***
Девочка всё слышит и видит даже сквозь мамину маску, хотя и носит очки. Отец — это фотография на полке, нашивка на платье и фамилия. Отец — вопросы. Отец — вечно придвинутый стул. Отец находится. В глазах у папы холодная непоколебимость — и от неё не по себе. Она не понимает папу, но почти сразу же прощает. В конце концов, она — наполовину Сакура.***
Только половины недостаточно. Сакура это знает. Сакура это видит. Сакура очень любит их дом. За одним исключением. Одно из окон дома выходит на восток — там, где за жёлтыми лентами призраками стоит то, что осталось от домов Учих. Сакуру обдаёт холодом, когда Сарада однажды невзначай спрашивает, что это там. Она спокойно отвечает, что не знает, а на следующий день на месте окна появляется свежий слой шпаклевки. «Отопление такое дорогое, — смеётся она. — Надо экономить тепло». Сакура не знает, чего боится больше: позволить Сараде узнать или воспитать ещё одну терпеливую дуру.***
Дочь, впрочем, решает сама. Когда Сарада первая в комаде становится чунином, Сакура, гордая и со слезами на глазах, понимает кое-что с удивительной ясностью: "Она не я". И глотает уродливое: "слава Богу". Впрочем, сделанное остаётся сделанным, и Сакуре не хватит шпаклёвки залатать все щели, ведущие к Учиха. У неё ни родни, ни знакомых из этого будто бы сильнейшего клана. Зато дома-призраки вдоль и поперёк пестрят эмблемой — такой же, как на их с мамой одеждах. Вопросы скапливаются, мысленно собираются в длинный список. Чёртова недосказанность. Недосказанность перерастает в тревогу, тревога — в подозрительность, подозрительность — в недоверие. Мать продолжает безупречно лгать, ничего не говорит и печёт булочки. Саске смотрит холодно и решительно, но это редко, потому что его в основном нет. Дочь днями пропадает в библиотеках, на тренировках, потом — на заданиях и миссиях, а потом просто-напросто закрывается в комнате. Вишня за окном начинает медленно засыхать.***
Сараде пятнадцать, когда они впервые проваливают миссию. Сакуре не надо говорить, она и так всё понимает по непривычно брошенной в угол сумке и хлопку двери. Она как никто знает, каково это — не хотеть отвечать на вопросы. Сакура выбирает не знать. Не знать о том, что врагов было вчетверо больше и победить их было почти невозможно. И что это «почти» — решающая в жизни Сарады дилемма, потому что оно везде. И отцовская холодная, пугающая сила, перерастающая в презрительность, и мамина верность безупречности, перерастающая в чувство бесполезности, смешиваются в Сараде в странное гибридное «почти». Оно, в свою очередь, в «недостаточно». Дверь хлопает во второй раз. За проёмом в кусочке летнего вечера тонет Сакурино «Ты куда?». А на второй день, после работы, в мусорку летят зачерствевшие, нетронутые булочки.***
О том, что муж в деревне, Сакура тоже не знает. Впрочем, никто не считает нужным ей сообщить. Вечер за окном кабинета Хокаге бросает на пол две длинные тени. Наруто говорит Саске о провальной миссии легкомысленной шуткой, смеётся, что уж переживать начал: за три года не было ни одной. Тот кивает сдержанно и безразлично, читая одновременно отчёт Сарады. — Они использовали гендзюцу, — подмечает Саске. Наруто кивает, не совсем понимая. Саске объясняет: — Сарада обладает шаринганом, а пользоваться им не умеет, раз попадает в такие ловушки. — Ей! Их было пятнадцать вообще-то! — возражает Наруто, вырывая у Учихи отчёт. Тот требует отдать, тянется за листками за голову Узумаки. Тот впирает локоть одной руки Саске в грудь, другой — заводя отчёт за спину, и бессовестно ржёт: — Что, ручек-то не хватает, а? Смех у Наруто заразный и светлый, и даже Саске успокаивается, лишь как-то его обзывает и отходит к окну. — А дальше что? Любимый вопрос — ни о чём и о всём. Вопрос длинною в жизнь, и каждый раз — актуальный. Вопрос как начало и умозаключение, подведённая под их нелепой жизнью черта. Наруто, впрочем, на жизнь смотрит проще и понимает всё по-своему. — Дальше, как и положено, отбудут наказание и вернутся к работе… Зевая, кладёт руку на плечо Учихи, мысленно начиная прощаться с ним ещё чёрт пойми на сколько. — …только архив разберут и вернутся. Стоп. Наруто, замирая, мигом понимает: что-то случилось. Как напрягается под пальцами только что расслабленное плечо Учихи, и тот пропускает вдох. Наруто хмурится, делая шаг назад. Учиха, неподвижный, точно высечен из графита — как доказательство, что, нет, не показалось. Наруто не понимает. — Какой архив? — голос Саске на пределе крика. — Ты совсем идиот?! Саске спрашивает, и Наруто правда не понимает, но только до момента, когда смотрит ему в глаза. И сразу после этого кабинет Хокаге пуст. Я совсем идиот.***
Они в архиве за два счёта. Тут тепло, пахнет пылью и слишком уж большим контрастом — двое сильнейших шиноби с безумием в глазах. Заведующий архивом с чашкой чая слепо всматривается в их лица. — Хокаге-сама! — радостно вскрикивает тот, когда узнает Наруто. — Ох, какое счастье, что вы заш… — Команда семь ещё здесь? — перебивает его Саске. Старик, растерянный, оборачивается, куда-то идёт. Они обмениваются тяжёлыми взглядами. Спустя какое-то время возвращается с чайником. — Я как раз заварил чай! — весело сообщает он, звеня крошечными чашками. Наруто вздыхает: — Господин Дамуи, — вежлив, но настойчив. — Сперва ответьте на вопрос. Старик снимает очки, запотевшие от пара, и серьёзно смотрит на гостей. Саске сжимается. — Что? Учиха не выдерживает первым. Он отбирает у заведующего чайник и повторяет вопрос более, чем достаточно громко. — А! Сейчас-сейчас, — кивает Дамуи, хромает к столешнице, достаёт зелёный блокнотик. — У меня всё… Записано… Учиха чертыхается и сам вламывается в комнату за спиной у старика. Не слышит ни то, как его зовет Наруто, ни писклявое «Вход только по пропускам!». Шаринган жадно прощупывает всю огромную комнату. Он идёт между рядами, которых сотни, и точно знает куда. Там, где становится ясно, что рукописи не горят и что боль остаётся болью, сделанное — сделанным, недосказанное — недосказанным. Маленькая книжечка. Саске успевает увидеть, дотянуться — нет. Рука Наруто сжимает его у запястья, а напряжённые, безумные глаза натыкаются на его широкую, балбесью улыбку. — Да, всё верно, — запыхающимся голосом шепчет старик. — Месяц сюда никто не заходил. Кстати, Хокаге-сама, я как раз хотел об этом поговорить. Вы знаете, нехватка кадров… — Надо бы им наказание получше подыскать, — виновато смеётся Наруто, почёсывая затылок. — Ты уж постарайся. Саске наконец-то выдыхает. Сейчас — без привычной холодной маски, напуганный, эмоционально обнажённый. Такой, каким его видел только стоящий рядом с ним человек. Саске рад, что не прикоснулся.***
Саске, в общем, был бы менее рад, попытайся он там себя найти. Ведь в списке преступников Конохи его нет. И не потому, что деревня простила. А потому, что два оторванных листочка аккуратно и надёжно спрятаны в шкафчике его дочери. Две странички — его и брата. Сараде пятнадцать, когда папа перестаёт быть героем.***
Сарада всё прекрасно видит, хотя и носит очки. Видит, что люди мелочны и злы, и что мир, которым все так гордятся и приписывают себе за него заслугу, хрупок донельзя. И держится на одном-единственном человеке. Точно так же, как их непутёвая семья. Боруто видит всё противоположно. Саске — герой, отец — самопровозглашённый бюрократ-тунеядец. Он тоже расстроен провальной миссией, тоже тренируется с перерывами на самобичевание. И на заточку уже стёсанных сюрикенов. Это странным образом успокаивает. А ещё Боруто видит, что Сарада меняется. Даже не кричит уже и не жалуется — молча говорит ему, что делать, не принимая возражений. Она стала реже говорить не только с ним, а вообще. Много думает, напоминая в такие моменты Саске. Иногда он с некой смесью вины и обиды не выдерживает и спрашивает, что случилось. Но Сарада только улыбается и уверяет, что всё хорошо и она просто размышляет. И тогда уже становится похожей на Сакуру. Боруто тоже меняется, только ни на Хинату, ни тем более на Седьмого он не похож. Скорее на мини-ооцуцуки. Карма внутри него продолжает развиваться, грозит снести с собой всю деревню и заодно весь мир. Боруто повезло, что у него такой отец. Он, кстати, точно так же часто ничего не понимает.***
Ничего не вечно — даже третий, придвинутый ко столу стул для Саске. У них семейный ужин, и все стараются, все правда стараются быть нормальной семьей. Сараду, между тем, смешат эти светские разговоры — родителям же в обход своих секретов и поговорить-то не о чем. Она уже месяц как знает о прошлом папы. Больно? Да. Удивлена? Умоляю. Многое встало на свои места. Часть вопросов, правда, ещё осталась. Мама ясно дала понять, что отвечать не будет. Папа… ну что ж. — Я сейчас приду, — говорит Сарада. Мило говорит, с улыбкой. И папа улыбается в ответ, ничего не подозревая. Смотри, пап, это мама меня научила. А её — ты. Сараде становится ужасно весело, аж до дрожи, до ряби в глазах. Она возвращается очень спокойной. И в глазах у неё нет ни злости, ни обиды, ни страха — только дерзкое такое предвкушение. На стол перед папой ложатся два листочка с неровным краем. И с ними непринуждённое, игривое: — Объяснишь? Два листочка, два человека. Папа страшно на них похож. И она тоже. Под фотографией — список убитых. Мелким почерком, чтобы все вместились (хотя ведь всё равно не все). Какое-то слишком уж долгое время все молчат. Потом комнату наполняет смех Сакуры. Дочь усмехается, мотая головой. Предвкушая, что сейчас будет. Серьёзно, мам? — Ну и шутки у тебя, Сарада. Мама смотрит с улыбкой, такой искренней и безупречной. Интересуется, где она только такое взяла. Игриво-деловито интересуется, где торт. — На столе, — подсказывает Сарада. Сакура смеётся снова. Делает ножом кривой надрез. Она врёт так бессовестно и упрямо, что даже Саске кривится. Он серьёзно смотрит на Сараду и впервые в жизни первый отводит взгляд. — Давно надо было тебе рассказать. «Надо было, пап», — думает Сарада, — «Ты уж постарайся». Ей больше не весело, и она чувствует себя дурой. Маленькой и ничтожной, недостойной лезть в дела «взрослых». Только и довольствоваться вопросами, уликами, разбросанными подсказками. А ещё — что совершенно не знает свою семью. Ни отца, которого всегда нет, потому что он защищает деревню. Но это не точно, он теперь, оказывается, преступник, причем серьёзный, из тех, кто должен быть, как минимум, в тюрьме, как максимум — в гробу. Ни мать, которая постоянно врёт и себе, и другим, шпаклюет окна и строит декорации вокруг Сарады о том, что всё хорошо. Приглашает подыграть. Ни вот этого человека, похожего на папу, с такой же, как у неё, фамилией. С такими же, как у неё, фамилиями в списке жертв. Ни даже этих Учих. Ни себя. — Что рассказать, дорогой? — без интонации спрашивает Сакура. Так и застыв с ножом в торте. Саске не смотрит на неё и не отвечает. Не видит в её глазах мольбу «Подыграй мне». Мать поворачивается к ней. — Сарада, это что за выходки?! — голос Сакуры ломается. Медленно, сопротивляясь, приходит понимание: никто ей больше не верит. — Где ты достала этот бред?! Мама хватает листочки со стола, комкает и бросает в камин. — Вернитесь за стол, — говорит она. А потом возвращается на своё место, поправляет волосы. И, помедлив, элементарно продолжает нарезать торт. И Сараде действительно, искренне, правда, хотелось бы её ненавидеть, если бы не было так мучительно жаль. Сарада смотрит на папу, давая понять, что ждёт объяснений. И никто не движется с места. В их комнате даже торт режется громко. Неровными, уродливыми кусками. На последнем Сакуру срывает на слёзы. Они проливается сквозь щели в её извечно счастливом лице. Маске, защищающей от правды. От той, что может всё разрушить. Тихое, умоляющее: — Пожалуйста… Вернитесь за стол. Всё такое же бесполезное. — Человек на другой странице — мой… — Нет! Саске, молчи. Сакура цепляется в стол. Зажимает угол вместе со скатертью в синий цветочек. Переворачивая бокалы с тарелками. Усыпая пол осколками посуды и своей разбитой счастливой маски. — Только не… снова. Перед глазами калейдоскоп тех дней. Всё, задавленное, спрятанное под замок, обильно замурованное ложью, — всё обрушивается в один момент. Падает на Сакуру, ставит её на колени, прямо в разбитое стекло. И говорит. — Я знаю, что ничего не могу тебя заставить. Могу только умолять. Но если ты меня хоть немного… любишь. Саске, не рассказывай ей. Это непривычно — видеть маму такой. Настоящей. И то самое искреннее, что она когда-либо говорила для Сарады — вторая победа за вечер.***
Люди не меняются. Ни Саске, ни Сакура. Посуда аккуратно убирается, пока Сарада залечивает мамины коленки. Где-то через полчаса она будет пялится в кружащую в чашке чаинку, переняв эстафету лжи. Мама даже помогает им, так очень удобно списывает всё на усталость. Мама смеётся: — Сарада, кто же так режет торт? — и треплет её по волосам. Сарада знает, что мама всегда предпочитала не знать. Саске тоже сидит смирно и тоже лжёт ей. Время от времени незаметно кидает на Сараду взгляд, проверяя будто бы, как она. Ищет изменения в глазах. Сарада всё же умеет пользоваться шаринганом, только по-другому. Она, в отличии от отца, жалеет маму. Молча стирает ей память десятиминутной давности. Но только это плохо отмытое пятно от крови и мамины красные глаза он не стирает. Как и долгожданную правду. От которой почему-то совершенно не становится легче. — Эй! Вы чего такие хмурые? — Мне надо выйти, — говорит Сарада и смотрит на Сакуру. И глаза у неё такие, как у Саске. Были. Тогда. На фотографии, сгоревшей в камине.