Новые звуки

– Вы – человек со щедрым сердцем, – произнес пациент, по-прежнему поглаживая большим пальцем нервное тонкое запястье молодого врача. Кошачьи глаза поливали Левека своим ровным золотистым светом бережно и доброжелательно, как садовник поливает редкий цветок. – А знаете ли вы, что такое «щедрое сердце», Анри? Как же давно его не называли по имени. Привычный запах йода и спирта въедался в ноздри Левека, почему-то сегодня особенно раздражая подавленные чувства. Левек с трудом изобразил презрительную гримасу, хотя меньше всего ему сейчас хотелось противостоять согревавшим его лучам. – Если вы имеете в виду, что мне присущи доброта и мягкость, спешу вас разочаровать. Вы как никто другой обязаны знать, что эскулап не может позволить себе подобных слабостей. Мягкая рука не удержит хирургического ножа, а доброта помешает поставить верный диагноз. (О более неприглядных следствиях своих качеств он умолчал; впрочем, собеседник был о них осведомлен – и притом благодаря собственному опыту). Желтые глаза по-прежнему бесстрастно изучали его, и их странное выражение, напрочь лишенное всякого неприятия, заставило Левека невольно поежиться. – Я сказал – щедрое сердце, дорогой мой мастер хирургии, а не мягкосердечие и уж ни в коем случае не слабохарактерность. Щедрое сердце отличается тем, что обладающий им человек готов впустить и принять в него новых людей, независимо от того, сколько времени был с ними знаком. Такой человек может быть и суровым, и себялюбивым, но при этом не бояться новых чувств и не высчитывать капли привязанности, как скупец считает свое золото в подземелье. Голос пациента отзывался в его ушах болезненными уколами, как будто воздействуя на парализованные нервы. – И вы действительно полагаете, что я не скуп на новые чувства? – Я полагаю, что вы и сами пока не познали всей полноты вашей щедрости, – тихо проговорил собеседник. Палец его, казалось, жил отдельной жизнью, и ощущения, пробуждаемые им в руке Левека, выходили далеко за рамки облегчения мигрени. Каждая точка кожи играла и пела, как струна, под подушечкой чужеземного целителя. Но вот голос… голос иностранца жалости не знал. – Доктор… – начал Левек, все еще испытывая некоторую неловкость при этом обращении, хотя диалоги с необычным пациентом вот уже десять дней являлись неотъемлемой частью его повседневности. – Дуст, – прервал его лекарь. Брови Левека взлетели вверх. – Что вы сказали? – полоснул он собеседника серой сталью зрачков, но это было все равно что погружать лезвие в горстку пепла или праха, который пациент, очевидно, и упомянул, выговорив это слово так, как оно пишется, а не читается, на английском. – Я предлагаю вам звать меня «другом» на моем родном языке, – спокойно пояснил лекарь. – Или произношение такого сочетания звуков слишком сложно для француза? – А-а. Я… не знал, – выдавил из себя Левек, устыдившись своей реакции. – Нет, конечно же, нисколько, месье… Дуст. Скверный больничный запах распирал его легкие так, что трудно было дышать; Левек быстро вырвался, встал и резким движением распахнул окно в палате, но ощущение спертой груди никуда не делось. – Почему вы думаете, что так хорошо меня изучили? – рявкнул он, чтобы избавиться наконец от этого вездесущего йода. Стены им тут смазывают, что ли? – Вы приняли меня, – просто ответил Дуст, точно дразня его и нежным, и внимательным взглядом. – Я исполнял свой долг. – О, навряд ли… навряд ли вы сумеете обмануть меня, хотя себя вам обмануть и удается вполне успешно, – прошелестел мучивший его голос, окончательно слившийся с больничной вонью. – Решительно не понимаю ваших намеков. Отказываюсь понимать. Разгадывать не желаю, – отрезал Левек, все еще стоя к иноземному гостю спиной со сцепленными сзади пальцами. – Анри, Анри… Весенняя листва особенно должна беречься ледяного ветра. Вы правы, что пытались защитить ее, но, увы, защитные стены могут легко превратиться в стены тюрьмы, где мы сами себя запираем. – Я никогда не собирал весенней листвы. – Вам и не нужно было собирать – листва растет, где хочет, и выросла внутри вас, незаметно для вас самого. – О чем вы говорите! Скорее уж меня можно сравнить со старым уродливым дубом, – безрадостно усмехнулся Левек. – В апреле даже на старом дубе зеленеют молодые побеги. Внезапно Левек ощутил его присутствие прямо за спиной. Его спокойное, размеренное дыхание, благоухавшее какими-то неведомыми восточными травами, прогоняло прочь опротивевшие за столько лет спирт и йод. Его руки обхватили плечи Левека, ладони уверенно легли на них, пальцы скользнули вниз по лопаткам, расслабляя мышцы, врачуя накопившуюся усталость и боль, отпуская измученный пытливый ум на свободу. – …И вы в любом случае не уродливы, – продолжал увещевать преследующий его голос. – Вы толком-то и не видели настоящего уродства – того, что затрагивает все человеческое существо. Проказа души, которая выплескивается из самого нутра на лицо и язвами разъедает все лучшие порывы нашего «я». Но даже на них то и дело проклевываются живые здоровые почки. Левек покорно опустил лопатки, почти окончательно сдаваясь на милость охотника, но все же упрямо спросил: – А вы? Вы разве наблюдали сами такой случай? Молчание. Сгустившаяся тишина. Затем, роняя в нее тяжелые янтарные бусины слов, облитые горьким медом чужого акцента: – Я – я наблюдал, да. Имел счастье видеть, как в одном отдельно взятом существе тяга к творчеству усмиряла порождения бездны. _________________________________ – Вы и в самом деле не пожалеете, месье доктор. Это очень интересный случай! За всю свою практику такого не припомню, говорю же вам. Левек лениво разглядывал своего коллегу, с трудом скрывая презрение к его разнеженной, изобильной плоти, чистейшим белоснежным рукам, то и дело сминавшим и тут же бережно разглаживавшим изящный шелковый платочек, которым доктор Ле Кон обмахивался даже в довольно прохладные дни. Он и сам не знал, зачем согласился встретиться с этим типичным представителем своей касты, который избрал своим девизом служение не Гиппократу, а кошельку. – Отчего же вы решили просить у меня совета? – На то есть причины, – замялся толстяк, очевидно, не желая выдавать истинных побуждений. Губы старого врача сжались в тонкую линию. – Если не сообщите о ваших, вне сомнения, достойных побуждениях, на благоприятный ответ можете не рассчитывать. Помявшись в жестком больничном кресле, доктор Ле Кон неохотно признался: – Нервическое расстройство длится уже довольно давно… Пациент как будто бы пришел в себя, но по-прежнему с трудом выносит даже приглушенный свет и звуковые раздражители. Его до дрожи волнуют любые внешние впечатления… – Пока все, что вы сказали, ничем не отличается от обычной болезни нервов. А я, как вы знаете, не психиатр, – прервал его Левек с досадой, поглядывая на часы. – И, месье доктор, если вы более ничего не имеете сказать, то мне нужно… – Подождите! – воскликнул Ле Кон, тряся жирными щеками. – Это ведь не все! Дело в том, что до первого – неизвестно чем спровоцированного – припадка пациент был милейшим молодым человеком, безукоризненно учтивым со всеми близкими. У него, по словам родителей, не было ни малейших трудностей во взаимопонимании с родственниками, особенно в последние годы. Однако же теперь пациент не желает видеть своих родных, не терпит даже вида друзей, и ни одно из успокоительных средств, что я давал ему, не в состоянии справиться с этой напастью. Жар регулярно повышается, когда близкие заходят в его спальню, начинается тошнота, приступы весьма странного бреда, и это… это выходит за рамки обычного нервного расстройства, а кроме того, разбивает сердце родителей. Его перевезли в столицу, в надежде, что местные светила сумеют разобраться в этом казусе, но лекарства оказались бесполезны, и… – И?.. – поторопил его Левек, уже предчувствуя, чем окончится разговор. – …его семья в отчаянии. Мадам графиня готова заплатить любые деньги, но… – ...Но вы не справляетесь. – Дело в том… в том, что мадам графиня в случае, если успех не будет достигнут, пригрозила пойти на крайние меры… Вплоть до… довольно неприятных, - выдавил Ле Кон, с ненавистью глядя на коллегу. «Неприятных для твоего кошелька. Или для репутации, что в конечном итоге – одно и то же. Или даже…». – Ее кузен – главный прокурор Парижа… – Вы все еще не сказали, почему пришли с этим казусом именно ко мне? А не к месье Шарко или месье Бабински? – Граф и графиня… весьма консервативные люди, месье Левек. Они были бы в ужасе, если бы пришлось обратиться в Сальпетриер ради лечения их сына. Они не желают считать его безумцем, и их никак не убедить, что нервические болезни и буйное помешательство – вещи неравнозначные. Вы же… вы, как всем нам известно, всегда выходили в своих исследованиях за рамки вашей прямой специальности и интересовались новыми веяниями в психиатрии, в частности, увлекались приемами гипноза. Кто знает, не помогут ли эти приемы нашему пациенту. И, месье доктор… я бы все же предпочел употребить выражение «необходимость в консилиуме»… – Обойдемся без формальностей. Кто ваш пациент, месье? – Это виконт Рауль де Шаньи. …………………. …………………. Бежать. Затворить все двери, заклеить все щелки. Не допустить даже тоненького ручейка, который мог бы размыть крепкую песчаную насыпь, разрушить прочную плотину. Но противная липкая холодная жижа уже разливалась в его животе, с чавканьем поглощая внутренности. А затем Левек услышал собственный равнодушный голос: – Я согласен осмотреть его. Но при условии, что вы, месье, целиком передадите дело в мои руки и будете скрупулезно выполнять все мои рекомендации. Как вы понимаете, я не смогу оставлять госпиталь надолго, но пару часов в день постараюсь посвятить вашему пациенту. Чудес, разумеется, не обещаю. Месье Ле Кон, обладатель прекрасного кабинета в самом престижном квартале Парижа, личный врач семейства де Шаньи и еще нескольких столь же знатных семей, однокашник Левека, глубоко презиравший его за каторжную работу и в свое время насмехавшийся над его изысканиями в компании богатых бездельников-коллег – вздохнул и весь как-то обмяк, расплывшись в улыбке облегчения. – Любопытно, должно быть, спустя столько лет наконец-то признать, что не все на свете лечится шарлатанскими средствами? – не удержался от ядовитого замечания напоследок Левек, благодарный за возможность отыграться за годы унижений. Толстяк молчал, возмущенно пыхтя и не решаясь что-либо возразить бывшей «черной овце» их курса, от которой теперь зависело в какой-то степени его будущее. С тяжелым вздохом Левек поднялся со своего места и сделал приглашающий жест в сторону двери. – Я смогу посетить его завтра утром. А до тех пор – прошу помочь мне с осмотром: несомненно, вы, с вашим-то богатым опытом, сумеете разрешить некоторые мои сомнения в постановке диагноза. Сегодня как раз привезли несколько покрытых паршой бездомных, и глава Отель-Дье предвкушал, как изысканный коллега, благоухающий дорогим одеколоном, наконец-то останется наедине с человеческими язвами, лишенными обычной привлекательности тугого кошелька. -------------------------------‐----------------- В летнем воздухе витал аромат тимьяна и меда. Густой, голову кружащий запах, и медовые глаза напротив Кристины так же опьяняли, разглядывая ее с тем ласковым, влюбленным выражением, которого она не помнила в них уже добрую сотню лет. Далеко позади остались холодная римская весна, жестокие горные уроки и приморское одиночество. Сейчас же вокруг был только цветущий июньский луг; над головами шумели липы, а землю покрывал веселый ковер фиолетово-желтых венчиков. – Позвольте подарить вам цветок, Кристина, – внезапно произнес он и, протянув руку, сорвал с клонившейся к ним ветки незнакомого дерева тугой белоснежный бутон, напоминавший колокол – казалось, вот-вот зазвонит под ее пальцами. Она с восхищением посмотрела на нежные лепестки, дотронулась до них и ощутила под пальцами бархатистую поверхность. – Он пока что свернут, спеленут, как дитя, но вскоре непременно распустится и станет огромнее и прекраснее, чем любой иной, дорогая моя, – мягко проговорил Эрик. Его голос был естественным продолжением солнечного дыхания трав, пестревших под их ногами. – Широко будет он простирать свои лепестки, словно желая обнять весь мир и облечь его своей чистейшей прелестью. Рука Эрика внезапно оказалась на талии Кристины, а девушка приникла к нему в совершенно естественном, послушном, почти детском порыве, и замерла, ощущая, как под белой рубашкой ее бывшего Призрака неспокойно, точно пытаясь вырваться наружу, колотится его сердце. Стук этот становился все громче, заполняя пространство, заглушая милые тихие слова, которые он шептал ей, склоняясь к ее волосам, и она прильнула губами к той части его груди, за которой скрывался источник шума. Грудь твердая, а кожа нежная, как то, что скрыто под нею… Бездна вверху, бездна внизу – это ли он говорил ей тогда, на море, много эпох назад? Или же… небо вверху, небо внизу – ведь бездна на языке древних, как учил он ее когда-то, и означала небо? Но за стуком, участившимся так, что Кристина испугалась за его здоровье, внезапно раздался вопрос: – И что же делает красоту этого цветка настолько непобедимой в наших глазах, дитя мое? Полагаю, его недолговечность. Он увядает мгновенно, теряя все свои тычинки, и превращаясь в обезображенную временем горстку грязно-белого сора. Он осторожно отстранил ее, придерживая за плечо своими изящными пальцами, однако вскоре хватка его стала крепкой и весьма болезненной. – Просыпайтесь немедленно, бессовестная девчонка! За вашими грезами вы пропустили дневное занятие! _________________________________ Луг и спокойный голубой воздух над ним пошли длинными кривыми трещинами, сквозь которые в окна безжалостно хлынул багряный морской закат. Кристина вздрогнула и распахнула глаза – ее ментор, совершенно не походивший на человека из сна, с силой тряс ее, как будто впиваясь в плечи клещами. Она больше не видела его лица – он был с ног до головы укутан в черное, и только желтые рысьи глаза полыхали возмущением посреди этой высокой, неприступной черноты. – Что произошло, Эрик? – слабо выговорила она, ошеломленная неожиданным и грубым нападением – обычно он не позволял себе и пальцем до нее дотронуться. – Что случилось? Вы смеете спрашивать меня, что случилось? Я ясно предупредил вас, когда уходил, что вы должны выучить оставленные мною ноты и переложить закладку, и что же я вижу – вы грезите в кресле, а закрытая папка лежит точно там же, где я ее оставил, и точно в том же виде! Инструмент покрыт пылью, к еде вы не прикоснулись и сидите у окна в каком-то странном забытьи. А когда я звал вас, вы… вы не откликались, Кристина! Я уж было подумал, что… – голос его странно надломился, но он тут же продолжал с прежней яростью: ­– Впрочем, это совершенно неважно. А важно то, что вы не выполнили задания, которое я вам дал. Что ж… – он понизил тон, но за шелковой интонацией послышалась еще большая угроза. – Думаю, пришло время мне как следует объяснить вам, чего именно я от вас жду. – Что… что вы имеете в виду, Эрик? – Покинутая Психея… – медленно, почти сладострастно произнес он, смакуя новое словосочетание. – Да, вот как назову я свою оперу. Это звучит гораздо лучше, чем «Эрот и Психея», как нарек я ее изначально, не правда ли? Миф об оставленной, израненной душе, несчастном ребенке, блуждающем в потемках, которому не суждено вернуть себе настоящий небесный огонь. Кристина почти дрожала, вслушиваясь в эту странную речь. – Дорогое дитя, – торжественно промолвил между тем Эрик, наконец отпуская ее плечи и становясь перед нею в свою излюбленную позу лектора Сорбонны, – не думаете же вы, что музыка барокко призвана выражать ваши собственные чувства, точно сентиментальная вакханалия Вагнера? – Я… не понимаю вас, Эрик. – Я никогда не пожелал бы вам самой пережить настоящее страдание. Но вы должны будете заставить чужую Психею блуждать в потемках вечно. Вы должны будете научиться пробуждать самые темные аффекты в чужой душе. Вы должны будете стать змееволосой Эринией, как прежде стали Орфеем. – О чем вы, Эрик? Вы, должно быть, бредите! – пробормотала она с содроганьем. – О нет, милое дитя, никогда прежде я не был столь серьезен. Вы станете дочерью моей Тьмы, вы накажете подлеца за то, что он сделал с вами, а после того, как и его карьера, и его жизнь будут разрушены, он сам вернет вам то, что вы утратили по его вине! – Вы хотите… хотите, чтобы я отомстила кастрату? – ошеломленно пролепетала она. – Несомненно. Вот именно. Теперь-то вы понимаете, почему не время сейчас спать и почивать на лаврах? Вы должны стать той фурией, что своим голосом разверзнет перед выродком бездну преисподней. Я долго думал, поверьте, но пришел к выводу, что именно это станет надлежащей карой для отравителя, после того, разумеется, как он потерпит последнее в своей жизни фиаско. А тогда мы отыщем его, где бы он ни был, и это фиаско покажется ему счастливейшим событием в мире. – Но… Эрик… – проговорила она, не веря своим ушам. – Не вы ли всю жизнь учили меня совсем иному? Красота… красота не должна ли исцелять безобразие мира? – Ах, но ведь врач, исцеляя, нередко вынужден прижигать рану пациента каленым железом, – любезно сообщил он в ответ и, запрокинув голову, гортанно рассмеялся. – Но разве имею я право брать на себя роль такого врача? - сказала Кристина, ощущая внутри одновременно и трепет, и разочарование. – В роли сестры милосердия вам преуспеть не удалось, дорогая, – напомнил он с ядовитой усмешкой. – Теперь настало время попробовать себя в роли хирурга. – Музыка… музыка не может и не должна быть орудием пытки! – воскликнула она, слабо защищаясь. – Вы так думаете, не правда ли? Но, если бы мой голос не терзал вас, когда я пел Эвридику, вы никогда не вернулись бы в подземелье, – мрачно промолвил он. Она вздрогнула от потрясения: ей в жизни не пришло бы в голову, что он знал о ее чувствах в тот, самый первый вечер. – О дитя мое, – мягко продолжал Эрик, глядя на нее чуть ли не с жалостью, – неужто все наши уроки пропали даром, и вы не знаете, что творят Царица ночи, Вителлия и леди Макбет? А с вашим новым голосом… вам ли не знать, какие страсти воплощают в себе Далила, Амнерис и Принцесса Эболи? Однако все эти страсти остаются на внешнем, поверхностном уровне. Никогда они не поднимаются до высоты подлинного аффекта, не меняют души других людей. И вот здесь-то нам с вами и пригодятся заветы великого Монтеверди - сокровища барочной мудрости. Ваше пение может и должно стать первым истинным музыкальным воздействием на душу зрителя в наши дни. Хирургической операцией, которая вырежет из души радость и любовь, все, что может в ней быть положительного и доброго, и медленно, последовательно вложит внутрь тьму и бесконечную, бескрайнюю боль – адскую муку, что невыносимее любого телесного истязания. Теория предков в сумме с умениями наших времен приведет к поистине потрясающим результатам. Вы – мой совершенный инструмент, моя Кристина, и с вашей помощью я добьюсь того эффекта, которого ищу в женском голосе уже много-много лет и которого не смог достичь даже в моем Реквиеме. Музыка пойдет за словом и воплотит его в реальность. – Вы называли меня ангелом! Вы говорили, чтобы я пела, как ваш ангел… и вы, вы сами были моим ангелом! – А вы, очевидно, представляете себе ангела этаким розовощеким, пухлым и милым малышом? Еще одна обманка барокко! Подлинные ангелы – вестники и воины, вооруженные огненным мечом. В них нет ни мягкотелости, ни снисхождения. Именно ангел изгнал Адама и Еву из рая, навсегда лишив падших грешников земного блаженства. – Но он сделал это по воле Творца! – И вы тоже сделаете это по воле творца – творца вашего голоса, Кристина. – Но я… я не хочу причинять боль ни одному живому существу, и уж тем более посредством самого лучшего и светлого, что во мне есть! – вскрикнула она, как раненая птица, все еще пытающаяся защитить своего птенца. – Да и вы же сами… вы сами всегда учили меня… видеть звездный свет… – всхлипывала Кристина, не надеясь, впрочем, на снисхождение. Жесткие пальцы резко ухватили ее за подбородок и дернули кверху. Желтые глаза прожгли ее растерянные зрачки насквозь. Желчные слова раздались неумолимо, как третий звонок перед «Орфеем»: – Свет, Кристина – это лишь обратная сторона тьмы. Все, что окружает нас – лишь тонкие подвесные мосты, легко колышущиеся над безднами. Мы не будем верны истине, если не откроем глаза на эти бездны и себе, и другим. – Однако, даже если так, кому-то же понадобилось повесить эти мосты, – из последних сил сопротивлялась Кристина. – О да, несомненно, – кивнул он. – Тем отвратительнее, чем циничнее эта игра мироздания с его единственными разумными детьми. Дать человеку иллюзию красоты и гармонии, чтобы он мог оценить всю глубину как собственного уродства, так и ожидающего его безобразия смерти – такой пытки не выдумал бы и палач Великого шаха! – Так чего же вы хотите от меня, Эрик? – воскликнула она, испуганная этим диким сравнением. – Я хочу, чтобы вы насколько возможно отразили в своем новом голосе силу этой божественной игры и донесли ее до своего врага. Я научил вас многому, моя Кристина; вы слышали мой Реквием и стоны моего подземного безумия; вы хорошо спели со мною «Жалобу нимфы». Прежде вы умели дарить зрителям отдохновение и утешение своим голосом; теперь будете петь арию Эринии из моей оперы - арию, обращенную к Психее, и станете гонительницей заблудшей души. Я не смогу заниматься с вами ежедневно, ибо мне придется оставлять вас в течение десяти дней с утра и до вечера здесь, на море; но я буду возвращаться ближе к закату и строго проверять все, что у вас получилось за день. По хозяйству вам будет помогать старая рыбачка, которую я нанял здесь на побережье за скромную плату; поэтому вам не нужно будет думать о насущных трудностях. Сосредоточьтесь только на одном – на моей музыке. На сегодня я прощу вам небрежение к этому моему пожеланию, но завтра надеюсь застать здесь другую картину, иначе вам придется об этом горько пожалеть. Зловещего предостережения в самом красивом на свете голосе она предпочла не услышать. --‐-----------------‐-----‐---------‐---------- Альберто шагал рядом с незнакомкой в темном шелковом платье, то и дело искоса поглядывая на нее в надежде рассмотреть загадочные черты, что было совершенно безнадежным занятием. Вуаль скрывала их столь искусно, что под многчисленными слоями плотной кисеи мог оказаться кто угодно – от старухи до ребенка. Впрочем, голос незнакомки звучал так мелодично, что точно не принадлежал пожилой даме. Однако угадать по нему, кто находится сейчас с Альберто, тоже было никак нельзя. Кастрат предполагал, что речь идет об одной из его бывших парижских поклонниц или даже о французской куртизанке, присланной сюда его единственным другом, чтобы как-то отвлечь его от тяжких дум: ведь никто больше не знал о его местоположении. Но спрашивать о таком напрямую он не мог и потому лишь осторожно осведомился: – Синьора, мы, к сожалению, не были представлены друг другу. Вероятно, эту досадную оплошность допустил наш общий приятель, Доменико Сальватори? И снова – взгляд искоса: как отнесется она к его словам? – Нет, я не знаю этого человека, – отозвалась она просто, как будто и вправду впервые слышала имя младшего кастрата. Возможно, тот попросил ее притвориться, что она разыскала Альберто здесь сама, по доброй воле, будучи в восторге от его таланта? Возможно, Доменико хотел таким образом вселить в него уверенность в своих силах? Что ж, в таком случае он точно потерпит фиаско. Альберто уже приготовился было услышать дифирамбы в честь своего некогда прекрасного пения, но... – Я не знаю этого человека, – повторила она, – но я знаю того, кто желает вам большого зла. И я попросила вас быть осторожнее, чтобы предостеречь от случайной встречи с этим существом. – Кто же он? – скептически поджал губы Альберто. Все это походило на дурной розыгрыш, а в нынешнем своем настроении он не желал участвовать в подобных развлечениях. – Этого я вам сказать не могу, – покачала она головой. – Однако, прошу вас, остерегайтесь гулять в этих местах после захода солнца. Он тоже живет здесь, но рано утром уезжает, а возвращается как раз к закату. Судя по всему, он пока еще не знает, что вы оказались его соседом, но если узнает – горе вам, месье Альберто Боронселли. Горе вам! Эта пародия на готический сюжет уже начинала раздражать кастрата; особенно же его злила невозможность понять, с кем он говорит. – Если вы хотите, чтобы вам поверили, милая синьора, – начал он покровительственно-любезным тоном, – то должны согласиться открыть мне хотя бы ваше прелестное имя. – Этого я тоже сделать не могу, – ответила дама спокойно и чуть холодновато. – Вам придется либо довериться мне, либо погибнуть. Он и так замышляет нечто ужасное по отношению к вам, а… – Как же вы узнали об этом, синьора? И почему пожелали предупредить меня? – резко перебил ее кастрат, позабыв все правила учтивости. – Я – его жена, – все так же безыскусно пояснила она. – А если вы его жена, – подхватил Альберто, – то не должны ли быть на его стороне против незнакомого вам мужчины? – О, вы и не представляете себе, до какой степени я должна была бы быть на его стороне против вас, – усмехнулась она; впервые в ее голосе прорезались, казалось, несвойственные ей язвительные нотки, отчего-то смутно памятные Альберто. – Однако я не могу. Не могу принимать участие в разрушении другого человека. – В разрушении?.. – пробормотал Альберто. В его голове пронеслись мысли о предстоящем ему выступлении. Если это не розыгрыш – а он все меньше склонен был считать происходящее розыгрышем – то, вероятно, речь идет о сопернике, который и в самом деле способен желать ему самых тяжелых несчастий. О, Альберто был прекрасно осведомлен о том, на какие гнусные вещи отваживаются порой певцы-конкуренты ради своих амбиций. И Морески вряд ли является исключением, тем более, что Доменико рассказывал о его страхах и даже о желании нанять наставника. Кастраты, разумеется, не могли иметь жен, но любовниц – вполне; к тому же, незнакомка вполне могла быть связана с теми, с кем Морески, очевидно, имел договоренность об устранении соперника. Он сам, Альберто, никогда не опускался до таких вещей,– собственно, ему это было и вовсе не нужно, он и так всегда побеждал… почти всегда, кроме… кроме… Смутное воспоминание попыталось пробиться к нему сквозь толщу апатии и скорби, но потерпело поражение. Махнув рукой на неудачу, он с презрительной усмешкой спросил: – Вероятно, вы, синьора, имеете в виду, что меня намереваются убить перед выступлением? – О нет, месье, – откликнулась она. – Не перед, а после. И убить не тело ваше, а душу. Вы же, очевидно, останетесь живы – но на таких условиях лучше бы вам было умереть. – Убить мою душу? – медленно повторил Альберто. Он не понимал ее. Не видел. Не понимал, о чем она говорит. Тут он впервые обратил внимание на мир вокруг, сужавшийся до сих пор до темного пятна вуали перед ее лицом. Из-под его ног брызгал во все стороны сухой песок, песок летал вокруг них на апрельском ветру, песок попадал ему в глаза и в рот и противно скрипел на зубах. Море подкатывало почти к самым ногам с урчаньем сытого хищника, а солнце под бирюзовым куполом медленно склонялось к горизонту, но пока еще стояло достаточно высоко. – Дорогая синьора, моя душа и так давно мертва. Она иссохла, как проклятое Богом дерево. Если цель вашего… супруга состоит в том, чтобы иссушить ее еще больше, то вынужден его огорчить: терять мне там нечего. Я уже потерял все, что было у меня в этом мире. Наконец ему удалось как-то задеть эту неприступную богиню судьбы. Она вздрогнула и отозвалась: – Ночь не может открыть знание ночи. И все же... Я знаю, какое бремя вы несете в себе, месье, однако поверьте моему опыту общения с моим… мужем: как бы плохо вам сейчас не было, он способен усилить эту боль во стократ. Он – мастер зеркальных отражений. Мастер темноты и одиночества. Мастер страданий. И я не хочу потворствовать ему в этом мастерстве. А особенно я не хочу, чтобы ему потворствовала моя музыка. – Ваша… музыка? - изумленно выдохнул Альберто. Вместо ответа она приняла позу певицы и, сложив руки, запела такие слова: Достопочтенные тебя преследуют, Благоволительницы ждут тебя, Они с тобой в дыханье свежем воздуха, Они с тобой в палитре полевых цветов, Они с тобой живут при свете дня, Они с тобой встречают мрак ночной, Твой вкус отравлен, выжжен взгляд и слух, Движенье каждое тебя гнетет. Эриний змеи рушат твой покой И равнодушие сметают прочь. Ты вновь ребенок, что бежит от тьмы, Но в этот раз тебе не убежать. Предательницу гонят день и ночь, На части легкие и сердце рвут. За то, что ты Эрота предала, За то, что лик его открыла ты, Аида не заслуживаешь, нет - Лишь бегства вечного от наших змей! Ее голос… он был высок и легок и в то же время глубок той высотой, которой глубокò насыщенное синевой утреннее небо. Он был знаком и незнаком ему одновременно. Он пел слова, которые должны были причинять боль, но отчего-то вместе с тоской дарили мир. Он как будто давал отпущение грехов, о котором Альберто даже и не просил. Голос ласкал его слух, как материнская рука ласкала его мальчишескую голову – когда он еще был мальчишкой. Как же давно это было. И как же не хочется возвращаться в настоящее, отрываясь от этой теплой и мягкой, благоволящей к нему руки, от этого утешения во внезапно охватившей его тоске. – «Благоволительница…» – прошептал он, смакуя это слово в шуме прибоя, который уже не казался ворчаньем зверя. – «Бла–го–во–ли–тель–ни–ца». – Я… я спела вам то, что может когда-нибудь погубить вас, – тихо сказала она. – Если и так, то такая гибель будет сладостна для меня, – возразил он, прикрыв глаза. Он больше не был уверен, что так уж хочет раскрыть ее секрет. Музыка снова стала важнее всего – а ведь так давно он этого не переживал. Думал так, но не переживал. Пытался так думать. – Сладостна? – откликнулась она. – Вероятно. От этого голоса. Но он таким не будет. Он будет… соответствовать тексту. Слово поведет за собою музыку и вызовет в вас в точности то, что испытывает покинутая Психея, за которой гонятся мстительные дочери Зевса Хтония. Альберто представил себе те же самые слова в устах его умершего ментора, и невольная дрожь прошла по его телу. Но эта внезапная дрожь неожиданно оказала на него то же воздействие, что электрошок будет оказывать на некоторых душевнобольных несколькими десятилетиями позже. Ему показалось, что серая пелена медленно сползает с его глаз, хотя на ней по-прежнему была вуаль. Море зашумело громче, невечерний свет резанул глаза. Он проснулся.