The Bronc Tamer

От журналов Фила выносит окончательно и напрочь. Он переполнен видениями Генри во весь рост; в уединении своей комнаты – вот истинное преимущество богатства – он старается выдоить, точней сказать, выдушить их из себя. Краткий отдых обессиленного тела понемногу возвращает способность мыслить. Подобно наконечникам индейских стрел, которые коллекционирует Фил дома, он раскладывает стрелы ревности на войлоке послеблаженной грусти. Ну конечно же, люди такого масштаба, как Бронко Генри, принадлежат всему миру. Всем – и никому. Кто Фил, и кто он для Генри, чтобы страдать оттого, что чужие руки расхватывают частички его недоступной святыни! А если взглянуть иначе? Последней фотографией, такой живой, Генри словно давал понять, что создан не только для восхищения на расстоянии. На греческие буквы и диплом ковбоям наплевать. Сильный, но сухопарый и длинный, Фил решает налечь на атлетику. К концу семестра и шестнадцатилетию он нравится себе гораздо больше. И вот его поезд подходит к перрону. За окном проплывает родная рожа Толстяка. Тот в драповом пальто и котелке, как большой; через руку перекинута тёплая куртка для брата. Из вагона вылетает чемодан, следом спрыгивает Фил. - Ого, – констатирует Джордж, охлопывая Фила по спине. - Ага, – самодовольно подтверждает тот. Намолчавшийся после своей одиозной выходки, слух о которой облетел весь факультет, Фил балагурит за двоих: отмечает обновы Толстяка, его прибавку в росте и весе, свежую царапину на корпусе повозки. На ко́злах – Сивый Гарри, олдхэнд. И правда, с чего бы там объявиться Бронко Генри?.. Следующая из этой, вытесненная было мысль, пронзает Фила. На зиму лишних ковбоев распускают. Остаются лишь те, кто хорошо себя зарекомендовал. А решение принимает бригадир. Гористая дорога тянется невыносимо долго. Вдобавок, за ней ещё предстоит встреча со Стариками, обзор монструозной наряженной ели в зеркальных шарах, и рождественский ужин. Поезд сожрал сочельник – спасибо большое, – но от обмена подарками не отвертеться. С выбором Фил не мудрствовал. Он привёз «Холланд Джин» Старому Джентльмену, подшивку «Вога» Старой Леди и пятый галстук-бабочку для Джорджа. Который и преподнёс уже в детской, достав из коробки за хвостик, как мышь, чтобы подёргать им перед курносым носом Толстяка. Что же делать, если излюбленный символ взрослости делал братца похожим на довольного кота. А тот и рад. Подарку, Филу. Всё-таки за что он любит малого увальня, так это за незлобивость. - Не хочешь принять ванну, для разнообразия? Только нагрели, – лебезит Толстяк. Фил задумывается – и соглашается. Чёрт, а хорошо!.. Обе двери спален заперты на ключ; усталость сходит вместе с по́том. Неотвязного запаха пудры и духов почти не слышно сквозь мёрзлый нос, припухший от тёплого пара. Фил словно впервые знакомится со своим новым телом. Мозоли и засечки на руках, заслуженные за лето, почти сошли – к немалому сожалению Фила. Как бы он представлял всей кожей те, другие руки! Но что, если Генри снялся просто ради заработка, когда покинул дом?.. А на самом деле объезжает женщин. Как ту девку в танце. Просвещённые однокурсники не вдавались в область технологии однополых отношений, даже не говорили о них как таковых. Просто среди номеров «Физической культуры» затесалось «Художественное обозрение», где фигурировали также и дамочки, в позах настолько провокационных, что общее назначение журналов не вызывало разночтений. Зато ковбои, когда хотели уличить другого в слабости, располагали целым массивом оскорбительных синонимов и фразеологизмов. Допусти Фил хоть мимолётный намёк на свои неплатонические чувства к Бронко Генри, эталону мужественности, ему несдобровать. Это в том случае, если Генри вообще ещё здесь. Джордж, по-видимому, слинял на кухню – помогать, облизываться на служанку и кусочничать. Справедливости ради, он не то чтоб и вправду жиртрест: просто детский пух, да на широкую кость, уже слегающийся в конституциональное сальцо (в деда пошёл). Фил, на правах почётного путешественника, спит сколько влезло, а затем до вечера терзает банджо, по накатанной переходя от одиноких нот, виснущих в воздухе, до бешеной сутолоки вариаций. Ему не терпится поскорей отбыться, и к тому моменту, когда Толстяк возвращается за смехотворной бабочкой, Фил уже одет в своё – почищенное, стираное – но ковбойское. Джорджи только присвистывает: что-то скажут Старики. - Фил, дорогой, как ты вырос! – театрально восклицает Леди. - В физическом смысле – определённо, – хмыкает Джентльмен. Из письма декана Бёрбэнки имеют самое благоприятное впечатление об учёбе сына, без подробностей о поведении. Если уж братствам не обломилось, то факультет сам рассчитывает на новый корпус, бассейн или что-то в этом роде. Посему гордые родители приготовили продолжателю фамилии, на свой взгляд, особенный сюрприз. Наохавшись над подарками друг друга – пенковой трубкой и серьгами – так, будто бы не вместе их выбирали, – Старики нетерпеливо ждут, пока Джордж любовно развернёт обёртку с бантом, а Фил разорвёт. Золотая часовая луковица на цепочке – старшему, и, безмолвным пожеланием быть помаскулинней и подеятельней, дорогой охотничий нож для младшего. Братья переглядываются. Не стоит даже говорить, что, едва скрывшись в детской, они махнутся наоборот. На первые вопросы о друзьях и увлечениях Фил отвечает с набитым ртом, и его оставляют в покое. Старикам и без того есть что обсудить между собой: блага Золотого стандарта, первые итоги присоединения Гавайев, новый роман Джозефа Конрада и дебют Теодора Драйзера. Будни ранчо – предмет неподобающий. Из года в год всё известно и так. Волы и дойные коровы проданы, пригнанные к железке при непосредственном участии Фила. Яловых забивают помаленьку. Молодняк отлучён, чтоб матки передохнули. Быки-производители стоят в тепле: корми, пои да выгребай. Рождественский пирог и гусь отведаны вчера. Сегодняшний стол украшают телятина под ананасом и сливочный пудинг со свежей клубникой. Фил отколупывает клубничину, вертит её в пальцах и, подбросив, ловит ртом. - Тебе, наверное, не терпится на зимние работы, – хмурится Старик Джентльмен. – Кем ты хочешь быть сегодня? Дроворубом? Водоносом? Мясником? Овец пасти? - Овцы подойдут, – вскидывает Фил делано сердитые глаза. - Ладно уже, ступай к своим товарищам. Фил берёт с каминной полки приготовленный на ней гостинец – два фунта виргинского табаку. Чуть не приплясывая, открывает двери в заднюю столовую: «Здоров!! Не ждали?» По-хорошему, следует выделить бригадира, но слишком незначительное подношение принизит Чёрного Билла, а дорогое – Фила Бёрбэнка. Фил соблюдает политес тем, что вручает пайку Биллу, для последующей делёжки. Для Бронко он припас лучшие из надаренных ему сигар. Кубинские, «Коиба», неподдельные. Но Бронко нет. В столовой пьяно, холодно, чужо и неприветно, даже несмотря на уважительные возгласы ковбоев. А хозяйчик-то вернулся, не зазнался и не сдрейфил, отогревшись по новорситетам! Давай, падай за стол! Десять молодцов, низведённых до обслуги в обмен на безбрежное время кожевничать, плести, резать по дереву и гарцевать в высокоинтеллектуальном состязании вроде баррел-писсинга – конного слалома между бочками, с непременным окроплением мочою каждой. Плюс Билл и Фил, выходит двенадцать клокастых комков табака. - А кто в палатках? – зализав самокрутку, елико небрежней спросил Фил у Сивого Гарри, сидевшего рядом. - Тут, с молодняком – Ежовый Джо и Боб-Свисток. Близнецы – маток уматывают. И Бронко Генри – на овцах. Медленно докурив, Фил собирается в ночное. «Скажешь Старикам, что я на овцах», – с важностью бросает Толстяку. Позёмка метёт по копытам солового. Фил – в супер-стетсоне, куртке на овчине, ладных джинсах и шерстистых чапах до сапог. При нём спички, нож, ложка и кружка. Спальник свёрнут и приторочен к седлу. Он направляется к стогам на дальнем сенокосе, где зимой держат овец и ягнят, – расклёвывая себе сердце, как сорока бесприглядную воловью спину. Как-то встретит его Бронко Генри? В темноте мерцает огонёк костра. По мере приближения к нему, Фила охватывает дрожь. До нутра, до костей. У неё появляется ритм, и прежде, чем Фил различает у освещённой палатки втрое сложенную фигуру, до него доходит, что это – музыка. Запредельная, мистическая, непохожая ни на что, слышанное ранее. Немного сродни банджо, но однообразней и тягучей. Фил пускается в лоуп; музыка смолкает. Генри вынимает что-то изо рта, суёт в карман, и обнимает так обширно, глубоко и искренне, что когтистая сорочья лапа отпускает сердце Фила. Хотя – южная кровь – может, у аргентинцев всегда так заведено. - Хей! - Хей. Бронко вновь садится, ворошит костёр. Фил плюхается рядом на очищенную от коры колоду. - Что это было? - А. Варган.* Хочешь попробовать? Генри показывает латунную скобу, похожую на миниатюрную подкову с двумя параллельными отростками и тонким стальным язычком между ними. Зажимает ножки меж зубов, пальцем бренькает по язычку, и прерию всколыхивает низкий звук. Жадно схватив протянутый инструмент, Фил пробует сам. Щекотно вибрируют зубы, нёбо, грудь. Смакуя, он сам обращается в звук. Движения губ и языка меняют тембр. Мозг вытесняется густым, медовым веществом. Хочется продолжать снова и снова, пока не склонит в сон. - Э, да ты совсем устал. Пошли в палатку. Сонливость снимает как рукой. Оба заползают в свои спальники, и до самого утра Фил вслушивается в лёгкое дыхание Генри, перемежаемое фырканьем коней. Две недели с Бронко Генри – это новые конские трюки, маисовая каша с мелкими кусочками ягнятины (туша висит на столбе за палаткой, повыше, чтобы не приманивать койотов), и один на двоих варган. Распределять сено, да разбивать ледок на водопое – вот и все пастушеские заботы. Раз, правда, налетела снежная буря. Пришлось потрудиться, сгоняя отару обратно. - А ведь уже тридцать первое. Скоро новый год, – отметил Фил тогда. - О, время почтить Пачамаму, – загадочно подмигивает Генри. Кормила вас земля-матушка? Ваша очередь, иначе голод и болячки. В самую зимнюю лють, 31-го июля, начните с очистки дома и хлева травяным дымом. А ночью всей семьёй идите к ближайшему ручью. Ножом выкопайте ямку и валите: ритуальную еду, обычную еду, сушёный эмбрион викуньи (можно и другой скотины, но викунья эффективней), козью кровь. Побрызгайте спиртным, подкурите табаком, притрусите кокой и прикройте белым камушком, чтобы на следующий год не перепутать место. На рассвете обвяжите чёрно-белой шерстью левое запястье и правую лодыжку, это против смерти. Возвращайтесь с песнями и барабанами бухать неделю (в прежние времена полагалось десять дней, нынче едва по три выдерживают). Ах да, ещё надо нарезать хвостиков ягнят-сеголеток и обложить зелёно-красно-жёлтой шерстью. Жёлтый цвет – это вода. - Я полагаю, Земля не сильно переборчива. Сравни размер ямки и территорию ранчо. Важно отношение, не так ли? С этими словами Бронко вырезает углубление в почве Филовым ножом, кладёт туда кавалок каши и, беззвучно покашляв горлом – Филу никогда не выдохнуть такие безупречные колечки дыма – гаснущую сигару. - Что до возвращения с плясками, думаю, ты будешь рад пропустить эту часть. Хвостик тоже в наличии. Поблагодарив ягнёнка, давшего им пищу, Генри наматывает на хвост цветную шерсть. В последнее утро перед отъездом Фила, на пороше отпечатываются лосиные следы. Фил возбуждён: они могли бы завалить лося! Какое впечатляющее завершение свидания! Бронко взвешивает свой револьвер. Что ж, если выстрелить вовремя и правильно, они не пострадают. Выслеживание и погоня занимают целый день. В сумерках оба проваливаются в заиндевевшее болотце, вымокнув до нитки, но лось побеждён. Как бы довершая противостояние с природой, на них обрушивается буран. Не видно ни зги. Снег сечёт по векам. Больно даже дышать, а в уши словно вставили нетающие иглы. - Знаешь такую поговорку: два индейца под одним одеялом не замёрзнут?.. Спальник Бронко расстелен, Филов – выступает одеялом. Ледяная одежда снята. Кони ёжатся под попонами, с подветренной стороны холма. Фил свернулся клубочком, мелко трясясь. Спина овалом, каждая жилка на виду, – то ещё зрелище. Бронко Генри, чуть теплее Фила, обнимает его сзади, тесно, как можно теснее прижимаясь обнажённым телом. Генри чуть ниже Фила, и дышит ему в шею – жарко, тяжело, надрывно. Его пах втирается промеж ягодиц Фила, там, где начинаются ноги. Фил, еле отойдя от страха смерти, замирает от желания; так же замирает Бронко, приняв желание за страх. Но тело его имеет собственную волю. Естество Генри дёргается и, поднимаясь, гладит Фила по внутренней части бедра. Фил, задубевший, не сразу сознаёт, что происходит, а стоит только осознать, его бросает в жар. Он вздрагивает, когда Бронко Генри, твёрдый и горячий, всей длиной ложится в углубление между его ног. Боже. Пожалуйста. Прикоснись ко мне. Генри не движется. Мысли Фила ему недоступны. Он сам перепуган и делает вид, что случившееся – лишь реакция на спасение, тепло и близость. Фил ни на минуту не верит ему. Он хотел доказательств, и он их получил. Но что делать дальше – не знает. Из уголка его глаза сползает слеза облегчения, и незаметно Фила поглощает сон. Ох и скандал же был. Фила, опоздавшего к отъезду, грозили оставить в универе на летнюю программу – и оставили (письмо, отправленное декану в гневе, Старик Джентльмен дезавуировать не стал). Но лосиную печень благополучно съели, тушу отдали собакам, а голову сохатого выслали таксидермисту, дабы её роскошные рога украсили гостиную. В отместку Фил не приехал и на зиму. Он был уверен, что Бронко Генри уже не застанет.