black eyes, bad guys

В старом особняке у моря, пара бледных, дрожащих парней крепко целовалась. C самозабвенным отчаянием, которое свойственно людям, гонимым злым роком по разные стороны. Ветхие стены чужого дома, чужой любви и чужого горя превращались в крепость, которую не сможет разрушить даже мистраль, потопляющий суда и яхты. Это была защищённость тепла объятий, которая крепче любых стен. Ничего не могло больше потревожить двух людей, которые нуждались друг в друге с остротой хирургической иглы – той, что затупляется без прикосновения к коже, той, в чьём существовании нет смысла без того самого проникновения в вену, нерв, плоть. Эти двое будто старались дышать беззвучно, оттого каждое случайное касание было слышно. Каждый поцелуй отражался звуком, умиротворенная тишина только в голове. Такемичи сгрёб влажные после душа волосы Майки в кулак – крепко, но бережно, безмолвно требуя прижаться ближе. Он едва не рассыпался от вибрирующего в губы стона – не поцелуй, а падение с крутой скалы. Только в груди не холодящий душу страх, а радость, болезненное счастье, которое вытесняет всё, кроме одного человека, которого хочется-хочется… хочется до истерики. — Такемитчи… — прохрипел Майки, нащупывая свежие рубцы на лопатках и предплечьях, но Ханагаки в миг перехватил его запястья, поднёс руки к губам и целовал косточки пальцев, ладони, складки на сгибах, — Такемитчи… — повторил он, и это уже вздох–стон, и его губы сами растянулись в улыбке, чтобы встретить свои, желанные. Кровать в спальне, ставшая их собственностью за пару счастливых дней Нового года, оказалась местом, где они хотели бы провести остаток жизни. Она всё ещё хранила воспоминания об их общих снах, объятиях и жарких прикосновениях к телу. Прежде, парни из раза в раз заходили всё дальше, но недостаточно далеко, чтобы стать единым целым. Сейчас ничего не могло помешать им. Мрачные мысли гнать не приходилось. Они исчезли сами, растворились в миллион песчинок в сухой пустыне с того момента, как они увидели друг друга. Всю дорогу до особняка они молчали. И Майки поймал себя на том, что тишины он больше не боится; он убеждался в этом с каждым поцелуем, что служили заменой словам. В ванной комнате Такемичи не позволял разрушать это единение ни себе, ни ему, купая в тепле своих рук и струйках воды. Теперь он медлил, но, почему-то, это возбуждало больше, чем нетерпеливость и голод. Майки прервался, чтобы упасть на подушки: его утратившие от ласк былую чувствительность, опухшие губы растянулись в нежной, почти молящей улыбке. Удар ниже пояса. Ханагаки задушено всхлипнул, прижал ноги Манджиро ближе — так, чтобы острые колени вонзались в талию, — уткнулся лицом в его грудь и провёл по ней носом, вдыхая запах, по которому так тосковал. Член заныл и запульсировал с новой силой. Его горячий язык собирал капли воды и пота. Он, наслаждаясь вкусом разгорячённой кожи и звуками, что издавал Майки, полностью терял себя: это чувство было до безумия приятным. Вероятно, они были разделены целую вечность, но у вечности есть одна тайна – она быстро кончается. Особенно остро это чувствуешь, когда вот так тонешь в любящих глазах и горячих руках, отдаёшься, веришь, что заполучил весь мир, молишь и без того длинные секунды, превращающиеся в ту самую ебучую вечность, чтобы они не заканчивались, а потом обнаруживаешь себя там, где одиноко и холодно… — Такемитчи, — как в бреду всхлипнул Майки, жмурясь от крупных судорог. Ханагаки целовал его везде, куда мог дотянуться – от зримых до уязвимых мест, и Майки вплёл пальцы в его кудри, сжал у самых корней, будто боялся, что он исчезнет. Но, при этом, не ограничивал его. Совершенно. Зубы задели чувствительный сосок и Майки вздрогнул, пролепетал что-то, закрывая от удовольствия глаза. Жаждущий рот опускался всё ниже. Рёбра, ямочка пупка, выступы бёдер. Прикосновение губ, горящих, как фитиль, не менее раскалённый язык, царапание зубов и всасывание гладкой кожи. Каждый вдох — всхлип, выдох — стон, уши закладывает от мощнейшего давления, но Такемичи не останавливается. Майки согнул ноги в коленях, упираясь стопами в широкие плечи, и прерывисто задышал, когда Такемичи начал покрывать поцелуями внутренние стороны бёдер. Он редко кусался, но сейчас, очевидно, отпустил тормоза. — Сильнее… Такемитчи… сильнее, — на грани шёпота хныкал Майки, но был услышан: что-то в этом было до предела возбуждающее и интимное, оставлять засосы там, где никто не увидит. А потом произошло то, что для Сано было сродни большому взрыву: горячий язык Такемичи и два тонких, подрагивающих пальца оказались внутри в одно мгновение. Член Манджиро дёрнулся, уподобляясь всему его конвульсивно бьющемуся на простынях телу, и обильно политая смазкой ладонь свободной руки огладила его, как бы успокаивая, но возбудила только больше. Губы украсила ломанная улыбка – он вспомнил, как Такемичи решился растягивать его в первый раз: всего несколько дней назад, но в свете последних событий, это знаменательное действо стало до обидного далёким. Первое января. Это точно красный день в календаре. Такемичи, говоря объективно, способный ученик. После поездки на байке вдоль побережья, они улучили момент и спрятались от многочисленных гостей в спальне, взяв с собой кучу сладостей в подарочном пакете. Среди них стоит выделить чупа-чупс. И смазку с презервативами, которые Майки «отвоевал» у родителей Такемичи. Как они оказались вперемешку со сладким? Загадка века, которая, наверняка, носит имя Шиничиро Сано. Но парням знать об этом совсем необязательно. — О, это мне! — с восторгом воскликнул Манджиро, засовывая в рот леденец. Сладость из детства повергла его в эйфорию, не меньше (Ханагаки это заводило). — А ты что будешь? Вышло неразборчиво, но Такемичи понял. И моментально возбудился, чтоб его. А всё потому, что губы Майки сразу стали влажными и красными, слишком манящими, и он так громко, блять, сглатывал и причмокивал… Ханагаки пошелестел обёртками и покрутил в пальцах тюбик смазки с насыщенным виноградным ароматом. Майки замер, осознавая, что он сейчас, вообще-то, лежит на Такемичи. Ему, сука, никуда не деться. И никуда не хочется, кроме его члена, если быть честным. Сано плавно приподнял подбородок, посмотрел в глаза снизу вверх настолько томно, что у Такемичи едва ли не отказало сердце. И вздохнул – прерывисто, громко и хрипло. Блять. — Не надо делать такие глазки, Манджиро. Я уже тебя хочу. Ханагаки сжал ягодицы Сано одной рукой, а второй накрыл пах — так, как сейчас — и Майки всхлипнул, хрустнув своим леденцом. Такемичи нахмурился, проговорил назидательно и шёпотом: — Нет-нет, соси, — он потянул ткань шорт вниз, — Нужно, чтобы твой рот был чем-то занят… так, чтобы нас не услышали. Он бережно обхватил бёдра плывущего от его серьёзности Манджиро, заставил сесть у изголовья постели и широко раздвинуть ноги. — Не хочу, чтобы ты поперхнулся, — заботливо осведомил его Такемичи, — Классная растяжка, Манджиро. О какой именно растяжке он говорил – та же загадка, но, чёрт подери, это было великолепно. Ощущать приторную сладость на языке, не стыдиться того, что тёплая струйка слюны уже потекла по подбородку; поджимать пальцы ног, постепенно нанизываясь на язык и пальцы, пальцы Такемичи. Представлять, что эта конфета — ничто иное, как тонкие длинные фаланги и грубые подушечки, затрагивающие оголённые комочки нервов… И сосать, сосать так, чтоб челюсть сводило от желания взять в рот кое-что побольше. Что он, впрочем, тогда и сделал, ведь чупик всё равно разгрыз. Потому что лицо Такемичи, вжатое в задницу – это мучительно-прекрасно. Майки кончал так много раз (даже делая минет), что забыл вкус того леденца… но точно знал, что в следующий раз купит виноградный, чтобы быть с Такемичи на одной волне. — Ах… да-аах… Такемитчи! — его стон ударил по вискам разрядом чистого электричества, — Пожалуйста… — Хуй тебе теперь, а не леденец, — потираясь губами о его бёдра, пробормотал Ханагаки. Майки вспыхнул до ушей – они думали об одном и том же! – и от смущения, вперемешку с палящей нежностью в груди, он нетерпеливо толкнулся пятками в его плечи, а задницей в лицо. Такемичи счёл это высшим проявлением одобрения, продолжая свою пытку. Пульсирующий член Майки ласкали тонкие пальцы, и он мог наблюдать за каждым движением несбалансированного ритма: грубый-мягкий, такой, что взрывались яйца, а голова отключалась, отдавая всего Майки на сохранение не инстинкту, а Ханагаки. Он излился Такемичи в кулак с громким стоном и всё его естество, каждая клеточка молила о том, чтобы он, наконец-то… — Прошу… прошу, вставь… — лепетал Манджиро, но Ханагаки лишь разрабатывал его простату своими чёртовыми длинными пальцами, а зубами задевал тонкую кожу, чтобы тут же зализать малейший след. Сдержанность Майки дала конкретный сбой. Разгорячённый, он решил взять всё в свои руки, а именно — потянул Такемичи за волосы так сильно, что у того от шеи до поясницы пронеслось торнадо. Его пьяные, синие от возбуждения глаза кричали о том, что он где-то в невесомости. Лицо пылало. — Я не допущу, чтобы тебе было хоть немного больно, Манджи… — договорить он не успел. Майки накинулся на его губы с таким остервенением, что их зубы стукнулись. Поцелуй выходил обрывистым, жадным, поглощающим, но нераздельно от этого полным ласки. Такемичи дрожал; он уже не мог терпеть и оттого хмурился – пах выжигало. Манджиро знал, что долгая эрекция причиняет настоящую боль, но всё, что этот мазохистский ублюдок делал – гладил волосы, ласкал влажную спину Майки, сжимал талию, бёдра и плечи. И отвечал на каждый поцелуй так, будто от этого зависела вся его жизнь. — Я сам тебя оттрахаю, — прохрипел Майки в его губы и надавил на резко вздымающуюся грудь. Истерзанный Такемичи перевёл дыхание на влажных простынях, но как только Майки успел оседлать его ноги, тут же приподнялся – парни столкнулись губами. Ещё поцелуй, ещё укус: член Манджиро неминуемо встал по стойке «смирно», и Такемичи улыбнулся в его рот. А потом задрожал – Майки обхватил его рукой, направляя… — Презерватив, — едва слышно напомнил Такемичи. — Я не залечу, расслабься, — Майки заулыбался, словно ангел, потираясь носом о щеку Ханагаки. Тот сжал челюсти, судорожно хрипя: — Манджиро… — Хочу в первый раз ощутить тебя… кожа к коже. Целиком. Не хочу, чтобы нам что-то мешало, ясно? — пробормотал он и застонал в губы, когда Ханагаки ловким движением руки полил прохладной смазкой свой пах и ягодицы Манджиро, — Дь… дьявол, м-мх… Такемичи, как зачарованный наблюдал за палитрой эмоций на обожаемом лице, предвосхищая стоны. Брови Майки изламывались в совершенном удовольствии, зацелованные губы открылись шире. Одурманенный Такемичи обхватил его узкие бёдра и уверенно потянул вниз, помогая прицелиться; пальцы Сано сжали член у самого основания – он приподнялся и крайне желал резко опуститься до упора, но безрассудный план быстро раскусили, цепляясь ногтями за косточку таза. — Блять… Т-такемитчи! — Я не сделаю тебе больно, — выдохнул Ханагаки, и Сано Манджиро возжелал его убить так же сильно, как сесть на его член. Вцепившись в плечи ногтями, он почти плакал от пустоты, но в Ханагаки, видимо, проснулась ебанная совесть. Совсем чуть-чуть, но очнулась от зимней спячки. До безумия медленно, так, чтобы сердце разрывалось напополам с телом, он опустил его на себя целиком, а потом замер, вздохнув, как умирающий главный герой. Майки, царапающий его спину, коротко всхлипнул и уткнулся лицом в его затылок, осознавая, что жизнь делиться на «до» и «после». И он больше никогда не хотел возвращаться в умозрительное «до», определённо. — Т-ты… ты… больно? — Больно, — пропыхтел Майки так взбешённо, что Ханагаки задрожал, в панике ощупывая его тело, — Больно, ебись ты в рот, потому что ты не двигаешься! Внезапно он приподнял бёдра, а потом так смачно опустился на всю длину, что Ханагаки утратил то хрупкое, здравое восприятие происходящего. Его хриплый надрывный стон послужил бесповоротным и очевидным сигналом для Майки — двигаться на нём так ещё и ещё, ещё и ещё, пока он не отбросит последние крупицы хвалёного самоконтроля, не начнёт сам вдалбливать его в свои бёдра, в кровать, в матрас. Ханагаки ощутил, как под рёбрами раскрывает обжигающие крылья феникс, вспарывая, словно клинками, всё его тело. Майки так крепко сжимал его, а лицо… господи, его лицо просто невыносимо в своей красоте, искажённое от удовольствия и облегчения, ярко светящееся от вспышек экстаза. — Манджиро… — выдохнул он, слизывая лихорадочную испарину над губой. Тело било крупной дрожью; он всхлипнул, ощущая, что совсем свежие раны заныли, проникая кровью под ногти Майки. Он был готов отдать всё до последней капли, всего себя, лишь бы видеть его таким до конца своей жизни. Бормоча что–то обрывистое и отчаянное, он взял Майки за талию и обнял так сильно, так плотно прижал к себе, что парень, возбужденный до безумия, застыл, ловя ртом раскалённый воздух. — Я сделаю тебе хорошо, — шепнул Такемичи на ухо, посылая волну мурашек, — Обещаю. В мгновение ока перехватив тело Майки так, чтобы он не мог даже ёрзать на члене самостоятельно – Такемичи приподнялся на коленях и опустился вновь, вгоняя так глубоко, что Манджиро подавился своим сердцем, прыгнувшим к горлу, вперемешку с протяжным стоном. От каждого звука, наполняющего спальню, в теле взрывались петарды, погружая сознание в туман, а мышцы в пыль превращая. Майки вцепился пальцами в самые корни волос Ханагаки, губами впился в висок, бормоча бессвязно, хрипло, смазано бесконечные «ещё, ещё, ещё». — Мой… Мой Манджиро, — утробно вырвалось у Ханагаки прямо в ушко, и это было выше, блять, сил Майки. Из-за наполненности внутри, голоса Такемичи, его хватки, взмахов бёдер, запаха, он не сразу понял, что его собственный член тоже ласкали – то почти сминая, то бережно давя на головку. Сано распался на атомы и так ярко кончил, что спазм в голове поджёг его изнутри и заставил задыхаться, ломаясь от дикой дрожи в родных руках. Такемичи не мог выдержать, как сильно его сжимал Майки внутри себя; не мог вытерпеть этой муки больше, равно как и его стонов, вспыхнувшего до ушей личика, широко распахнутых губ и блестящих от удовольствия глаз. Он полностью поглощён им. Ему это нравится. Больше, чем дышать. — Ах… да–а… — мурчал Майки, пока Такемичи давил его всем весом в постель, растекаясь воском внутри и застывая сверху. — М-м… Ханагаки прерывисто дышал в его шею, руки у него подрагивали. Майки бережно, нежно гладил его затылок потными ладонями, расслабленно прикрыв глаза. Растянул губы в улыбке, оставляя дорожку поцелуев на мокром лице Такемичи: от виска до скулы и обратно. — Ты становишься твёрже внутри меня, — шепнул он. Такемичи потёрся носом о его щёку и медленно качнул бёдрами вперёд, вырывая из Майки тихий скулёж. — Сегодня мы с тобой создадим нашу тайну, Манджиро.