The Bronc Tamer

Хоть со двора, хоть через внутреннюю дверь, путь в верхние комнаты лежит через парадную столовую и ту её часть, что выполняет роль гостиной. Старики тут как тут. Уже отужинавшие, укоренились в своих креслах кругом шахматного столика перед незажжённой печкой. Сидят под углом друг к другу – дабы не конфронтировать. И всю жизнь – вот так, рука об руку, что бы кто из них себе ни думал. Старый Джентльмен кивает на пустующее кресло напротив. Это подтверждает, что выволочки не миновать. - Ну, здравствуй, блудный сын. В честь чего сегодняшний демарш? Фил за словом в карман не лезет. Он ещё по дороге домой продумал линию аргументации: - Я, конечно, желаю тебе долгих цветущих лет и всё такое, но рано или поздно мне придётся влезть руками в грязь. Где ещё меня научат хвосты крутить, не в университете же? Старая Леди поджимает губы. Экономика, право и бизнес – вот то, что делает деньги. Она не хочет признавать, кто на самом деле обеспечивает создание материального продукта. Зато важность живого опыта для управления делами ранчо вполне сознаёт Старик Джентльмен. - Что ж, вольному – воля, спасённому – рай. Гуляй до осени. Столоваться, как я понимаю, ты будешь с парнями? Фил кивает, опуская веки – ставит точку. Старики едва заметно выдыхают. Сколь бы они ни ратовали за единение семьи и светские приличия, застольные реплики и розыгрыши Фила регулярно бросают им вызов. Обязанности Бронко Генри расширяются, а вместе с ними и познания Фила. Куда один, туда другой, как нитка за иголкой. Оба нуждаются друг в друге: статус обидчика непосредственного начальства и, одновременно, любимчика сынка начальства высшего – слишком горячая картофелина. Ни один из работяг не хочет обжигаться дружбой с Генри, которая просто обречена возникнуть в тесном трудовом товариществе. Окрестным коммерсантам хорошо известно, что за наймом после облавы следует аванс на обзаведение снарягой. Бронко Генри самым придирчивым образом подбирает под себя и своего конька седло и сбрую. После – помогает Филу сменить экипировку с английской на ковбойскую. Прежде у Фила за ненадобностью не водилось карманных денег (в принципе, унизительно, но не настолько, чтобы бунтовать), а тут Старый Джентльмен, оценив сыновье рвение к хозяйствованию, расщедрился. Седло массивное, глубокое, просторное, с высокими луками и дерзким рожком. Как привычно и чувственно Генри охватывает его рукой, как пластично и мощно вскидывает, поддаёт, качает бёдрами вперёд, прилаживаясь к ленчику! Это болезненно напоминает некий процесс у лошадей – только в разы грациознее, – а в сочетании с ладонью на рожке и вовсе видится Филу намёком на то, чем он сам не далее чем вчера занимался в ухоронке возле озера. Но нет, непохоже, что Генри раскрыл его тайну. Он неподвижен лицом и, кажется, полностью погружён в себя, испытывая удобство задней луки для долгих перегонов и лихих родео. Талант торговаться у братьев Бёрбэнков в крови. Толстяк – снисходителен и монотонен. Мол, мы оба знаем, сколько это стоит, и хоть на кизяк изойди, я подожду, покуда ты не согласишься. Фил – как и в прочих повадках, полная ему противоположность. Он переругивается азартно, уморительно цепляется к каждому слову оппонента, выворачивая их себе на пользу так, что ему в конце концов сдаются уже просто из любви к искусству. После покупки упряжи у Фила ещё остаются финансы на два стетсона поплоше, из бобра с кроликом, либо на один полностью бобровый – гладкий, тонкий, лёгкий, чин по чину «двадцать иксов». - При всём уважении к твоим корням, Генри, просто попробуй, что такое правильная шляпа. Ею хоть костёр раздуть, хоть воды принести. От дождя и снега – самое то в наших краях. А Бронко любопытен. И франтоват. Из всего разнообразия шляп он выцепляет ту, чёрную, с круто выгнутыми полями, что идёт ему безукоризненно, оттачивая резкие черты. В ней он немного смахивает на железнодорожного бандита, но это ничуть не портит общего впечатления. - Берём, – Фил шлёпает на импровизированный прилавок всё, что имеет. Бога ради, одна Правильная Шляпа у него уже есть. Бронко Генри раздувает ноздри. Он не нуждается в подачках! Но прежде, чем с губ его срываются несправедливые слова, Фил, отвлекая от счёта, указывает на то, что сам Генри совершенно безвозмездно плетёт ему лассо, поэтому они квиты. Незачем другу вникать, на сколько таких верёвок тянет настоящий двадцатииксовый стетсон. Фил в кои-то веки чувствует себя на высоте положения, и абсолютно счастлив. Обновлять покупки они отправляются в объезд пределов ранчо. Фил убеждается, насколько ковбойская хакамора удобней для нек-рейнинга, а Генри потихоньку принимается дрессировать гнедого на ритмичный шаг, вольты и пируэты, тратя при том больше добрых слов, чем сахара. Но лучше всего этим двоим удаются подъём в галоп и осаживание. Задние копыта, тормозя, проскальзывают по траве; сердце Фила готово разорваться от восторга. Возвращаются медленным лоупом. В сравнении с тряской рысью, это просто полёт. Глаз не оторвать от собранно-расслабленной фигуры Генри, от её волнообразного покачивания, и только чёрная шляпа плывёт как подвешенная. Воздух насыщается вечерним ароматом усталой травы, близкой воды ручья, скрытных цветов и зверьков. Золотятся пологие горы. Меж застывшими всплесками вершин пролегает тень собаки в её бесконечной охоте. Филово седло набрасывал Генри; лишь сейчас, задав овса и распрягая мерина прежде, чем вычесать его шипастой рукавицей да щёткой от пыли, Фил поражается тяжести сооружения. После ужина он вернётся на хозяйскую конюшню потренироваться закидывать его, как Бронко: в развороте, замахом спины и силой ног от земли. Наконец, Фил вскакивает в новое седло. Поскрипывающее, остро пахнущее кожей. Копируя Бронко Генри, он берётся за рожок и подвигается, привстав на стременах. Его бёдра в напряжении, ягодицы сводит, гребень ленчика сладко надавливает между ног, перед глазами образ Генри – и нескольких трений хватает, чтоб вытащить нервы наизнанку, исторгнув из Фила растерянный стон и костоломное, сгибающее вдвое наслаждение. Фил собирает себя по капле. Соловый мерин с философским безучастием хрупает овсом. Плотный деним и косматые чапы помогают Филу незамеченным в своём позоре добрести до ванной. Как же он был предусмотрителен, не подражая Генри в мелочах, когда тот видел. В их с братом уборной, кроме толчка, есть только умывальник. Каждому – кувшин воды, ёмкостью ровно чтобы освежить лицо, подмышки и нижние области (выберите любые два из трёх). Джордж бегает в родительскую ванну, когда смежная дверь детской отперта, а мастер-спальня, соответственно, на замке. Фил купается на озере всё время года, пока нету крепкого льда. Толстяк, одетый, валяется на своей кровати поверх одеяла с «Сатердей ивнинг пост». Хоть бы раз взял в руки книгу, право слово. Пытаясь вычислить, не выдал ли чем-нибудь себя, Фил делается так же болтлив, как до пришествия Генри. - Небось, весь день тут прохлаждаешься? – подначивает он. - Угу, – братец не столь обижен, сколь поглощён очередной сопливой или завиральной бредней из тех, что по центу за слово. - Даже на озеро не ходил? Ну, ты, жирдяй, даёшь. - Что мне там делать без тебя, – бурчит брательник. Их с Филом общий секрет – шалаш-тоннель из коры и сухостоя, сложенный по образцу бобровой хатки. Там хорошо играть в робинзонов и трапперов, сплетничать о событиях на ранчо или критиковать Стариков. Движущей силой этих забав выступал, разумеется, Фил, а без него – какое ж веселье. Это значит, что тайное место поступило в безраздельное распоряжение Фила. Раздеваются братья в темноте. Пробуждения невыносимы: утренний колок натягивает одеяло, прикосновение рубашки к спине высылает волну мурашек вверх по рёбрам и хребтине, и слава богу, что Джордж не размыкает глаз, когда звенит будильник Фила, оставляя того в благословенной приватности. Днём, если ехать верхом, каждый стук копыта адресован напрямую среднему шву Филовых штанов. Даже неживое ополчилось против его тела: возымев неосторожность опереться почками на ограждение корраля для овец, Фил чуть не взвыл от того, как мышцы посреди спины заныли желанием, чтобы кто-то притронулся к ним. Ладно, не кто-то, а понятно кто, но от того не легче. Таким манером Фил дожил до осени, когда его, в костюмчике и с чемоданом отутюженных рубашек, спровадили в Калифорнийский университет. Среди однокашников Фил моментально стал звездой. Слава о деньгах Бёрбэнков шагала впереди него, ранчерская ловкость помогала в спорте, а за острословие и здравый смысл ему прощали успехи в учёбе. Студенческие братства сражались за него, как за почётный вымпел, ожидая если не прямых пожертвований, то хоть имиджевых дивидендов от того, что Бёрбэнк рядом постоял. Сокурсники и даже старшие (связи есть связи!) наперебой звали Фила на посиделки, где поддабривались пивом и сигарами, а иногда и кое-чем похлеще. На фоне упадания брызжущих здоровьем юношей за гостьями из женской семинарии, скептическое равнодушие к ним Фила было истолковано определённым образом. В ходе одной из малочисленных, чисто холостяцких вечеринок по кругу были пущены потёртые журналы «Физическая культура». «Слабость – преступление, не будь преступником!» – гласил подзаголовок. Издание прославляло развитое тело, причём исключительно мужское. Мускулистые красавцы чванно принимали позы греческих скульптур или с подчёркнутой естественностью наслаждались природой и собой – полностью обнажённые, если не считать спортивных гетр и кокетливых фиговых листков. Один из натурщиков, будто магнитом, притянул внимание Фила. Он был смуглей других, часто обыгрывал кожаные украшения: то ремни для кулачного боя, то римские сандалии, то конскую узду через плечо, – но никогда не поворачивался к фотографу более чем четвертью лица, во всех видах демонстрируя крутую спину с тонкими морщинками на пояснице, вдавленные сбоку полусферы ягодиц и литые, жилистые конечности. Кисти рук он тоже держал ненапоказ, хотя благородные длинные пальцы угадывались. Что-то казалось в нём странно знакомым; наконец, фотографический мужчина предстал крупным планом – лёжа на траве, прикрыв глаза от солнца сгибом локтя, а второй рукой – невидимой, – если судить по линиям, загораживая пах. Это был Бронко Генри. Фил с колотящимся сердцем долистал журнал и передал его дальше, ни глазом, ни жестом не выдав своего волнения. Любовные предпочтения Колючки Бёрбэнка остались неизвестными. Что до выбора союзного лагеря, Фил поступил ещё циничнее. В вечер посвящения, когда студентам надлежало проголосовать за выбранное сообщество, посреди торжественного ужина в одном из них он первым взял слово после президента. Его встретили громкими аплодисментами. – Джентльмены, – начал он, обводя собрание небесно-голубыми глазами, – я хорошо понимаю, зачем вы пригласили меня. Вы пригласили меня ради моих денег. А ради чего же ещё, джентльмены? Я – совершенно незнакомый вам человек, тем не менее вы приглашаете меня присоединиться к вам. Повисла тишина. Слышно было только дыхание. Братья полагали, что юноша сочтёт за комплимент выказанное ими внимание. Однако Фил считал его тем, чем оно на самом деле и являлось: оскорблением. – А теперь, джентльмены, позвольте откланяться. Фил вышел из залы и покинул дом братства. Необъярлыченным, впрочем, оставался он недолго: в Phi Beta Kappa его посвятили заочно, за академические достижения.*