на железке, а я на заборе гирлянду распутывал. Вряд ли он меня видел. Гриф, когда на путях, всегда смотрит им вслед, только там что-то видит. Вдруг он заговорил, сделал пару шагов, и толкнул носком сапога какую-то штуку с рельс. Докурил и свалил. А мне интересно стало, чего это он заметил и не стал подбирать, я пошёл в траве поискать. Ничего не нашёл. Одну дикую жабу. Не знаю, может, и жабу не видел, а она мне сегодня доснилась. — Сны попадаются важные. Ноткин кивнул, глядя куда-то в пол. — Ну, что, атаман. Я за Грифом? — А то ты знаешь, где я живу. — Погоди… — Ага, так и слёг. Не удивлюсь, если до сих пор дрыхнет. Ты давай, Бурах, иди поминай подвиги перед нашими. Согласятся — будет сбор. И двоедушник.***
Бурах нёс в руках жизнь. Она продержалась дольше, чем ей было суждено. Сначала на пару дней, когда, если верить кому-то, вторая её половина впервые столкнула её с путей. Потом на несколько месяцев, когда история повторилась. И ещё раз, и снова, и опять, только в тот очередной раз её половине надоело, она взяла и унесла жизнь в степь. Выкинула в болото, а на обратном пути споткнулась о старую проволоку, кусочки которой сейчас лежат на столе в исидоровом доме. Эта жизнь продержалась дольше, чем ей сулили, потому что за последние дни успела начать умирать, а ещё познакомиться с кем-то слабым в двух экземплярах, кем-то усталым тоже в двух, двойным десятком сочувствующих, и кем-то одним наполовину важным. Этот кто-то тоже держался дольше, чем сам ожидал. Должно быть, амулет из ниток, веток и очищенной проволоки отводил распарыватель от важных швов, оберегал от внимания, цеплялся за нужные мысли. Бурах резал Грифа, его вторую душу, так глубоко в Степи, что за спиной не виднелся Город. Их окружал двойной десяток детей и зверей, тихо стоящих чуть в отдалении, ждущих, когда менху закончит. Они пришли хоронить в неглубокой ямке брата-сестру, пускай и знали их всего пару дней, не считая всех лет, оставленных на предыдущих грязных страницах. Ноткина среди них не было, потому что он был с другой стороны. Перед уже разрезанным Грифом, которого никто хоронить не будет, потому что ничего хоронить не останется. Смотрел, как поднимается тощая грудь в решётке рёбер и узоре надрезов. Почти чувствовал сам, как этот зловещий рисунок только наносится, как кровь проливается там, где должна, а не здесь. Через пару минут Самозванка поднимет глаза на Спичку, тот проверит у Грифа пульс и обернётся к Ноткину. Необходимости в этом не будет, ведь Ноткин и так всё видел. Он подойдёт опустить Грифу веки, но это случится позже, а пока Гриф уходит самым строптивым Смиренником, слушая одновременно сопение прикорнувшего Рубина и гудящую песню Степи.