Becoming Whole

      Дахе понимает, что кусает ноготь, обрывает себя, скрещивает на груди руки. Поверх домашних растянутых штанов и заляпанной футболки на ней пиджак, в котором она ходит на слушания в мэрию. Новенький, дорогой. Он смотрелся бы нелепо со стороны, но здесь никому до этого нет дела: Дахе смотрит сквозь окно, жалюзи, на лежащего в палате под капельницей Джуёна. На Эрика, который сидит с ним рядом, обхватив руками голову и склонившись к своим коленям. Им сказали, что он стабилен. Просто спит. Он выглядит умиротворённым. Расслабленным. Дахе продолжает стучать ногой. Трёт лоб. Вокруг снуют медсёстры, Дахе ловит одну из них:              — Извиняюсь, когда я смогу поговорить с доктором? — спрашивает быстро и вкрадчиво.              — Скоро подойдёт.              Это третий раз, когда она слышит это. Она проводит руками по лицу. Грузно падает на пластиковый холодный стул, смотрит в аквамариновую стену. Потом — на белую плитку под ногами. Её по-прежнему трясёт. Уже не так, как когда испуганный Эрик повторял одно и то же имя, словно Джуён мог его услышать. Подшутил над ними. Вот-вот откроет глаза и скажет, что притворялся. Непрошенная тошнота, комок в горле. Дахе дурно. Она стояла столбом, и, если бы не реакция Чеён, так бы и стояла, наверное.       Резко откидываясь на стену позади себя, одна на целом ряду стульев, практически одна во всём коридоре, освещённом одинокой холодной лампой, она закусывает дрожащую губу. Глаза предательски жжёт.              Неужели она и правда не справляется?              Может, будь она настойчивей. Следи она внимательней. И Эрик не плакал бы сейчас в рукав своей пижамной розовой кофты. И она не сидела бы здесь, не до конца трезвая, в домашних тапках и выходном пиджаке.              — Как ты? — знакомый голос заставляет её поднять голову.              — Ты его врач? — спрашивает, поднимаясь.              Юри, хорошая знакомая ещё со школьной скамьи, прикасается к её плечу. Смотрит за её спину. Дахе знает, куда.              — Ну, это же твои мальчики. Конечно же я взяла его. Как второй?              Дахе оглядывается тоже. Эрик сидит во всё той же позе. Дахе смотрит на Юри.              — Я не знаю. Ты можешь сказать, что с ним?              Сопереживание на лице молодой женщины сменяется задумчивостью. Она как будто бы не хочет отвечать на поставленный вопрос. Убирает руку, качает головой:              — Я могу предположить, — словно есть какое-то «но». Дахе вздёргивает брови — «ну, давай уже». — Но тебе не понравится.              Дахе понимает. Она оборачивается, смотрит на умиротворённое лицо, на подключенную капельницу. Он здесь чуть больше двух недель, и уже ввязался в это. Она выдыхает, стараясь скрыть расстройство, разочарование.              — Это похоже на синдром отмены, — продолжает Юри. — И я ещё не отправила его кровь на анализ судмедэкспертам.              У них в городе нет такой техники. Все подобные анализы нужно отправлять в соседний, портовый. Машина с образцами уезжает каждый день рано утром. Дахе прячет лицо в руках, пытаясь сосредоточиться. Ей нужно немедленно придумать что-то. Она трёт кожу пальцами, складывает ладони в невольном молитвенном жесте у своего рта.              — Ты уверена? — спрашивает. Взгляд Юри — однозначный ответ. Она сожалеет, но от этого не легче. Дахе коротко, на выдохе ругается.              — Поговори с Сохён, — советует. Дахе не хочет говорить, что уже успела подумать об этом. — Возможно, это не придётся афишировать.              Это может быть синдромом отмены. Если так, то его, их дела обстоят не лучше. Дахе понимает, что при любом раскладе худший вариант — суд. Внутри становится гадко.              — Он ведь уже совершеннолетний технически?              Не в силах заставить себя говорить, Дахе отвечает кивком. Будь он младше, чёрт его дери. Будь он подростком, а не совершеннолетним, взрослым лбом. Дахе тяжело сглатывает.              — Я посмотрю, что смогу сделать.              Они смотрят друг другу в глаза. Юри решает для себя что-то. Опять прикасается к её плечу.              — Я придержу его кровь. Пока что.              Дахе одними губами отвечает «спасибо». Юри едва заметно качает головой.       

***

      Белоснежный, высокий потолок. Пробивающийся в полутёмное помещение свет полосами шлифует комнату. Первое, что Джуён ощущает — жажда. И, следом, желание сходить в туалет.              — О, — Чеён выпрямляется. Её шлёпанцы стоят на полу. Сама она, в сером безвкусном платье и растрёпанной ещё менее розовой косой, с ногами сидит в неудобном черном креслице. — Проснулся.              Джуён переводит взгляд на рыжие, неровные ломтики яблок, что лежат на раскрытой тканевой салфетке. Он помнит, что шёл домой. Помнит, что Дахе сказала что-то смешное. Он смотрит на Чеён.              — Это Эрик позаботился, — она кивает на кусочки фрукта. — Его от тебя всю ночь было не оттащить.              — Пить.              Она откладывает книгу — Джуён замечает её только теперь — поднимается, надевает шлёпанцы и выходит из комнаты. Джуён снова смотрит на ломтики яблок. Он пришёл, и Дахе сказала что-то смешное. Что было потом?       Чеён возвращается с бумажным стаканчиком с водой, хочет напоить его, но Джуён забирает его, пьёт сам. Чеён садится обратно в кресло.              — Врача я позвала. Тебя проверят, посмотрят, и, если всё нормально — выпишут.              Маленького бумажного стаканчика недостаточно. Но горло перестаёт быть сухим, и Джуён наконец-таки может прислушаться к себе. Ничего не болит. От вчерашних ощущений не осталось и следа. Его вдруг посещает вопрос.              — Какой сегодня день?              — О, не волнуйся. Ты проспал ночь и полдня. Ну, почти проспал. Ты не всё время спал.              Джуён смотрит в сторону жалюзи. Он понимает, что находится в больнице. Видел её. Она, как белая ворона, торчит в верхней части города, новенькая, ярко-жёлтая. Они с Джису проходили один раз мимо. Когда он спросил её, приходилось ли ей там лежать, она ответила, что ей — нет.              — Я хочу уйти, — невольно. Поворачивается к Чеён. — Когда мне можно будет уйти?              — Тебя осмотрят. Если всё в порядке, то поедем домой.              Джуён переводит взгляд на торчащий из его вены катетер. В сгибе локтя. Джуён вспоминает нежную, ласковую улыбку своей мамы. Джуён чувствует, как сдавливает его грудь — его тело конвульсивно дёргается, и он отворачивается в сторону окна вновь. Он отдалённо улавливает голос Чеён, она спрашивает, в чём дело. Сквозь зубы он говорит:              — Я просто хочу уйти отсюда. И всё.              Его сознание утопает в воспоминаниях. Одной точки соприкосновения достаточно, чтобы увидеть перед глазами вновь: чернеющие следы в тех местах, где должны быть вены, высыхающие на щеках одинокие слёзы, рассыпающиеся по подушке волосы. Белые стены и капельницы. Капельницы, капельницы, снова капельницы. Его грудь снова сдавливает.              — Обязательно ждать выписки?              Чеён смотрит на него удивлённо, а потом мотает головой.              — Я сама заеду. Мы пойдём сразу же, как мне скажут, что мы можем идти.               Кожа Джуёна на фоне белых простыней кажется более смуглой, чем обычно. Мама всегда говорила, что этим он пошёл в отца. Что нет ничего плохого во внешней привлекательности. Она говорила это снова и снова после того, как десятилетний Джуён, вернувшись из школы, рассказал ей, что одноклассницы говорили про то, как мальчики должны быть похожими на мам, а девочки — на пап, чтобы быть счастливыми.       Джуён, уже переодеваясь в собственную одежду, с перевязанной плотно рукой в сгибе локтя, вновь бросает взгляд на порыжевшие, кривые кусочки яблока. Врач, что вместе с Чеён за дверью, поглядывает на него почти что с опаской, и Джуён вдруг думает, что это — правильно. Им лучше его бояться.       Пол во всех больницах, видимо, одинаковый. Здешний, более старый, потёртый, похож на все другие, что Джуён видел. Больницы, хосписы. Разницы нет.       На улице солнечно, но прохладно — вечер. Чеён кутается в свою длинную, тёмно-зелёную кофту, кивает ему в сторону машины. В салоне неприятно пахнет разлитым пивом. На небольшой парковке, которую Джуён раньше не замечал, полно машин. Несколько скорых. Пристёгиваясь, он как можно ниже сползает по сиденью. Он играется со шнурками светло-голубой толстовки, Чеён включает радио.              —…Возвращаясь к последним новостям, — приятный, низкий мужской голос заполняет автомобиль. — Мирные выступления возле ратуши не угасают. Господин Чхве Донкю прокомментировал эту ситуацию: «Люди хотят, чтобы власти не забывали об истории, которая будет погребена, как только они выдадут разрешение на осушение озёр». Нынешнее положение мэра города оставляет желать лучшего, и есть все шансы, что в предстоящем голосовании жители отдадут своё предпочтение господину Чхве Джунсо, главным слоганом кампании которого по-прежнему остаётся «Возродим былое величие».              Джуён смотрит на Чеён, которая переключает канал, сменяя радиовещание заводной айдольской музыкой. Она едва заметно морщится. Бросает на Джуёна косой взгляд. Поясняет:              — Обычно я в это время на радио. Но, как видишь, — замолкает, выворачивает на улицу с закрытой школой. Узкая каменистая дорога ведёт вниз. — Пришлось попросить кое-кого. Дахе не будет рада, если услышит этот голос, — хохотнув, она сильней сжимает руки на руле. В её голосе ненадолго появляется напряжение.              Джуён не удивлён, что у Дахе с этим кем-то плохие отношения. Ему лишь слегка интересно, кто это. Под бесконечные «darling, darling» и «sugar pop, my lollipop» они выезжают в нижнюю часть города. Останавливаются на светофоре. С правой стороны от них пекарня. Джису водила его туда: она говорила, что её брат, когда возвращается после занятий, всегда берёт ей пирожные с заварным кремом там. С левой — жилые невысокие дома. Светофор перед ними отсчитывает сотню в обратную сторону. Не выдерживая сахарности играющей песни, Чеён возвращает предыдущий канал. Откидывается на спинку водительского сидения.              — А сейчас мне бы хотелось поставить трек одного из моих любимых исполнителей, — возвращение бархатистого баритона не расслабляет Чеён — она лишь отводит глаза в сторону окна по левую от себя сторону. — Том Йорке написал «Dawn Chores», размышляя об идее повторения человеком тех же ошибок в случае, когда ему дают второй шанс, — сказанные на идеальном английском слова наводят Джуёна на мысли, что этот кто-то — приезжий. — В конечном итоге, он склоняется к тому, что наша жизнь — лишь повторение тех же самых ошибок и попытки измениться несмотря ни на что, которые, говоря откровенно, мало к чему приводят. Чем-то напоминает спираль, неправда ли? — лёгкая, низкая усмешка, за которой начинает играть музыка.              Она наполняет замкнутое пространство своей монотонностью и звучащим устало голосом. Джуён вдруг видит Джэхёна: в ярко-красном анораке и бейсболке козырьком назад. Он стоит на противоположной от кондитерской стороне. И, теперь, Джуён замечает их. За кондитерской, возле чёрного входа, целая компания. На Рюджин белые колготки-сетка и короткая джинсовая юбка, длинная чёрная толстовка. Она слегка морщится, пока незнакомый, стоящий к Джуёну спиной человек что-то обсуждает с другими, также незнакомыми Джуёну людьми, которых он, однако, встречал в школе. И, среди них, тот, из машины. Мингю, кажется. Он высокий. Его рука на плечах Рюджин кажется просто огромной. Во всём чёрном, с сигаретой в зубах. Рюджин её выхватывает, затягивается, возвращает. Джэхён идёт к ним. Вот оно. Теперь Джуён видит.              — Она об оплакивании любви, — вдруг произносит Чеён. Джуён резко поворачивается к ней, не совсем улавливая, что она говорит. Чеён указывает указательным пальцем на радио, не поднимая рук с руля. — Эта песня. Она о том, как самотрансформация требует слишком больших усилий, и потому, даже если дать человеку второй шанс, он вряд ли что-то исправит в достаточной степени. Так что, в конечном счёте, автор оплакивает потерянную любовь. Повторяя те же ошибки, он теряет её вновь, но я не считаю, что это плохо. Пережитая боль делает нас теми, кто мы есть, — Джуён ничего не отвечает, и Чеён, кажется, смущённая тем, что сказала, прокашливается. Переводит тему: — Ты много помнишь о вчерашнем вечере?              Она может быть обо всём сразу. Джуёну хочется сказать это. Оплакивание, повторение ошибок, бесконечная, уходящая вниз спираль. Она звучит ровно так, как говорят они оба. Она звучит, как что-то ещё. Джуён думает о своей маме.              — Нет, — он не хочет обсуждать ничего, поэтому врёт.              — Я просто, — Чеён крепче сжимает руль, ёрзает, секунды отсчитывают от тридцати вниз. — Ты просто сказал кое-что, и я бы хотела узнать у тебя, что ты имел под этим в виду.              Джэхён здоровается со всеми. Его принимают, как своего. Он — их свой. Джуён думает о том, что они отсюда его даже не видят. Как будто бы он молчаливый наблюдатель, знающий что-то, чего не знают другие. Не знающий что-то, что известно им всем. Рюджин как-то двигается, и, теперь, у самого края её юбки, на внутренней стороне бедра, Джуён замечает след. От зубов. Скелеты в шкафу. Всё всегда возвращается к этому.              — Джуён, — Чеён обращается к нему по имени. Её интонация настойчивая, настороженная, напряжённая. — Что ты имел в виду, когда сказал, что болота светятся?              — Ровно то, что сказал. Ты же сама мне об этом говорила, — он отвечает, чтобы она отстала.              Джэхён смеётся так, как иногда смеётся вместе с ним. И все остальные, что его окружают, смеются так же. Возможно, он — сердцевина этой компании. По крайней мере, так это выглядит со стороны. Рюджин всё ещё прижата к боку Мингю. Она становится иначе, и очевидный, яркий след скрывается из виду.              — Но я не говорила, Джуён, — ему не нравится, когда она зовёт его по имени. Джуён поворачивает к ней голову снова. Секунды отсчитывают от десяти. Исполнитель по радио произносит: «if you could do it all again». Глаза Чеён широко раскрыты. Джуён вдруг думает, что это нехорошо. Что-то нехорошо. — Где ты это услышал?              Где?       Он думает об улыбающейся Джису, которая показывала ему глиняные горшочки, о развевающихся на ветру волосах Рюджин, которая поделилась апельсинкой, о руках Джэхна на своих бёдрах. Исполнитель по радио произносит: «into spiral patterns of you, my love».       Джуён проводит руками по лицу. Ему хочется, чтоб Чеён переключила.              — Я не знаю. Я не помню.              — Пожалуйста, постарайся. Мне нужно знать, — Чеён трогается. Джуёну хочется открыть дверь и выйти. Бесконечная мелодия, настойчивость Чеён и место, в которое она его везёт — Джуён сильнее сжимает своё лицо руками, повторяет чётко, немного зло:              — Я не помню, я же сказал тебе.              Но он помнит, что они проводят там время. Что тот парень с машиной остановился, потому что ему пришлось ждать. Что Дахе соврала, что была занята чем-то важным, пока сама разгуливала по болотам. И он помнит, что из-за Чеён кто-то чуть не умер. Он не хочет быть частью этого. Он хочет домой. Он хочет к маме.       

***

      

      — Мы вернулись, — Чеён захлопывает за ними дверь, Джуён снимает кроссовки. Слова её звучат глухо.              Дахе выходит из гостиной. В тёмных джинсах, яркой красной блузке, чёрном деловом пиджаке. Она собрана, накрашена, руки на её груди скрещены. Если бы у эмоций было осязаемое воплощение, то Джуёна сейчас облизывало бы со всех сторон исходящим от неё осуждением. Поджатые губы, нахмуренные брови. Она недовольна. Это даже смешно. Он проходит мимо, направляясь на второй этаж, в комнату, чтобы закрыться там от них.              — Спустись сейчас же, — произносит она холодно. — Нам надо поговорить.              Ему многого стоит не засмеяться в слух. Боже, блять. Было бы, кому говорить. Он останавливается, оборачивается к ней. Чеён так и стоит в дверях, словно тень.              — Лучше выпей ещё пива и успокойся.              Он наслаждается тем, как меняется её выражение лица. Ухмыльнувшись, поднимается в комнату.       Дахе оборачивается на Чеён, которая стоит, опустив голову, словно это она в чём-то провинилась.              — Паршивец, — вырывается у неё. И, самое гадкое, ей действительно хочется выпить. Дахе начинает злиться. — Он меня вообще ни во что не ставит.              — Доверие нужно заслужить, ты же знаешь, — начинает Чеён, но Дахе её прерывает:              — Чьё? Его? Да меня посадить могут, если узнают, что происходит. Или его. Ради кого я вообще стараюсь? — она взмахивает рукой, идёт на кухню. Чеён идёт за ней следом. — Он мне как будто бы одолжение делает, — открывая холодильник, она и правда достаёт бутылку пива. Чёрт бы его побрал. Дахе смотрит на неё. На ледяное стекло, на золотистую жидкость внутри. Ставит её обратно, хлопая дверцей, и включает место этого плиту, ставит на неё чайник. Ей нельзя отвлекаться. День ещё не закончен.              — Я спросила его, — внезапные слова от усаживающейся за стол Чеён переключают её внимание. — Про болота.              Дахе остывает. Она вспоминает, как плакал Эрик. Тяжело, устало выдыхая, облокачивается бёдрами на тумбу. Рассеянный свет делает их кухню мрачной, неуютной.              — Я думаю, это могло его, — Чеён бросает виноватый короткий взгляд на Дахе, — спровоцировать. Он очень напрягся, когда я спросила.              Дахе думает о худшем раскладе. Вероятности в её голове собираются в ровные ряды дверей, за которыми возможности — одна хуже другой. Отвечая, она звучит почти отчаянно:              — Он тут недели три, Чеён. Не мог он так глубоко в это вляпаться.              — Ты знаешь, с кем он общается, — Чеён качает головой. — Я боюсь, что, — она не заканчивает предложения. Сжимает руки. Сжимается вся.              Дахе понимает. Она закрывает лицо ладонями. Если Чеён права, то худший расклад — не тюрьма. И, если Чеён права, то Дахе не знает, сколько ещё статей о несчастных случаях сможет из себя выдавить.       Чайник закипает со свистом, который слышно даже на втором этаже. Джуён собирается в ванную. Эрик сидит на своём матрасе в углу. Он не сказал ни слова с тех пор, как Джуён зашёл в комнату, но его взгляд — как приклеенная к затылку бумажка.       Уже собираясь выходить, Джуён замечает его пальцы, и, впервые, тормозит. Пластыри с фиолетовыми динозаврами практически на каждом пальце. Джуён гипнотизирует их взглядом. Эрик медленно, нерешительно прячет руки за спину.              — Это ничего. Главное, что ты нормально себя чувствуешь, — заискивающе, с натянутой, нервной улыбкой.              Джуён отпускает дверную ручку. Эрик смотрит на него снизу вверх, всё больше нервничая. Сидит так, словно хочет вжаться в стенку. Опускает голову.              — Эрик, — он почти дёргается, когда слышит своё имя. Джуён думает о дурацких кусочках яблока. — Я не хороший человек. Так что не переживай обо мне больше.              В ванной комнате пахнет благовониями. Закрывая за собой дверь, Джуён прислоняется к ней. Это выражение лица. Приоткрытый рот, изумление. Оно кажется ещё более ужасным, чем все предыдущие, но, впервые, Джуён не чувствует желания сделать что-то. Джуён откидывает голову, легонько стукаясь о холодную поверхность затылком. Или, может, это не благовония. Может, Дахе вновь ходила по всему дому с травами, изгоняла злых духов. Сама идея кажется Джуёну безумно смешной. Хмыкнув себе под нос, он принимается раздеваться.       Сколько ей там? Тридцать с мелочью? Джуён аккуратно опускается в набранную горячую ванную, рассматривает бесконечные цветные баночки, тюбики, коробочки. Она запивает свои проблемы и ищет объяснения в сверхъестественном. Даже его одноклассницы из прошлой школы были взрослее. И они ходили на концерты айдол-групп.       Вытянув свои руки, Джуён смотрит на падающие с них капли. Ему нужно совсем немного потерпеть. Он заберёт свою свободу обратно при первой же возможности.       Он разматывает намокший бинт, отрывает держащий ещё один кусок бинта пластырь, смотрит на маленькую воронку, оставшуюся у него в руке. Неужели им обязательно было выбирать такой огромный катетер? Джуён сгибает и разгибает руку. Принимается умываться, смывать с себя больничные запахи.       Джуён старается отвлечься. Сегодня четверг. Он понимает, что его вряд ли отпустят в выходные куда-то теперь. Возможно, его оставят под домашним арестом. Джуён жалеет только о том, что не сможет попробовать выпечку, которую готовит старший брат Джису. Она часто о нём говорит: оппа то, оппа сё. Какой он заботливый, как всегда водил её куда-то, проводил с ней почти всё своё время. Почему-то большинство вещей она говорит в прошедшем времени, и это тоже интересно. Джуёну хочется знать Джису. Знать её старшего брата. Знать её родителей. Её дядю. Её семью. Она кажется приятной девушкой, верящей в лучшее в людях. В лучшее в этом мире. Джуёну хочется её защищать.       Эрик сидит там же, где и сидел, когда Джуён возвращается в комнату с влажными волосами, в чистой чёрной футболке с и пахнущий каким-то мужским гелем для душа, который им с Эриком купила Дахе.              — Тебе нужно постирать что-то? — Джуён намерен отправить в стиральную машинку вещи, в которые переодевался в больнице.              Эрик, вырванный из своих мыслей, смотрит на него потерянно. Потом отрицательно мотает головой.              — Как ты себя чувствуешь? — спрашивает вместо этого.              Джуён вспоминает слова Чеён. Яблочные ломтики, порезанные пальцы. Когда-то Джуён резался так тоже. Сжимающий в руках вещи, смотрит на него. Эрик совсем мелкий. Он напоминает домашнее растение, стоящее под лампой, поглощающее свет, подпитанное удобрениями и хорошей водой с растворёнными в ней минеральными веществами. Никогда не знавший жестокости, грубости, агрессии. До него.              — Чтобы ты понимал, я не собираюсь становиться твоим другом. И ничего не изменится, — сказав это, Джуён ненадолго замолкает. Эрик опускает голову. Джуён делает глубокий вдох. — Я чувствую себя нормально. Скорее всего, это из-за того, что я перестал регулярно принимать лекарства. Так что я сам виноват. Прекрати думать об этом.              Плечи в розовой пижамной кофте расслабляются. Эрик закрывает глаза, ещё ниже опускает голову, утыкается лицом в колени.              — Я знал.              Никак это не комментируя, Джуён выходит из комнаты. Дахе негромко, но очень напряжённо о чём-то говорит, кажется, по телефону. Когда он проходит мимо, его заметившая, она говорит «погоди», прикладывает телефон к плечу:              — Джуён. Джуён, — зовёт его, вынуждает остановиться. Когда понимает, что он её слушает: — Завтра сидишь дома.              — А школа?              — Сидишь дома, я сказала, — безапелляционно. Но это — ожидаемо. И, потому, Джуён готов подчиниться. В конце концов, он может просто проспать весь день. — Мне нужно уехать сейчас. Если я от Эрика узнаю, что ты куда-то ушёл — я вызову на тебя полицию. Просто помни об этом.              Джуён ничего не отвечает. Он молча уходит в гараж, где загружает и включает стиральную машинку, усаживается на небольшую табуретку. Сам гараж довольно большой, но завален хламом. Джуён привык к тому, что это вроде ещё одной отличительной черты Дахе. Они все, вкупе, составляют довольно простой и ясный её портрет. Она не тот человек, которому можно доверять или на которого можно положиться. Она не справляется с собственной жизнью — что уж говорить о помощи другим. Джуён вдруг вспоминает, что именно смешного она сказала: что они за него волновались. Может, Эрик и правда волновался. С его дурацкой привычкой Джуён познакомился в их первую же встречу. Но она — Джуёну снова становится смешно. Он ни за что в это не поверит.       Гаражная дверь поднимается с тихим «врр». Уже вечереет. Темнеет тоже всё раньше. Солнце уже спряталось за деревьями. Дахе, его видя, слегка хмурится, кривит губы.              — Ты тут будешь сидеть, пока не достирается?              — А что, это тоже запрещено?              Она пропускает мимо ушей его тон, видимо. Уже открывая дверь, с непониманием бормочет:              — Нет у тебя нормальных увлечений, что ли, — и залезает внутрь, не дожидаясь ответа.              Джуён закатывает глаза, отворачивается. Разглядывает железные полки у стены. У него дома всегда был порядок: он уделял время тому, чтобы поддерживать всё в идеальной чистоте. У него никогда не было лишних вещей. Дом Дахе в лишних вещах просто тонет. Джуён вдруг думает: может, он сможет подговорить Эрика достать ключ от закрытой на замок комнаты. В ней ведь точно что-то да есть. Возможно — что-то, что сможет объяснить, почему Дахе врёт. Или как Чеён с ней связана. Старая стиральная машина гудит, пока в её барабане крутятся один раз ношеные вещи. Джуён прислоняется спиной к стене, закрывает глаза. В темноте, под звук стирки, он думает о словах заевшей в голове песни, что услышал по радио.       Дахе в этот день с ним больше не разговаривает. Когда она возвращается, на улице уже темно. Она выглядит потрёпанной, пьёт пиво, стоя над раковиной, опустив голову. Развесивший на батареи вещи Джуён залезает в кровать, укрывается одеялом. Он не знает, стоит ли ему теперь принимать таблетки. Его психиатр от него далеко. Стоит ли ему записаться к местному? Или сказать что-то Дахе об этом? Сидевший в углу комнаты Эрик выключает свет, исходящий из подвешенной под потолок лампочки, усаживается за письменный стол, и, теперь, небольшая настольная лампа остаётся единственным источником освещения.              — Кстати, ты знаешь, — вдруг подаёт он голос, — что лампа упала в тот день, когда, — он запинается, — когда папа умер?              Джуён, лежавший лицом к стене, поворачивается к нему. Дахе обещала что-то о лампе, но, в итоге, из потолка по-прежнему свисают голые провода. Просто теперь они подсоединены к лампочке.              — Кто тебе это сказал?              Эрик крепко сжимает карандаш в руке. Ответственный. Делает домашку.              — Чеён.              Джуёну хочется фыркнуть. Вместо этого он снова отворачивается к стене, параллельно говоря:              — Ну да. Слушай её больше.              — Ей нет смысла врать, — он говорит тихо и неуверенно. — Ну, я думаю.              — Эрик. Они ходят по дому с подпаленными ветками и изгоняют злых духов. В день моего приезда Дахе мне сказала, что общается со своей мёртвой пра-какой-то-там-бабкой.              — Но это вполне нормально, — вновь не соглашается. Он как будто бы осмелел. Джуёну странно не чувствовать прежней агрессии по этому поводу.              Почему его это не злит?       Раздражённый, он усаживается. Смотрит на Эрика. Небольшой, худенький, смотрит на него в ответ всё теми же широко распахнутыми глазами. Так же, как смотрел и раньше. И в день их знакомства, и каждый день после. Вне зависимости от его действий. Наверное, Эрик просто неисправим.              — Поясни, — из-за собственных размышлений Джуён звучит так, будто его всё заколебало. Он трёт лицо руками.              — Мы у озёр живём, — Эрик говорит так, словно это должно Джуёну всё объяснить.              — Болот, ты имеешь в виду.              Мелко кивает. Опускает взгляд. Наступает тишина. Слышно, как внизу включённый телевизор разрывается каким-то скандалом. Джуён думает, что не понимает. Что не знает какого-то огромного куска. Что всем, кроме него, этот кусок известен. Поэтому, он спрашивает:              — И что именно это должно значить?              Эрик заметно нервничает. Разворачивается на стуле, сжимает в руках карандаш, смотрит в пол. Свет настольной лампы чётко очерчивает его силуэт: прямой нос, аккуратный рот, сгорбленные плечи.              — Они прокляты. Там людей пропало… Ну, много. И, ещё, — тут он бросает какой-то испуганный взгляд на Джуёна. Но он боится не его. Он боится чего-то ещё. Это поселяет внутри Джуёна странное, беспокойное чувство. — Ещё говорят, что, если ты видишь огни на озёрах, то ты следующий.              Осознание ударяет его в голову. Это была Рюджин. Рюджин сказала ему, что они по ночам светятся. Та, что терпеть не может мимо леса ходить. Имела ли она в виду те огоньки, которые видел он? Ровный строй неясного пламени, скользящий в темноте. Погасший тут же, стоило Джуёну окликнуть. Слегка хмурясь, он отвечает задумчивое:              — Хм.              — Тебе, — не понимает. — Тебе не страшно? В-в смысле, ты ведь, — паникует. — Ты ведь их видел? И Чеён с Дахе, они, — начинает всё больше запинаться, — они так перепугались, когда ты это сказал, и я тоже, потому что, — обрывает себя. Вновь опускает голову. Сглатывает, поджимает губы, сжимает челюсть, сжимает сильно-сильно карандаш в руках.              Как будто сейчас заплачет.       Джуён вздыхает.              — Я не боюсь каких-то светлячков в лесу. И я не верю в проклятья. Так что со мной всё будет нормально. Прекрати.              — То, что ты в них не веришь, не значит, что они не реальные, — голос ломается, Эрик шмыгает носом, трёт рукавом розовой пижамной кофты лицо.              Джуёну снова хочется его в окно выкинуть. Но, сейчас, желание пассивное. Чувствуя, как заканчивается его терпение, предупреждает:              — Я тебя с лестницы сейчас на заднице спущу, если ты не перестанешь. Успокойся.              Ни его позиция, ни его интонация не несут реальной угрозы. Джуён понимает, что максимум, что он на самом деле способен сделать сейчас — дать Эрику подзатыльник.              — Если реально пропаду, тогда — плачь. А сейчас заканчивай домашку и иди спать. Мне мешает свет, — Джуён вновь ложится лицом к стене, накрывается чуть ли не с головой. Для убедительности.              Ещё какое-то время перед тем, как заснуть, он слышит, как Эрик продолжает тихо шмыгать носом.       

***

      Эрик старается собираться тихо. Тем не менее, Джуён всё равно просыпается. Не шевелится. Даже глаз не открывает. Но слышит, как тот одевается, выходит из комнаты, закрывает за собой дверь. Джуён снова проваливается в сон.       Когда он вновь открывает глаза, через завешенные жалюзи уже пробивается дневной свет. На часах одиннадцать. Джуён думает поспать ещё. Ему никуда не надо. И ему хорошо спится. Без таблеток. Это удивительно. Он хочет, чтобы это длилось как можно дольше. Какое-то время он продолжает дремать, и, ближе к часу, встаёт только потому, что хочет в туалет, голоден. Справившись с основной нужной, он, сонный, потрёпанный, в прежней чёрной футболке и пижамных синих штанах в белую клетку, спускается вниз, чтобы поесть. И только на лестнице понимает, что не один дома. Он был уверен, что Дахе уехала. У неё ведь есть какая-то работа. Она ведь чем-то занимается.       Но в кухне, за столом, сидит незнакомая женщина в строгой форме, строгой выправки, и Дахе стоит прямо у открытого окошка за её спиной. Курит. Джуён останавливается на пороге. Смотрит.       Темноволосая, коротко стриженная, с большими глазами и аккуратным носом на худом лице. Она смотрит на него пристально. Не враждебно, но с той долей авторитарности, которая Джуёну так не нравится. Подняв со стола руку, она раскрывает ладонь, указывает ему. Джуён подходит медленно. Усаживается напротив.              — Здравствуй, Джуён, — говорит она. Её голос кажется Джуёну знакомым. Солнце прячется за облаками, в кухне становится темно. Холодно. — Меня зовут Со Чжухён, но друзья называют меня Сохён. Так что можешь звать меня Сохён, — она улыбается. Эта улыбка, выверенная, не касается её глаз. Она следит за каждым его движением.              Джуён ей не отвечает. Дахе стоит у неё за спиной, взмахивает рукой с сигаретой:              — Это допрос, чтобы ты понимал. Но я воспользовалась связями, так что он не официальный. Пока что. Отвечай честно, и всё будет хорошо.              — Ты здесь присутствуешь, как опекун, или как второй злой коп? — спрашивая, он упёрто смотрит на сидящую перед ним в ответ.              — Просто отвечай на вопросы, — Дахе морщится. Сохён, в свою очередь, не реагирует никак.       Их игра в гляделки заканчивается, потому что она выуживает из пиджака песочного цвета небольшой блокнот, ручку. Щёлкает ей.              — Итак, Джуён. Давай пройдёмся с тобой по событиям этой среды.              Он откидывается на спинку стула. Джуён знает, в чём дело. Они либо догадываются, либо уже знают, что он был под действием наркотиков, когда вернулся. И он совершеннолетний. Взрослый. Он не отделается одним только выговором. Но это не столь важно. Поэтому он пожимает плечами:              — Ну вам же вряд ли интересно, во сколько я встал и что съел на завтрак. Спрашивайте прямо.              Здесь Сохён выдыхает тихое, напоминающее смешок «хм». Джуён смотрит на неё. На Дахе. Та, докурив, подпаливает новую сигарету. Окурки в декоративной пепельнице начинают напоминать ежа. Женщина по ту сторону стола облокачивается, занимает теперь больше пространства.              — Ладно. Тогда ответь, кто вчера с тобой был.              Да. Всё так, как он и думал. Спокойно, небрежно:              — Никто. Я один ушёл.              — Ой, да не ври ты, — Дахе бормочет. Сохён реагирует на её слова, но, тем не менее, ничего не говорит ей в ответ. Вместо этого объясняет ему:              — Мы ещё не подавали запрос в школу, потому что нам не хотелось бы это афишировать. Но если ты не будешь сотрудничать, то причинишь вред не только себе, но и другим. Ты понимаешь это?              Он помнит, что Дахе говорила что-то о том, что ей звонили. Значит, ей либо не сказали, что его кто-то провожает вообще, либо не сказали, кто именно. Джуён еле удерживается от смешка. Закинув руку на спинку стула, сидя теперь в ещё более расслабленной позе, он, всё же, улыбается.              — Я с пятнадцати на стройках пахал. Реально думаете, что мне нужна чья-то помощь была?              Сохён переводит взгляд в свой блокнот. Делает пометку. Думает.              — Детский труд запрещён. Школы следят за тем, чтобы ученики не брали на себя такую ответственность. И не отвлекались от процесса обучения, — пытается ли она спровоцировать? Надавить на что-то. Пойти окольным путём. Джуён отвечает коротко:              — Не тогда, когда ты единственный, кто может платить по счетам, — улыбка, перерастающая в ухмылку.              Они не получат то, на что рассчитывают. Он думает о тыкающемся в него Джэхёне. О том, что он сказал. Здраво, трезво. О компании, с которой его видел. О том, чем он занимался. Проблемный подросток, на которого пытаются повесить чужой косяк. Джуён этого не позволит.       Дахе снова бормочет что-то на заднем плане, недовольная.              — Ну и куда же ты тогда пошёл? Совершенно один, в настолько плохом состоянии, что под вечер оказался в больнице. Очевидно, что ты не мог идти так долго домой, даже если и делал перерывы.              — Мне сказали, что тебя будет провожать кто-то, — прерывает Дахе, выдыхая дым в помещение вместо окна. — Не юли, блять.              — Этот человек домой пошёл. Мне не нужна ничья помощь. Так что этот человек просто воспользовался возможностью прогулять уроки.              — И кто этот человек? Имя ты назовёшь или нет?              — Дахе, — остужает её пыл одним только словом полицейская.              Дахе закатывает глаза. Отворачивается в сторону окна. Джуён меняет позу, и теперь сидит, сложив руки на столе. Повисает недолгое молчание. Джуён вдруг замечает, что через открытое окно слышен свист ветра. Неужели сегодня такая плохая погода?              — Значит, и если мы отправим твою кровь на экспертизу, ничего подозрительного мы там не обнаружим?              У неё не получится. Джуён знает их тактики. Он невольно смеётся. Проведя по волосам рукой, пожимает плечами:              — Делайте, что хотите. Меня это не волнует.              — Ты можешь сесть в тюрьму, — опять влезает Дахе. — Ты понимаешь это? Если окажется, что ты был под действием чего-то, тебя могут посадить. Ты взрослый, блять. Ты в курсе?              Хмурится, рот кривит. Будто пытается до него что-то донести. Придать ситуации какую-то весомость. Джуёну смешно. Он улыбается.              — Да, Дахе. Я всё это знаю, — смотрит на сидящую перед ним полицейскую. — Ещё какие-то вопросы?              Простые, стандартные. Теперь уже о том, во сколько встал и что делал в школе. Потом — как добирался домой. Джуён отвечает коротко и по делу. Ему не нужно врать о том, что у него с самого утра болела голова, или сколько он выпил обезболивающего. Или что одноклассники за него переживали. Он даже не врёт почти о том, как добрался домой. Велосипед заменяют ноги, дно фальшивого озера — трава в парке. Ну, валялся. На небо смотрел. Пойди, докажи, так это или нет.              — В новой школе, наверное, непросто, — очередная тактика, которая приземляется на стол плоской, дешёвой уловкой. — Ты уже завёл друзей?              — Я не заметил особой разницы. Между школами. Так что не представляю, о чём вы.              Дахе бормочет, что это бесполезно, тушит очередную сигарету, отодвигает стул громко, усаживается возле Сохён. Она злая, почти агрессивная. Недовольна.              — У тебя изменилось поведение. Раньше ты был вялый и молчаливый. Лицо напоминало маску. Ты перестал принимать таблетки? — она спрашивает серьёзно. Так, словно теперь тоже коп.              Сначала он думает соврать. Он может начать принимать их снова. Они ещё не закончились, хотя в октябре придётся ехать и выписывать новые рецепты, покупать всё заново. Но, с другой стороны, это возможность. Так плохо будет не ему. Поэтому он отвечает честно и просто:              — Да.              Сохён поворачивает голову к Дахе резко. Выбившиеся из-за уха волосы скрывают от Джуёна выражение её лица. Меньше минуты спустя, она произносит:              — Спасибо за твоё время. Возвращайся в комнату. Нам нужно поговорить.              Поднимаясь, Джуён сначала медленно, шаркая тапками, подходит к шкафчику. Достаёт упаковку лапши быстрого приготовления, ставит греть чайник. Сидящие за столом молчат. Джуён несколько раз косится на них. У него подрагивают уголки губ. Он думает, что, может, они выйдут. В другую комнату, в коридор. Но они сидят за столом всё то время, что он занят готовкой. Разобравшись с едой, закинув в картонную чашку несколько кусочков сыра, Джуён всё-таки уходит, бросив напоследок взгляд на Дахе. Сложенные на столе руки, отсутствующий взгляд. У Джуёна поднимается настроение.       Оказавшись в комнате, он нарочито громко закрывает дверь, только чтобы приоткрыть её после, сесть на пол возле щели со своей едой. Женщины общаются тихо, но Джуён всё равно улавливает отдельные слова, позволяющие ему собрать по кусочкам общий смысл диалога.              — Всё просто, — чеканит госпожа полицейская. — Если всё так, как говорит он, то тебе придётся вылизывать Сукён задницу, чтобы она не устраивала тебе проблем и всё нам не испортила.              — А если он связан с ними, а? Ты об этом подумала? Что мешает ему соврать?              Госпожа полицейская, отвечая, понижает голос. Джуён жуёт островатую лапшу, слегка склоняясь к щели в двери. Он сглатывает, теперь стараясь не издавать и звука. Но они шепчутся. Как бы Джуён ни старался — он больше не может разобрать, о чём они говорят. По крайней мере до тех пор, пока Дахе не выкрикивает:              — Господи блять, Сохён! Я не пытаюсь!              Их голоса становятся ближе, следом — дальше, и, Джуён слышит, как ещё через минуту закрывается входная дверь. Открывая дверь больше, он высовывает голову, в надежде услышать ещё что-то, но может разобрать только сжёванное, глухое «я разберусь». Он не очень доволен, но, тем не менее, это уже больше, чем он знал раньше. Набивая рот дешёвой едой, он раскладывает в своей голове по полкам информацию: Дахе, Чеён и эта полицейская чем-то связаны. Это что-то, чем бы оно ни было, соприкасается с причиной его попадания в больницу. Джуён откидывается на дверной косяк. В городе есть проблемы с наркотиками, значит. Поднимаясь, цокает языком. Банально. Скучно. Нечего обсуждать. Спустившись и выбросив пустую упаковку, он возвращается в комнату и снова ложится спать.              Она была на площадке. Она забирала Джэхёна. Это первое, о чём Джуён думает, проснувшись. Он вспоминает голос, усталый, не желающий кооперировать. Всё встаёт на свои места. Вновь показалось солнце, но время очевидно клонится к вечеру. Джуён нехотя поднимается. Если он будет лежать и дальше, то ничего не изменится. Он всерьёз прикидывает, стоит ли обыскать комнату Дахе, хоть и понимает, что она, вероятнее, держит всё или под замком, или на своей радиостанции, где бы та ни была. Спустившись вниз, Джуён включает на кухоньке радио, по памяти настраивает нужную линию. Слышит голос Чеён.              — Перейдём к прогнозу погоды на эти выходные, — вещает она весело. Джуён оставляет её на фоне, мгновенно теряя интерес.              Ему снова хочется есть. Он давно не чувствовал себя таким голодным. Шарясь по полкам холодильника, он присматривает себе в итоге остатки кимпаба и какого-то овощного салата, банановое молоко и покупные сэндвичи с яйцом и беконом. Выгрузив всё на стол, он на ходу принимается за еду, при том параллельно выуживая из ближайшей полки палочки.              — Ох, — раздаётся из дверного проёма. Джуён, с забитым едой ртом, поднимает голову. На Эрике школьная форма. За спиной рюкзак, на ногах тапочки. — Приятного аппетита.              Джуён ничего не говорит в ответ. Но и не требует Эрика свалить подальше. Потому, явно смелея, Эрик заходит в кухню и достаёт из рюкзака несколько бутылок воды. Ставит две из них на пол, третью держит в руках. Нерешительный сначала, скорее тараторит, чем сообщает:              — К тебе придут те девочки сегодня.              — А?              — Те девочки. С которыми ты дружишь. Я слышал, как одна из них говорила. Они придут сегодня, чтобы узнать, как твои дела.              — Ты им что-то сказал?              — Нет! Не-нет, просто одна из них общается с моим одноклассником. Я слышал. Она сказала, что у них с подругой дела, и им нужно кое-кого проведать. Тебя. Я думаю.              Это логично. Почему-то ни у Джису, ни у Рюджин даже мысли не было ему звонить или писать. Ни разу за то время, что он здесь. Так что вполне естественно, что они решат к нему наведаться.              — Тогда запрись в комнате и не показывайся.              — Да. Хорошо. Я только, — Эрик торопится к шкафчику, достаёт из него упаковку сухариков со вкусом сыра. Убегает вверх по лестнице.              Джуён успевает доесть и убрать за собой, прежде чем в дверь наконец-таки стучат. Он не торопится. Вытерев руки о домашние штаны, прикидывает, стоит ли выключить радио. В итоге просто меняет станцию, и теперь по кухне разносится какая-то попсовая песня на английском. Рюджин и Джису стоят у двери. Джису трёт ладони друг о друга. Рюджин слегка хмурится, губы поджаты. Всё та же школьная форма на Джису, всё та же белая спортивная куртка и колготки на Рюджин. Видя его, они обе словно слегка расслабляются. Джуён открывает им дверь. Только теперь он замечает сырость на дорожках, оконных рамах. Влажность воздуха. Пока он спал прошёл дождь?              — Привет! Как ты себя чувствуешь? — Джису начинает говорить сразу же, как он оказывается на улице. Порыв ветра треплет её волосы, и она заправляет за ухо прядь. Она в носках до середины голени. Джуён почти наверняка знает, что она мёрзнет. Даже ему хочется поёжиться, просто на неё глядя.              — Привет, — он отвечает им обеим. — Нормально. В понедельник приду.              Джису улыбается. Облегчение. Рюджин смотрит за его спину, и Джуён отвечает на не заданный вопрос:              — Никого нет. Я один. Можете зайти ненадолго, если хотите.              — М, нет, благодарю, — Рюджин делает полшага назад. Словно спохватившись, улыбается тоже: — Но рада, что у тебя всё окей. Джису себе места не находила.              Привычное смущение, дёрнутая за рукав ветровка. Переглядываясь, они ведут немой диалог. Словно винтики единого механизма.              — Ну, раз ты нормально себя чувствуешь, не будем докучать! У нас ещё куча дел сегодня, — Джису явно собирается уйти и тянет за собой подругу.              — Под делами она подразумевает, что её брат выучил новый рецепт пирожных с заварным кремом, — Рюджин фальшиво понижает голос, морщит нос, и Джису суетливо возмущается, краснеет, тащит её прочь.              — А, кстати, — она оборачивается в последний момент. Рюджин уже держится за калитку. Ей не терпится уйти. — На выходных не получится, наверное?              Джуёну не хотелось бы её разочаровывать. Глядящую с пониманием, но, тем не менее, надеждой. Он качает головой. Дахе не выпустит его. Это можно даже не обсуждать.              — Не в последний же раз мы в парке сидеть будем, давай, пойдём, — Рюджин начинает её, слегка расстроившуюся, выталкивать.              — Но потом станет холодно! — противится Джису, однако это уже не ему.              Их живой, будничный диалог, наполненный эмоциями и переживаниями, остаётся за калиткой, вместе с ними удаляется прочь. Джису и правда холодно. Рюджин чуть ли не с криком надевает на неё свою ветровку. Джису возмущается и противится. Джуён слушает их до тех пор, пока они не растворяются в шуме ветра и скрипе деревьев у болот. Потом он возвращается в дом.       

***

      Никогда прежде Эрик не думал о беспорядке. Дома у них была горничная, которую он знал с самого своего детства. Ему нравилось наблюдать за ней, когда он был маленьким. Ему нравилось возвращаться к блестящему паркету и идеально чистым зеркалам. Падать на идеально заправленную, пахнущую свежестью постель в своей комнате.       Эрик проводит пальцем по скопившейся под зеркалом пыли, а потом смотрит на пожелтевшую ванную. Наверное, лучше, всё же, просто принять быстрый душ.       Джуён лежит лицом к стене, укрывшись почти с головой. Из его наушников доносится какая-то громкая, динамичная песня о каком-то бесконечном сне, пока он сам читает манхву. Эрик видит какие-то кровавые сцены и полные ужаса лица. Эрик его не трогает. Он тихо переодевается в свою розовую пижаму и спускается вниз. Дахе попросила к их с Чеён приходу заняться рисом и овощами, так что Эрик долго и упорно моет рис, загружает его. Он не умел ничего этого раньше. Но готовить с Чеён весело: она поёт, рассказывает истории о своих годах жизни в Сеуле, иногда — о детстве. О том, как Дахе не могла помочь ей сделать уроки. Или о том, как разрешила ей подрабатывать на радио ещё в шестнадцать лет. Изредка, она рассказывает о родителях.       Они возвращаются ближе к шести, очевидно уставшие и измотанные. Дахе выглядит особенно нервной — достаёт пиво из холодильника даже прежде, чем моет руки.              — Клянусь, это всё сведёт меня с ума, — она страдальчески морщится, прежде чем сделать несколько больших глотков и громко поставить бутылку на стол.              От неё пахнет каким-то цветочным ароматом и сигаретами. Деловой чёрный пиджак, тёмно-синие джинсы, терракотовая рубашка. В свете висящей под потолком лампы она выглядит слегка светящейся из-за макияжа. На Чеён зелёные джинсы с высокой посадкой, которые она сама разрисовала на задних кармашках — теперь там красуются белые перья. Они только совсем недавно высохли: пару дней назад она предложила ему, полному любопытства, ей помочь. Они получились довольно плохо, и Эрику было стыдно, но Чеён только улыбнулась и сказала ему, что именно это делает их особенными.              — Как там господин Колючка? — Дахе, сбросившая пиджак, делает ещё несколько больших глотков своего холодного нефильтрованного. Бормочет, запуская пальцы в волосы: — Проблем с ним не оберёшься.              — Не так всё и страшно, — Чеён добродушно ерошит волосы Эрика, который её выше, когда проходит мимо него к раковине. — По крайней мере теперь его не посадят, — видя выражение лица Эрика, поясняет: — Мы боялись, что он мог связаться с наркотиками. Но, судя по его словам, он просто прекратил принимать лекарства. Так что Дахе договорилась, и его анализы никуда не пойдут. Хотя я не разбираюсь, — Чеён ставит кипятиться воду, — но разве анализы в принципе могут так долго храниться?              — Я без понятия. Я не хочу думать об этом. Его записать на завтра было проблемой, мне не хочется думать ещё и о том, что он якшается с местной, — она замолкает, фырчит, ерошит волосы и пьёт. В этой привычной атмосфере, домашняя, она всё равно не может расслабиться до конца. Эрику совестно.              — Я могу уйти, — тихо предлагает.              — Сиди, — Дахе отмахивается. Тема закрыта.              Эрик пытается переключиться. На ужин, работающее радио, предстоящие выходные. Чеён греет воду, чтобы приготовить на всех лапши. Эрик смотрит на появляющиеся на дне кастрюли пузырьки. Дахе громко ставит уже ополовиненную бутылку на стол, пока Чеён мурлычет под нос играющую по радио песню. Эрик её знает. Она иностранная, старая какая-то. Она из плейлиста Чеён, который она включает, когда едут в машине вместе. Поэтому Эрик думает о переднем сиденье, на которое его иногда пускают. О том, как, когда едешь из соседского портового городка вечером, по салону скользят полосы жёлтого света фонарей, пока Чеён постукивает по рулю пальцем, напевая незамысловатый текст: все эти «No way to breathe easy, no time to be young» да «Let me go crazy, crazy on you». Дахе, если в хорошем настроении, подпевает, и тогда они особенно стараются, дурачатся, преувеличивают; Эрик всегда наблюдает за ними и улыбается. Бесконечный, непроглядный, тёмный лес сопровождает их всю дорогу.              — Дахе, — говорит он внезапно для самого себя. — Мы можем поговорить?              Он поднимает на неё взгляд. Дахе, закинувшая ногу на ногу, измотанная, слегка хмурится, переглядываясь с Чеён. Поднимается, идёт в гостиную, и Эрик идёт за ней следом. Чеён делает радио погромче.       Не включая свет, Дахе садится на столик, напротив него, садящегося на диван. Как будто бы она над ним пытается возвышаться. Или запугать. Эрик мысленно себя одёргивает. Это Дахе. Она не станет так делать. Тем не менее, они сидят в тёмном помещении, и у неё в руках пиво. Она сидит, как какой-нибудь полицейский из дорамы: широко расставив ноги, склонив голову. Ждёт. Вздохнув, Эрик всё-таки произносит:              — Он сказал мне ещё вчера, что лекарства перестал регулярно пить.              — Окей. И зачем ты мне это говоришь, — непонимание и негатив. Как будто бы она пытается защищаться. Её защита — это нападение.              — Потому что мне кажется, что ты ему не веришь. Но я знаю его, — Эрик подаётся вперёд. — Он не стал бы идти на такое. Он не преступник.              У неё отвисает челюсть — Эрик не знает, как иначе назвать её реакцию. И — отвращение. Непонимание. Она поворачивает голову в сторону окна, постукивает по стеклу бутылки. Молчит. Думает. Делает глоток пива. Придя к каким-то неизвестным ему выводам, сдаётся, пожимает плечами.              — Я не могу считать тебя надёжным, когда дело касается Джуёна. И ты знаешь, почему.              Она снова смотрит на него — снисходительно на этот раз. Эрик, не выдерживая, опускает голову. Она так меняется, только когда они говорят о Джуёне. Он уже заметил это. Словно в ней что-то щёлкает. Словно что-то о Джуёне, о самом его существовании — не так. Эрик даже не удивлён, когда она добавляет:              — Я поговорила с Лиён. Она восполнила пробелы. Когда ты собирался мне сказать, что он чуть не выбросил тебя в окно в первый же день?              Эрик морщится, ощущая подступающую волну раздражения, возмущения, обиды — он терпеть не может говорить об этом. Повторять это в очередной раз. Слова, которые говорит он, пережёваны столько раз, что он еле ворочает языком:              — Он не меня в окно хотел выкинуть. Он был злой. Ты всё сама знаешь. Ты переоформляла опеку.              — Я не знала, что он напал на тебя. Или что он тебя бил. Лиён изначально сказала только, что переживает за тебя. Я же согласилась взять тебя, только потому что ты настаивал. Я тебе поверила, — она делает такой сильный упор на слове, что Эрик мгновенно чувствует себя предателем. Но он не мог иначе. Он не мог. Она не поймёт этого. — А теперь мне придётся разбираться с тем, что делать с этим придурком.              Молчание. Дахе пьёт. Эрик смотрит на свои колени.              — Он не так уж меня и бил. Как я и сказал, — он сглатывает ком в горле. Теребит пальцы, — он был злой. Я просто попался под руку.              Дахе выдыхает недовольно, бормочет «агх, боже». Поднимается. Она не собирается его выслушивать. Или прислушиваться. Эрику не нужно быть семи пядей во лбу, чтоб это понять. Он чувствует себя так, словно разочаровал её. Становится гадко.              — Ты жалеешь? — он знает, что его голос вздрагивает, когда он спрашивает.              Дахе, успевшая дойти до арки, оборачивается.              — А?              — Что взяла. Меня.              Очередной тяжёлый вздох. Звук её шагов, следом — её рука в его волосах. Она взъерошивает их, тёмные, чуть отросшие, уже лезущие в глаза. Дома Эрик ходил в дорогой салон, но здесь таких нет, так что он не знает, когда и где сможет подстричься.              — Нет. Я не это имела в виду. Я просто устала и не хочу слушать, как ты его защищаешь, — и, помолчав, добавляет: — Ну, пойдём. Чеён на кухне одиноко.              Чеён уже накладывает рис в мисочки. Джуён практически никогда не ест с ними, так что, взяв еду для него, Эрик молча поднимается наверх, заходит в комнату, оставляет тарелку лапши на столе. Он видит, что бутылка воды, которую он поставил возле его кровати, уже наполовину выпита, и это заставляет его ощутить тепло внутри. Джуён лежит точно так же, как и до этого. Никак не реагирует.       Когда спускается вниз, Дахе и Чеён занимаются передвижением ужина в гостиную. Чеён просит:              — Выкинешь мусор по-быстрому?              Большой пластиковый пакет лязгает стеклом, когда Эрик его поднимает. Он довольно тяжёлый. Сортировочные баки находятся в конце улицы, так что, накинув поверх своей розовой пижамы фиолетовую толстовку и сменив тапочки на кроссовки, Эрик выходит, вдыхает слегка влажный, свежий воздух. На улице уже сумеречно, включены фонари. В доме напротив, на втором этаже, горит свет. Во всех соседних, кроме дома Чеён, разве что, тоже. Откуда-то пахнет костром. Возможно, кто-то что-то жарит на улице — всё-таки, пятница. Выходя за ворота, невольно напевающий ту же песню, что играла по радио, когда они с Дахе сидели в гостиной, он вдруг замечает кое-что.       Кое-кого.       Застывает.       Пакет в его руке издаёт звонкое «дзынь», когда он поспешно выкрикивает вслед резко разворачивающемуся блондину, что стоял до этого с велосипедом в конце улицы, спиной к лесу:              — Погоди!              Тот, держащий велик за раму, медленно поворачивается. На нём школьная форма по-прежнему. Эрик ловит себя на мысли о том, что он, скорее всего, голодный. Медленно, тот подходит ближе. Останавливается в нескольких метрах.              — Мне мусор надо вынести, — Эрик заводит разговор первым. — Проводишь?              Звук стеклотары и тихое «ц-ц-ц» велосипеда, что Хёнджэ катит, идя с ним рядом. Он молчит очень громко. Настолько громко, что Эрик говорит первым:              — Джуён в порядке.              Он думает, что эти слова должны помочь. Хёнджэ выглядит понурым и продрогшим, смотрит вниз, на сказанных словах хмурится только сильней.              — Он говорил что-то?              — Про что?              Они друг на друга смотрят. Почему-то Хёнджэ выглядит так же удивлённо, как Эрик себя чувствует.       Они иногда обедают вместе. Он иногда приходит в класс к своим друзьям, и они здороваются. Хёнджэ всегда громкий, заполняет собой пространство, привлекает к себе внимание. Эрик уже много раз думал о том, как здорово было бы дружить с кем-то таким. В его школе у него не было особо друзей. Его предыдущая школа была… странная. Он понимает теперь, когда учится в этой. Среди смеющихся, общающихся между собой людей, которые берут поднос с обедом один на всю компанию и сидят после школы на заброшенном стадионе. Хёнджэ мотает головой.              — Нет. Ничего, — он всё ещё хмурится. Сжимает челюсть, шумно выдыхая через нос.              Эрик никогда не видел его таким. Он кажется переживающим. Тревога не сходит с его лица, и потому Эрик пытается снова:              — Это просто из-за его… лечения. Тебе не стоит переживать.              — Я не, — начинает было, но обрывает себя. — Ладно. Не важно.              Они доходят до мусорок. Эрик принимается выкидывать бутылки. Одну за одной.              — Так вы, типа, живёте вместе? Родственники или вроде того? — Хёнджэ за ним наблюдает. Он не выглядит заинтересованно, задавая вопрос, но Эрик всё равно ощущает лёгкое напряжение.              — Да. Не говори никому, ладно? — Эрик замечает, что тот внимательно смотрит на его пальцы. На пластыри, на то, что под ними болит. Он хочет спрятать руки, усилием воли заставляя себя коротко улыбнуться: — Было бы нехорошо, если бы он вообще узнал, что кто-то в курсе.              О нём формируют мнение. Эрик не может отделаться от этого назойливого, тревожного чувства. Ему хочется сжаться. Чтобы отвлечь, перевести тему, ляпает:              — Я не знал, что вы так близки.              — В смысле?              — Ну, ты ж явно долго стоял. Обычно так делают, когда переживают о ком-то очень важном.              Хёнджэ хмыкает. Несколько эмоций на его лице сменяют друг друга, но Эрик может понять это только по скользящим теням. Свет соседнего фонаря, свет ближайших окон. Всё это складывает в его голове определённое впечатление, и Эрик чуть не роняет бутылку мимо, когда Хёнджэ говорит:              — Я, может, с тобой пообщаться пришёл. Ёнджэ.              Он выделяет его имя, и, следом, ухмыляется. Эрик такого ещё не видел. Хёнджэ, которого он успел узнать, обычно добродушный, весёлый. Задирает дружески младших. Это какое-то другое, странное, непривычное — как будто бы Эрик оказался в фильме. Романтическая сцена? Эрик пытается сказать что-то, но не выходит. Это бредово. Может, он просто что-то не так сказал?              — Если это какой-то секрет, то я буду молчать. О том, что вы близки. Не переживай об этом.              Хёнджэ склоняет на бок голову, и теперь его лицо освещено полностью. Светлые волосы с прямым пробором слегка прячут лоб. Эрик не может не признать, что Хёнджэ очень красивый. Не зря же он — центр компании Минхо. Он всё ещё ухмыляется.              — Ты как-то много печёшься о том, что кто-то будет переживать.              Эрик вдруг осознаёт, что они впервые разговаривают. Что они впервые наедине. Что рядом нет вообще никого: сумеречная освещённая фонарями улица пустует. Это не подкат. Это угроза. Эрик сглатывает. Бутылки, падая на дно бака, разбиваются одна за другой. Покончив с ними, Эрик комкает пакет, засовывает его в карман.              — Я просто хочу, чтобы он был в порядке. Его счастье — мой приоритет, — осторожно.              Поднимая глаза, он вдруг видит нечто знакомое. Эрик невольно делает шаг назад и втягивает голову в плечи. Его могут ударить. Он может сейчас получить по лицу. Он уже видел такой взгляд, только тогда это было не направлено на него. Тогда он просто попался под руку.       Хёнджэ выдыхает долгое, задумчивое «хм» спустя несколько минут. Эрик чувствует себя ими вымотанным и испуганным.              — Это мило с твоей стороны, мелкий, — теперь перед ним вновь стоит тот, кого Эрик видел в классе. Улыбающийся, добродушный, готовый хлопнуть по плечу. Защищать младших и весело смеяться. Заполнять собой всё пространство. Ещё две минуты назад глядевший на него так, словно может схватить за волосы и долбануть головой о мусорный бак пару раз. Достать из него осколок и воткнуть в шею. Ненависть, дружелюбие. Открытость, презрение. Как будто бы внутри него лампочка, которую он запросто переключает.              Усиливающееся чувство страха, сковывающее его мышцы, похоже ледяной душ. И, в итоге, Эрик всё же делает шаг назад. Он видит, что Хёнджэ это замечает. Он чувствует себя маленьким, беззащитным кроликом.              — Да, давай не будем ему говорить, — соглашается дружески. И — делает шаг к нему. Руку на шею закидывает, пользуется тем, что выше, больше, сильнее. Тянет к себе, говорит на ухо так, что Эрик чувствует горячее дыхание, чужие губы. Это щекотно, странно. И очень, очень страшно. Он цепенеет. — Его счастье и мой приоритет.              Волк в овечьей шкуре. Это первая ассоциация, которая появляется у Эрика в голове. Он не друг. Он не нормальный. Если это всё из-за него, то Эрик всё больше начинает понимать, о чём говорят Чеён и Дахе. Он кивает, и его уха всё ещё касается чужой рот. Эрику хочется вырваться и убежать. Хёнджэ сжимает чуть крепче, почти до боли, прежде чем отпустить.              — Я никому ничего не скажу, — Эрик повторяет настолько твёрдо, насколько позволяет его голос.       — Знал, что мы подружимся.              Направляясь к дому, он старается не бежать. Руки в большом кармане толстовки сжимают пакет до побеления. Что-то происходит. Что-то происходит, и Эрик совершенно не знает, что. Но ему чуть не досталось из-за этого. И он не может никому ничего сказать.              — Идём ужинать! И позови Джуёна! — первое, что он слышит, захлопывая за собой дверь и оказываясь в тёмном коридоре. Наконец-таки расслабляются его плечи.              — Да, конечно, — Эрик и сам слышит, как дрожит его голос. Он надеется, что никто не заметил.              Джуён всё ещё в кровати. Всё ещё читает. Эрик снимает толстовку, стоя возле шкафа. Говорит:              — Ужин готов. Поешь внизу или поедим здесь?              Когда Джуён на него оборачивается, Эрик понимает, что сказал. Его глаза цепляются за полку с наградами. Подаренная им Джуёну ракушка теперь гордо восседает там. Потом — за стол с тетрадями и учебниками. На спинке стула висит тёплая кофта Джуёна. Окно завешено. Напольная лампа горит, потому что Джуёну не нравится включать висящую под потолком.              — Э-эм, — Эрик сглатывает. — Я-я имею в виду, мне принести тебе еду и-или ты пойдёшь вниз.              Джуён не отвечает. Всё ещё смотрит. Эрик понимает, что ему лучше просто уйти, разворачивается, слышит обращённое в спину:              — Что с тобой?              — Всё нормально, — слишком быстрый ответ. Даже не поворачиваясь к Джуёну лицом Эрик понимает, что ему не верят.              Лёгкий шорох, скрип кровати. Джуён садится.              — А если по-честному?              Эрик не может сказать правду. Он не может. Но Джуён впервые его о чём-то спрашивает. Он не звучит необычно, но он спрашивает, и Эрик не может ему совсем ничего не сказать. Он не может упустить момент.              — Я ходил выкинуть мусор, и мне просто… Просто померещилось что-то в лесу, — стоя лицом к старшему брату, он бросает на него мимолётный, робкий взгляд. Переминается с ноги на ногу.              Джуён цокает языком. Закатывает глаза. Заваливается обратно в кровать.              — Я поем здесь. Ты ешь где хочешь. Мне без разницы, — он смотрит в телефон снова. Эрик чувствует облегчение. Ясное, радостное чувство распускается в его груди.              — Тогда я принесу тарелки, — бормочет он, уже вновь готовый выйти из комнаты, чуть не подпрыгивающий от мимолётного прилива положительных эмоций.              — Погоди, — его снова останавливают. — Если в следующий раз скажут на ночь глядя мусор вынести — просто приди и скажи мне. Я сам вынесу.              Он даже не отрывается от телефона. Пренебрежение не исчезло, но, всё равно, что-то немножко иначе, и Эрик яростно согласно кивает. Он воспользуется любой возможностью, какую Джуён ему только даст.       

      ***

             С него сдёргивают одеяло. Следом — нарочито громко раздвигают шторы, жалюзи, и впускают в комнату свет с улицы.              — Собирайся.              Джуён еле разлепляет глаза, смотрит вслед выходящей из комнаты, полностью собранной Дахе. Она хлопает дверью. Джуён откидывается на подушку. Он проспал больше десяти часов. Лениво натягивая тёмные джинсы, Джуён всего на секунду вспоминает об Эрике, которого в комнате нет.       Умывшийся и собравшийся, но всё ещё довольно сонный, спускаясь вниз, Джуён не обнаруживает ни Эрика, ни Чеён. В доме стоит тишина. Дахе, как всегда официально разодетая, с низким хвостом и красной помадой на губах, курит в окно на кухне.              — Готов? Пойдём, — видя его, тушит сигарету во вчерашнего «ежа».              — Я ещё даже не ел.              — Поешь, когда вернёмся, — отрезает.              — Дай хоть воды выпить, — Джуён чувствует, что начинает раздражаться.              — Потом попьёшь.              Резкий тон и движения. Она берёт ключи и направляется к выходу. Джуён откровенно цокает языком. Не спорит — идёт за ней следом. На улице сыро, на небе висят низкие тучи. Знакомое ощущение влажности пробирается под его тёмно-синий вязаный свитер, прячущуюся под ним белую футболку. Когда он хочет сесть сзади, Дахе говорит:              — Я тебе не такси. Вперёд сел.              Заученные уродливые улочки и заполненный протестующими парк у мэрии. В полной тишине Дахе везёт его к тому въезду, с которого началось его знакомство с городом. Джуён вспоминает её браслет из бусин, что и сейчас на её руке. Вспоминает её смех, когда рассказывала про свою давнюю родственницу. Дахе тормозит на практически пустой стоянке и молча выходит. Джуён следует за ней.       Трёхэтажное старое здание с кое-где обвалившейся штукатуркой. Джуён знает, что в таких обычно находится. Он замечает на стоянке машину — ровно такую же, что обычно забирает Джису. Из-за тонированных стёкол не видно, есть ли кто-то внутри.       Они проходят арендованные под парикмахерскую и мастерскую помещения, поднимаются на второй этаж, проходят по аккуратному холлу мимо уборных. Из окна в конце коридора открывается вид на кусок парка. Он, освещённый только этим окном, выглядит сумрачно. Когда они подходят к нужной двери, Джуён еле сдерживается от смешка. Дахе стучит. Раздаётся вкрадчивое женское «входите».       Он не выглядит как тот, первый. И не похож на тот, другой. Ни авангардных ламп, ни завалов из бесполезной мукулатуры. Только несколько добротных шкафов с книгами, стол из тёмного дерева, кресло напротив стола, за которым сидит женщина, что поднимает голову, стоит им оказаться внутри.              — Спасибо, что выкроили для нас время, — Дахе, внезапно вежливая, улыбается по-доброму.              Сидящая за столом — женщина лет сорока пяти — мягко улыбается ей в ответ. Поднимается. Элегантный нежно-голубой костюм с длинной высокой юбкой заставляет её выглядеть моложе, а серьги в ушах, похоже, из настоящего жемчуга.              — Да, конечно, — отвечает она. Она переводит взгляд на Джуёна. — А теперь не могли бы вы оставить нас наедине, госпожа Дахе?              Она мешкается. Открывает рот, чтоб сказать что-то. Закрывает его. Отвечает медленно:              — Ладно. Я подожду снаружи.              — Лучше подождите на улице, — радушная интонация, улыбка и требовательный взгляд.       Они хорошо знакомы, Джуёну думается. Дахе не довольна. Она могла бы протестовать. Сказать про опеку — она постоянно апеллирует ею, держит её над головой Джуёна. Ровно так же, как это делала Лиён. Но Дахе выходит. И закрывает за собой дверь тихо. Женщина, выждав немного, рукой указывает ему на кресло.              — Присаживайся, Джуён.              Он делает, как велено, откидывается, кладёт руки на кожаные подлокотники. Всё для удобства. Комфорта. Расслабления. Хмурый дневной свет зажигает её крашеные в каштановый волосы.       Джуён смотрит на сидящую напротив пристально. Знакомый перечень вопросов, что ему предстоит выслушать, требует знакомого перечня ответов. Джуён готов заново пройти этот круг.              — Меня зовут Ким Кюрин, — представляется женщина. Смотрит на него. Это идиотизм. Джуён медленно отвечает:              — Ли Джуён, — не удерживается: — Но вы ж и так в курсе, нет?              Он знает, какое впечатление должен произвести. Потому скрещивает на груди руки. Склоняет на бок голову. Если постараться, всё закончится быстрее, чем начнёт действовать ему на нервы.              — Я считаю знакомство крайне важной частью доверительного диалога. Плюс ко всему, — она откладывает в сторону папку. Джуён знает, что это за папка. — Я хочу заверить тебя, что этот диалог останется между нами.              — По-моему, всё просто и ясно, — он кивает на документы. Сухие факты, всё по делу. Его фотография, слегка побитого, злого — Джуён видел её не раз. Она кажется ему смешной.              — Возможно, — соглашается она. — И, тем не менее, я бы хотела услышать всё от тебя.              Это не похоже на разговор с усталой соцработницей или холодным молодым мужчиной, который кивком приказал санитарам его отпустить. Враждебность внутри него поднимается с новой силой. Теперь — настоящая. Он отклоняется в кожаное кресло сильней.              — С чего бы?              Ким Кюрин, на табличке которой значился номерок кабинета и выгравированное «частный психиатр», вновь ему улыбается. Словно сейчас встанет и подойдёт погладить его по волосам. Джуён отводит от неё взгляд.              — Потому что это твоя история, — он ничего не говорит, и потому она проводит рукой по лежащей на столе папке. — Здесь находится сформированное о тебе мнение. Я могу полагаться на него, а могу, — она выдерживает паузу, — полагаться на твоё собственное. Что бы ты предпочёл?              — Да кому какое дело до того, что я думаю.              — А ты расскажи и проверим.              Ему не выпутаться. Глядя в её глаза тёмного орехового цвета, Джуён понимает наконец-таки. Ему придётся сказать хоть что-то. В голове возможные варианты напоминают железные шкафы с кучей подобных файлов, что перед ней на столе. Разбитое лицо, рассечённая бровь, кровоточащие мозоли на ладонях. Всё это не имеет значения.              — В какой-то момент они стали делать хуже вместо того, чтобы делать лучше.              — Ты о лекарствах? — она открывает его папку, щёлкает ручкой. Джуён знает, что именно она читает сейчас.              — Да.              — И как ты это понял?              — Там, — Джуён давит из себя нехотя. Слегка сжимает челюсть, прежде чем продолжить. — В городе было хуже. Здесь я хотя бы… Здесь в чём-то лучше. Хотя не думаю, что приехал бы сюда, если бы у меня был выбор.              — Ты звучишь не очень уверенно, — она вновь улыбается. Тепло, по-дружески. Словно ей можно доверять. — Что есть здесь, чего не было там?              Джуён вспоминает конкретное лицо, озарённое улыбкой.              — Другие… люди. Здесь немного… Немного свободнее.              — Дахе?              — Боже упаси, — из него вырывается раньше, чем Джуён успевает захлопнуть рот.              Так всё всегда начинается. Он видит, как это мелькает в её глазах. Они всё равно все одинаковые. Словно пираньи, плывущие на кровь.              — Почему? — простой, свободно заданный вопрос. Иллюзия выбора. Мукулатура, авангардная люстра, кожаное кресло — фасад.              — Моя мама её не любила, — он отвечает немного резко. Он знает это. Она может зацепиться за это тоже, но, вместо этого:              — Почему? — Ким Кюрин, женщина средних лет с красивыми серьгами, напоминающими ему вдруг Лиён, спрашивает снова.              Джуён сжимает кулаки крепче. Он мог бы замолчать сейчас. Сменить тему или пожать плечами. Соврать. Но — он не хочет. Ему словно бы впервые хочется сказать наконец-таки. Хоть кому-то. Он отвечает честно, жёстко. Он возвращает себе контроль:              — Потому что она была проблемной. Потому что её родителям вечно было за неё стыдно. Потому что она без конца вляпывалась в неприятности. Потому что мой отец сказал моей матери, что она — позор их семьи.              Когда ему было десять, он ещё пытался узнать что-то. О ком-то. Все его одноклассники рассказывали о бабушках и дедушках. О тётях и дядях. О старших и младших братьях и сёстрах. У Джуёна не было никого. У его мамы не было никого. Полученная по крупицам информация, запрятанная глубоко-глубоко, оправдавшая себя. Его мама не любила Дахе. И теперь Джуён знает, почему.              — Вот как, — медленно проговаривает. — А она такая?              Звучащий слегка странно, словно пытающийся сбить с толку вопрос. Женщина смотрит на Джуёна внимательно, но беззлобно. Словно он её интригует. Как будто бы она разглядывает его под лупой. Джуён выдыхает через нос шумно. Скрещенные на груди руки сжимает сильней.              — Да. Она помешанная на эзотерике алкоголичка, которая не справляется со своей жизнью. Я вообще не знаю, как меня ей доверили.              Всего мгновение Ким Кюрин выглядит так, словно вот-вот рассмеётся. Но мгновение мимолётно. Она, тряхнув головой, позволив ухоженным крашеным волосам спуститься на её плечи, выдыхает очередное «хм».              — А что твоя мама?              Волна злобы — как ощетинившаяся, злая собака, он отвечает коротко:              — Нет.              Она смотрит всё так же внимательно. За её окном протестующие поют о приближающейся смерти, о её предотвращении. Где-то там, внизу, курит Дахе. На парковке стояла машина, забирающая Джису. У Рюджин на внутренней стороне бедра был след от зубов. Джэхён танцевал, стоя на крыше разваливающегося дома, и вёз его на велосипеде на кладбище старой техники, и спрашивал тоже. Хёнджин решил, что хот-дог — хороший способ стать ближе. Мама учила Джуёна быть добрым.       Она была доброй.              — Хорошо, — подозрительно, удивительно, но она отпускает тему. — Почему тебе назначили такие сильные препараты? — она добавляет резонно, не позволяя ему ответить так, как ему хотелось бы: — Ответь мне ты. Я знаю, что там написано.              Его поза, в какой-то момент ставшая напряжённой, слегка меняется. Приподнявшийся, он опускается на сидение, горбится. Джуён пропускает волосы через пальцы.       Может, она не такая и плохая. Слегка получше других. По крайней мере, пока что. Безмолвное помещение заполняет его голос. Медленные слова, собранные в короткие предложения. Звуки, создающие видимость общей картины. Что-то, на что он способен сейчас.              — После того, что случилось. Мне было… Я был, — вскидывая голову, он закатывает глаза. — Мне плохо спалось. И я ведь… Совершеннолетний. Технически. Но всё ещё школьник. Так что меня направили к соцработнику. Он отправил меня к психологу. Такая была… старая, уставшая бабуля.              Джуён замолкает. То самое ощущение, дерьмовое, сжимающее его глотку. Как на крыше. Как когда впервые оказался в заваленном воняющем прелой бумагой кабинетике. Как когда ему позвонили и попросили быстрее прийти. Почти забытое, задавленное, исчезнувшее — оно снова здесь. Словно никогда никуда не уходило. Джуён крепче сжимает кулаки.              — Короче, лучше не становилось. Меня отправили к… семье отца. «Ради моего же блага», — он всё ещё помнит их лица. Каждого. Светловолосая молодая девушка, мужчина лет пятидесяти в очках. Старая, старая бабушка, поставившая какую-то печать в документах. — Я не хотел. Я- Меня вынудили. Будь моя воля, я бы.              — Почему?              Повторяющийся вопрос больше не звучит неприятно. Она словно действительно спрашивает. Джуён поднимает на неё взгляд. Её интерес не важен. Он пассивно, лениво хмыкает.              — Вы и так знаете, почему.              — То, что здесь написано, мне ничего не говорит, — она спокойно качает головой. — Так что ответь мне, пожалуйста. Почему тебя вынудили переехать.              Это бесполезная информация. Джуён знает это. Она известна каждому, кто столкнулся с ним тогда. Эрик знает. Дахе знает. Лиён знает. Всё написано в его деле. Его не должно это беспокоить.       Сжимая свои пальцы, хорошо контролируемым голосом он отвечает:              — Потому что иногда у меня стали случаться, — сглатывает, — затмения.              Женщина молчит. Джуён не сводит глаз со своих пальцев. Он болезненно чётко осознаёт своё окружение. Каждая половица, каждая летающая в воздухе пылинка. Он давит:              — Потому что, когда я чувствую сильные эмоции, со мной происходит это. А когда я снова беру себя под контроль — уже случилось что-то плохое. И я помню, что я сделал. Я знаю, что это был я. Но я совершенно не могу это остановить. Как затмение.              Его мама говорила, что затмение — нечто невероятное. Они даже видели однажды частичное: ему было двенадцать тогда. Хёнджин же как-то сказал, что хотел бы поцеловаться, когда Луна закрывает Солнце. Как будто бы это обязано сделать момент волшебным, особенным. Как будто, поцелуй он кого-то в такой момент, они будут связаны навсегда.              — И что происходило, когда они случались? — спокойный голос. Мягкий. Она напоминает Джуёну о тёмных волосах на подушке и родной, любящей улыбке. Джуён сглатывает сильней. Джуён сжимает зубы. Джуён заставляет себя ответить:              — Я вредил другим.       

***

      На стоянке только машина Дахе. Джуён садится на переднее сидение, пока тётушка разговаривает у дверей с Ким Кюрин. Он смотрит на их разговор. Они стоят на крыльце. Дахе — спиной. Она явно кивает, внимательно слушает. Джуён думает о том, как она залезет в машину и начнёт говорить с ним о том, что сказал он сам. О том, в чём она может его обвинить, и что он ей на это ответит. Джуён думает о том, что это был тест. Ему осталось узнать, прошёл ли он.       Когда женщины наконец-таки прощаются, Дахе вежливо кланяется, разворачивается — он не видит ожидаемых эмоций на её лице. Спокойная и серьёзная, она залезает в машину, хлопает дверью, говорит, поворачивая ключ зажигания:              — Поверить не могу, что ты просто по приколу перестал принимать таблетки.              Ему поменяли курс и хотят увидеть снова. Дахе едет вместе с ним в центральную аптеку, которая в верхней части города, прилегает к больнице, чтобы купить выписанные по новым рецептам препараты. Она закрывает его в машине, словно он может сбежать. Возвращаясь, впихивает лекарства в руки.              — Инструкции не забудь прочесть. И только попробуй опять бросить, — её угроза не звучит достаточно серьёзной для того, чтобы начать его волновать.              К двум часам облака немного редеют. Солнце то и дело освещает приборную панель. Дахе открыла окошко возле него на пару сантиметров и оставила ждать её в машине. На парковке у круглосуточного только несколько великов. Знакомые лица незнакомых ребят из школы, держащих в руках мороженое, проходят мимо, не обращая на него внимания. Джуён слышит обрывок диалога:              — Она придёт. Я её уговорил. Даже если хён против.              — Он её недолюбливает, — с сомнением отвечает другой, откусывая от пломбира значительный кусок.              — И ты знаешь, почему!              Голоса удаляются. Джуён наблюдает, как они усаживаются на велосипеды. Спорят. Уезжают. Одного из них Джуён видел не так давно. Он стоял возле Рюджин и того парня. Он хлопнул Джэхёна по плечу. Джуён вспоминает — суббота. Скорее всего, они отправятся в заброшенный парк теперь.       Джуён тихо выдыхает и закрывает глаза.       Вернувшаяся с двумя пакетами продуктов Дахе сама загружает их в багажник, заводит машину, едет теперь домой.              — После школы никуда больше не ходить. На выходных можешь либо ездить с нами, либо сидишь дома. Хоть одно полуночное возвращение — и я начну объявлять тебя в розыск. Город у нас тихий, так что тобой всегда будет, кому заняться, — тётушка с браслетом-бусинами чеканит слова, глядит прямо на дорогу. Джуён всё ещё не находит её угрожающей.              — А эти двое где? — спрашивает он вместо ответа, какого бы Дахе ни ждала. Джуён примерно представляет, кого за ней могут отправить. Он вспоминает, как Джэхён вынудил спрятаться поглубже в домике на детской площадке. Ему хочется улыбаться.              — Готовят кимчи у Чеён дома. Будь ты хоть немного более социально развитым, — обрывая саму себя, она выдыхает: раздражённо, хмурясь, выражая недовольство.              Карикатура взрослой, пытающаяся вписаться в общество. Джуён смотрит мимо неё, на проезжаемый ими лес. На темноту, что скрывается среди деревьев даже днём.       Вернувшись, он переодевается в домашние клетчатые штаны и серый старый свитер без горла. В доме довольно холодно. Джуёну нечем себя занять. Лёжа в кровати и слушая музыку, он смотрит на пришедшее от Хёнджина сообщение.              «Его отчислили»              Оно пропитано радостью. Хёнджин мог написать это только об одном человеке. Джуён ничего не отвечает. Прочтя, блокирует телефон, роняет его себе на грудь. Сжимает крепче, закрывает глаза. Мобильник в его ладони выглядит крошечным.       Был ли он слишком искренним?              Когда ему было тринадцать, они с мамой ездили в обсерваторию, чтобы посмотреть на особенно яркий в ту неделю Марс. Стояло жаркое лето. На его маме была красивая широкополая соломенная шляпа и лёгкий белый сарафан до колен. Её волосы, пахнущие свежей выпечкой и ванилью, потому что она всё утро пекла печенье, развивались на ветру. Джуён рассматривал собранные ею брошюры и задавал бесконечные вопросы, на которые она отвечала. Почему на Марсе нет жизни? Правда ли, что он весь красный? Действительно ли там очень холодно? Какой силы там ветер? Она всегда ему отвечала. Теперь Джуён понимает, что половина ответов были выдумкой. Но она всегда отдавала ему всё, что только могла отдать. Такой она всегда была. Улыбающейся и пахнущей вкусным печеньем.              Джуён открывает глаза. Садится. За окном сумрачно — на часах семь вечера. Вырывая из ушей наушники, он слышит работающий внизу телевизор. Возле него стоит новенькая бутылка воды, его желудок урчит, в тёмной комнате с отвешенными шторами пусто. Он проводит по лицу руками, обхватывает ими голову, склоняясь к коленям. Ему снился сон.              Какой-то шумный иностранный боевик и не совсем своевременные выкрики Дахе. Она смеётся. Чеён отсутствует. Её нет иногда. Как Джуён теперь понимает, скорее всего, из-за радио. Эрик сидит на диване вместе с тётушкой. Он реагирует на едва слышный скрип ступеньки, оборачивается, но ничего не говорит. Джуён очень голоден, и он не настроен ни с кем из них общаться. Ощущение летнего жара, стрёкота цикад и лёгкого смеха матери в ответ на очередной дурацкий вопрос. Джуён хочет поесть и лечь спать как можно скорее. Дахе замечает его тоже, он слышит это по её не совсем довольному «а, проснулся», сказанному не ему.       Джуён достаёт из шкафчика упаковку лапши быстрого приготовления, ставит греться воду. Ему не хочется чего-то особенного, хотя он замечает свежеприготовленный кимпаб в холодильнике и закидывает в рот один кусок.              — Я сегодня впервые готовил кимчи, — Джуён резко оборачивается на откуда-то взявшегося в дверном проёме Эрика.              Свет в кухне, вялый и неуютный, заставляет помещение выглядеть ещё меньшим, чем оно есть. Эрик выглядит довольным собой. Словно делится достижением.              — Поздравляю.              Может, это потому, что вчера Джуён разрешил вместе поужинать. Или, может, потому что обратил внимание на по-прежнему заклеенные пластырями пальцы. Только теперь пластыри розовые, с зайцами. Эрик ему улыбается.              — Было бы здорово как-нибудь приготовить что-нибудь вместе, — тараторит. Теребит пластыри.              Джуён ничего не отвечает — его внимание привлекают выстроившиеся на подоконнике над раковиной бутылки из-под пива, которых не было ещё с утра. Пять в ряд. Джуён спрашивает:              — Она давно пьёт сидит?              — Не знаю, не обратил внимания, — беспечный, продолжает улыбаться. Джуён закидывает в закипевшую воду лапшу и приправы, накрывает кастрюльку крышечкой. Эрик так и стоит на месте.              Ким Кюрин чуть не засмеялась, когда он сказал об этом. Почему? Почему ей кажется, что это смешно? Джуён собирает стоящие на подоконнике бутылки, громко выбрасывает в большой пластиковый пакет. Открывает холодильник, чтобы проверить, сколько ещё их осталось. Четыре штуки. Джуён прикидывает, сколько пустых бутылок сейчас в гостиной.              — Можно я с тобой посижу?              — Да, наздоровье, — Джуён отвечает, пропуская вопрос мимо ушей.              Он открывает одну за одной тумбочки, пока Эрик устраивается за столом. В навесных полно приправ, лапши быстрого приготовления и редко использующейся посуды. Забытый хлам вроде формочек для выпекания и соусы с истёкшими сроками годности. В стоящих на полу часто используемая посуда, стандартные кухонные принадлежности, крупы, моющие средства. Под раковиной — бутылка сомнительного вида. Открывая её, нюхая, Джуён морщится. Пахнет травами и спиртом. Возможно, это какая-то ерунда для обрядов. Но, возможно, вовсе и нет.              — И чего ты там ошиваешься, я не поняла? — голос Дахе даже звучит нетрезво.              Джуён медленно закрывает стеклянную бутылку. Медленно закрывает дверцу. Медленно поднимается. Эрик, мурлыча себе под нос, перекладывает готовую лапшу в тарелку, ставит её там, где должен сидеть Джуён.              — Я поем в комнате, — тихо отвечает он всё подготовившему сводному брату, сгребая со стола палочки и тарелку, намереваясь пройти мимо очевидно пахнущей выпивкой, нетрезвой женщины.              — Э, не-не-не, — она преграждает ему путь. В её руке бутылка. Джуён смотрит на неё. Дахе это замечает. Криво улыбается, взмахивая ею: — Что такое? Тебя что-то не устраивает?              — Пусть идёт, — Эрик подаёт голос. В нём наконец-таки появляются узнаваемые, тревожные нотки. — Дахе, пожалуйста, не надо.              Она делает большой глоток, допивая остатки, и громко ставит бутылку на ближайшую тумбочку, делает к нему шаг.              — Нет, Эрик. Я хочу услышать, чем он так недоволен.              Наглая, притворяющаяся взрослой дура, о которой даже такой дерьмовый человек, как его собственный отец, отзывался негативно. Сбрасывающая готовку на какую-то чужую девку, напивающаяся каждый день. Его мама говорила, что нет ничего хуже, чем когда от тебя отказываются собственные родители.       И где же они? Где родители Дахе? Закрытая комната, заполняемая ею безделушками пустота, всё увеличивающееся количество стеклотары. Кто она такая?       Джуён медленно обходит её. Это не стоит того.              — Наглец, — возмущается она вслед.              Следующее, что Джуён чувствует — непрошенная рука на его плече. Резко оборачиваясь, скидывая её с себя, он чуть не роняет тарелку, которую держал в руках.              — Дахе! — Эрик выбегает из кухни, но Джуён на него даже не смотрит. Не обращает внимания на то, как он подходит, бормочет «слишком горячо, давай я отнесу», и забирает из его зажатых пальцев предмет посуды.              Джуён смотрит на неё. Отвращение и презрение — словно озеро, в которое он в очередной раз окунается. Там, на вершине этого озера, только ненависть. Тот, отчисленный, что ударил так, что пришлось вызывать скорую. Те, другие, что его держали. Дахе смотрит так же. Как будто и причина — та же. Как будно ему снова — семнадцать. Только вот теперь Джуён может себя защитить.              — Думаешь, я не понимаю? — она снова кривит рот, обнажает зубы в оскале. — Или, может, думаешь, что я не вижу, как ты смотришь на меня? Неблагодарный засранец, — она слегка повышает голос.              Спускавшийся Эрик застывает на лестнице.              — А за что мне тебя благодарить? — Джуён отвечает спокойно. Эрик делает ещё один шаг вниз — слышно, как под его ногой скрипит ступенька. Теперь он стоит ровно между ними, отделённый от них перилами. Возможно, жизнь чему-то его научила. — Что ты меня забрала? Я ж либо там бы сидел, как в клетке, либо здесь. Я всё равно для вас как дикий зверь. Или ты думаешь, что я должен радоваться, потому что ты якобы чем-то лучше? Чем? Прогрессирующим алкоголизмом?              — Дикий зверь? — она фыркает, ядовито и зло. — Ты слишком большого о себе мнения. Я взяла тебя, потому что Лиён тебя боялась. Потому что она не знала, что ты можешь сделать с её сыном, мудак малолетний. Потому что ты его чуть из окна не вышвырнул. Но знаешь, что, — она подходит ближе. Шипит ему в лицо: — Здесь тебя никто не боится. И вреда ты здесь никому причинить не сможешь. Потому что ты просто засранец, который не умеет себя вести. Ровно такой же, как твоя потаскуха-мать, которую ты так идолизируешь.              Мягкая улыбка, нежные руки, запах выпечки, книги об астрономии, зоопарки, сладости, радостный смех. Тёмные волосы на синеющей от белизны подушке. Её пальцы, что осторожно прикасались к зашитой брови. Хорошее не всегда счастливое. И быть хорошим — важнее всего.              — Что ты только что сказала? — вопрос поднимается изнутри, как пробудившееся ото сна нечто. Эрик говорит что-то, но Джуён не слышит. Ощущает пульсацию, заглушающую слух. Остаётся только её голос. Его зрение превращается в тоннельное, Дахе склоняет на бок голову, улыбается ещё более криво. Интонация игривая и весёлая. Издевательская.              — Я тебе даже не тётя, ты в курсе? Мой брат согласился сделать вид, что ты его сын, просто чтобы она не позорилась, как мать-одиночка, залетевшая от неизвестно кого. Так что твои эти взгляды, твоё это поведение — ты, нежеланное позорище, — искреннее злорадство, — я терплю тебя, потому что меня попросили, и ты не можешь даже прикинуться адекватным. Видимо, — она наклоняется в его личное пространство, сардонически улыбается, обдаёт его запахом перегара, — такое дерьмо и правда заложено в генах. Ты полноценная копия своей ебанутой, лживой матушки. Поздравляю тебя.              Дахе невысокая. У неё тонкая шея, тонкие руки. Она не сможет ему сопротивляться. Он может схватить её за горло и сломать её, как новорождённого птенчика. Он может представить себе хруст, и крик, и ужас в её глазах, и всю ту боль, всю агонию, что она почувствует, когда её последней мыслью будет «я не хочу умирать». Когда она закроет свой поганый рот навсегда после того, как он приложит её головой о перила, а потом схватит за волосы и швырнёт через весь коридор. Когда он сделает так, что она пожалеет, что посмела сказать что-то о его матери.              — Закрой. Свой. Рот, — он хватает её за футболку так, что та жалостливо трещит. Её ноги отрываются от земли.              Этот ужас. Животный, неподдельный ужас в её глазах. Джуён орёт.       Отшвыривая её от себя, он хватается за ближайший предмет, дёргает, и навесной шкафчик срывается с петель, с грохотом падает, разламываясь на части. Джуён орёт.       Дахе сжимает на груди футболку, ощущает жжение от врезавшейся в её кожу ткани, дышит так, словно задыхается. Этот монстр выбегает из дома, хлопая дверью так, что звенит стекло. Она подбирается вся, наконец-таки начинает чувствовать боль в ушибленном плече, ползёт назад, утыкается в разбитый шкафчик. Дахе смотрит на оторванную дверцу, на вырванные с корнем из стены гвозди. Изменившееся, озлобленное, нечеловеческое лицо. Он может её убить. Он запросто может её просто убить. Лиён права. Его нужно бояться.              — Что ты наделала, — ноющий, полный боли голос выводит её из оцепенения, и Дахе переводит взгляд на Эрика. Он ревёт. Размазывает по раскрасневшемуся лицу слёзы, на едва слушающихся ногах спускается вниз. — Господи, Дахе, он ребёнок, у которого родители умерли. Он маму свою сам хоронил. Один. Что ты творишь, — он трясущимися руками хватает какую-то обувь.       Отец учил её стрелять по уткам. Когда они путешествовали по лесу, пробирались к ещё не совсем запущенным водным пространствам, он рассказывал ей о своих старших братьях, уехавших далеко-далеко. О том, как потерял с одним из них контакт, когда ему самому было лет восемнадцать, и как, спустя год, им на почту пришло письмо, что он похоронен где-то в Южной Сулавеси даже не представившейся, безымянной дочерью. «Если так случится, что тебе придётся пройти через это, — говорил он, — напиши точный адрес. Чтобы все знали, где меня искать. Стреляй». Собираясь, Дахе отвечает дрожащим, неровным голосом, пока злоба в ней перемешивается со страхом:              — Он взрослый самостоятельный лоб, который-              — Ему девятнадцать! — у Эрика голос срывается. По лицу сопли текут. Он весь кривится, словно это ему здесь — больно. — Он не пытался убить меня. Я не дал ему в окно выпрыгнуть, — Эрик всхлипывает так громко и жалобно — поднимаясь, шатаясь, он тихо выходит во входную дверь вслед за ним.              Подтягивая к себе ноги, Дахе обхватывает трясущимися руками голову. Дикий взгляд, непомерная сила. Письмо, что хранится в коробке под кроватью. Взлетающие, перепуганные утки. Тогда она промахнулась.       Эрик плачет. Он не плакал до этого — она наконец осознаёт. Он не плакал, когда Джуён рявкнул на неё, схватил её. Когда снёс полку. Ему не было страшно. Но он плачет теперь, и он плачет из-за неё.              Ночь темна. Звёздное небо чёрное и глубокое, словно наполненный нефтью ковш. Россыпь звёзд мерцает вместе с полной, сияющей Луной. Воздух сырой и промозглый. Джуён приходит в себя, когда наступает босой ногой на какой-то камень. Он не может дышать. Его сердце колотится так, словно вот-вот выскочит из груди. Он не сразу понимает, где он; по правую сторону от него безмолвный, древний, тёмный лес. Пустая дорога с блюдцами освещения тянется бесконечно вдаль. Джуён смотрит на свои руки. Это не закончится. Это никогда не закончится, он рано или поздно сделает что-то. Он не нормальный. Он думает о том, какая у Дахе шея, и как бы она хрустнула, и его сгибает пополам — Джуён блюёт прямо на дорогу. Её шире распахивающиеся глаза, его огромные руки. Джуёна ведёт вправо, и, вот, под ногой ощущается ледяная, сырая, высокая трава.       Как когда между ним и окном втиснулся Эрик, как когда он впервые вернулся домой, понимая, что в хоспис ходить больше не понадобится. Он спотыкается о корни, не может дышать. Падая на колени, не чувствуя того, как раздирает ладони, он бьёт кулаком землю, и орёт, орёт, орёт — всё его тело напрягается, сотрясается от этого крика.              — …ён! Джуён! — отчаянный, плаксивый голос пробивается сквозь сжимающую его сознание эмоцию, и, следом, он снова чувствует на плечах ладони.              Они другие: более крупные, но всё ещё детские, и их обладатель тараторит, плачет, громко шмыгает носом.              — Что ты от меня хочешь?! — рявкает.              — Джуён, Дж-уён, пожалуйста, давай пойдём домой, — он умоляет, на землю роняет шлёпанцы, сам падает на колени рядом. — Давай пойдём домой, пожалуйста.              Заваленный бессмысленными вещами и предметами, с которыми он не связан.              — Дом?! Это не мой дом! — его озаряет, и, теперь, снова тянет блевать: — Или ты про свою квартиру? Про эти ваши высокие потолки и хуллион комнат и ванных? — Джуён издаёт нервный, мрачный смешок. Громко, отчётливо, он кричит: — К себе домой вы мне попасть не даёте! Вы не даёте мне просто жить! Своей! Жизнью!              Ласковый солнечный свет в их с мамой квартире каждое весеннее утро сопровождался пением птиц — она приучила его оставлять окошко на небольшом проветривании на ночь. На её письменном столе, небось, скопилось ужасно много пыли. Её книги с яркими обложками уже все выцвели. После консерватории, переполненный впечатлениями, ужасно уставший, он взял из протянутой ласковой руки эскимо и услышал весёлое: «Пойдём домой?».              — Не важно, куда, просто пойдём домой, — Эрик почти прижимается к его плечу. Всё такой же трясущийся, как лист на ветру. Всё такой же слабый, никчёмный и жалкий. Джуён хватает его за щёки. Сжимает изо всех сил — Эрик издаёт сдавленный, полный боли звук.              Влажные, чёрные в ночной темноте глаза смотрят на него, широко распахнутые, отчаянные. Джуён отпускает, отталкивая от себя. Он не может. Он больше не может — Джуён снова ударяет по земле и орёт. Скребёт её, и она попадает под его ногти, окончательно пачкает его кровоточащие руки.       Сказанные слова, предпринятые действия, увиденные мгновения, пережитые эмоции — всё, наслаиваясь, превращается в падающую на него многотонную конструкцию, у него начинает темнеть перед глазами. Он хочет сказать Эрику убираться подальше. Он не знает, что может сделать сейчас, если он останется сидеть рядом.       В его плечо цепляется ледяная, крепкая ладонь. Всё та же, детская, но она держится так больно, что его слух возвращается:              — Джуён. Джуён, — ему страшно. Но этот страх, настороженный и трясущийся, вкупе с ледяными, впивающимися в плечо пальцами, о другом.              Эрик смотрит вперёд. В гущу леса.              — Скажи мне, что мне кажется, — медленное, он повторяет быстрее, скороговоркой: — Пожалуйста скажи мне что мне кажется.              Они сидят на коленях, в лесу, влажные из-за сырости ночного воздуха. Лунный свет едва ли достаёт до них сквозь толщи крон окружающих их деревьев. Фонари позади — эхо цивилизации. Эрик цепляется за него обеими руками теперь.              — Что с тобой, — голос слегка хрипит.              Всё такой же заплаканный, Эрик рвано кивает вглубь. Он смотрит туда, не мигая.              — Джуён. Джу-Джуён. Пожалуйста, скажи, что мне мерещится.              И, наконец, Джуён тоже смотрит. В глубине, вдалеке. Нечто, напоминающее человеческую фигуру. Высокое, аморфное — с обозначающимися знакомыми чертами, но слишком отдалёнными, чужеродными. Эрик тихо скулит:              — Скажи, что мне кажется, я тебя прошу. Это не по-настоящему? Ты ведь ничего- никого не видишь? — из его глаз снова брызжут слёзы. Джуён молчит.              Ему стоит на секунду перевести взгляд на Эрика, чтоб, вновь посмотрев вдаль, никого не увидеть. Джуён поднимается под бесконечные:              — Пожалуйста пойдём домой пожалуйста ты можешь меня побить если хочешь только давай дома пойдём я тебя прошу пожалуйста, — он надевает шлёпанцы, что Эрик бросил, и хватает его за предплечье, резко поднимая на ноги и разворачиваясь в сторону города.              Он видел. Что бы это ни было, кто бы это ни был — кто-то смотрел на них, стоя в гуще лесной темноты. Эрик испуган настолько, что Джуён сжимает его предплечье крепче, тянет к себе ближе, и тот ойкает, начинает реветь сильней, становится тяжелей. Где-то совсем рядом хрустит ветка. Эрик скулит, как собака, которую сильно ударили. Джуён хватает его, заставляя обвить руками шею, перехватывает под коленями, и движется с привычной скоростью и сноровкой, полученной во время бесконечных подработок. Он должен быть спокоен, он должен быть спокоен, спокоен, спокоен — он чувствует себя так, словно время играет против него, словно он может не успеть его вытащить. Когда впереди наконец-таки показывается свет фонарей — он ускоряется, в несколько прыжков преодолевает расстояние, наконец-таки оказываясь в жёлтом блюдце, не успевая остановиться и ударяясь о столб. Эрик издаёт забитое «ау». Джуён отпускает его на землю, только теперь замечая, что у того по щиколотке стекает кровь.              — Болит?              — Что это было? — Эрик его не слушает. Он стоит на одной ноге, вцепившись в растянутый свитер, и смотрит в лес.              Джуён берёт его лицо в руки, насильно поворачивает к себе, игнорируя влажные от слёз щёки и то, как эта самая влага касается его ладоней:              — Сосредоточься. Нога болит?              Он смотрит вниз потерянно, охает, растерянно шепчет:              — Да.              Джуён ненавидит травмы. Они мешают. Выбивают из колеи. Он не будет ухудшать. Идти им некуда. Разворачиваясь к Эрику спиной, он командует:              — Залезай. Мы идём обратно.              Заторможенный и дрожащий, Эрик его слушается. Джуён думает мельком о том, как было бы хорошо, будь он таким всегда. Глянув в сторону лесной темноты, ускоряет шаг. Эрик легче, чем он думал. Джуён прежде не носил никого на спине. Он не выдыхается, но понимает, как далеко сбежал, когда они минуют несколько поворотов, прежде чем найти нужный. Джуён открывает с ноги и калитку, и входную дверь, сбрасывает с грязных ног тапки и тащит Эрика наверх, в спальню.              — Что ты с ним сделал?! — Дахе, словно бы более трезвая, пытается сделать шаг, но тормозит, потому что:              — Только подойти ко мне, — Джуён предупреждает низким, сорванным голосом.              Они грязные, у Эрика кровь течёт, и Джуён смотрит на неё таким безумным взглядом, словно он голодная дворовая кошка, защищающая своё потомство. Будто бы это Дахе тут представляет опасность. Убравшая шкафчик и выкурившая несколько сигарет. Всё ещё не решившая, стоит ли заявлять на него в полицию.       Дахе всматривается в лицо Эрика. Он цепляется за Джуёна так, словно от этого зависит его жизнь. Жмётся щекой к его плечу и смотрит сквозь вещи. Он в шоке. Что бы ни случилось, Дахе должна участвовать. Чеён права. Она взрослая. Они под её опекой. Джуён взлетает по лестнице вверх, и она ничего не успевает сказать.       Чужая, старая спальня возвращает иллюзорную безопасность. Усаживая Эрика на кровать, Джуён включает напольную лампу, суёт ему бутылку воды в руки.              — Пей.              Он всё ещё словно не здесь, еле держит её в руках, носом шмыгает. Джуён ладони кладёт на его колени, сжимает крепко:              — Эрик. Я сказал тебе пить, — Джуён открывает бутылку за него, потому что Эрика не слушаются пальцы. Возвращает её. Когда тот делает маленький глоток, давит: — Много пить. Чтобы всю бутылку выпил, когда я вернусь.              Выходя, Джуён оставляет дверь открытой. Дахе стоит на кухне. С новой бутылкой пива и сигаретой. Джуён громко открывает полку, достаёт аптечку, хватает тазик, в котором обычно моют овощи, и запасное вафельное полотенце с мультяшной зелёной собакой, которым Чеён иногда вытирает стол.              — Что ты с ним сделал? — спрашивает она.              Джуён не хочет с ней говорить. Неудачница, которая не представляет, с чем имеет дело. Джуёну хочется сказать Эрику, чтоб он уезжал, потому что жизнь с ней не принесёт ему ничего хорошего.              — Я — ничего. Это всё ваш дерьмовый, ёбаный лес, — он впервые говорит с ней так. Он не видит смысла вести себя иначе. Она не заслуживает этого.              — И зачем ты попёрся в лес? — она идёт за ним к лестнице, всё ещё пытающаяся. Джуён не понимает, в чём её цель.              — Чтобы сдохнуть, Дахе, — он оборачивается к ней. Лицо — гримаса. — Сложи уже два и два.              Эрик послушно ополовинил литровую бутылку, что стояла у кровати Джуёна. Набравший воды в тазик, усевшись на пол, Джуён аккуратно ставит его ногу себе на колено, приподнимает штанину, чтобы оценить масштабы повреждений. Эрик никак не реагирует. Ни на то, как Джуён протирает влажной тряпкой относительно неглубокую царапину, ни на то, как осторожно ощупывает щиколотку.              — Как думаешь, — замогильный, тихий голос, — что это было?              — Твоё воображение, — Джуён врёт. — А теперь скажи мне, больно или нет, — и надавливает поочерёдно, медленно, на мышцы и сухожилия, начиная с крепления ахиллова и заканчивая наружными. Эрик несколько раз ойкает. Джуён поднимается. — Это растяжение. Мне нужно зафиксировать твою лодыжку.              Он роется в аптечке Дахе и находит компрессионные повязки. Они слишком длинные, но лучше так, чем никак — Джуён, стянув с Эрика испачканные розовые штаны, заматывает ему ногу до самого бедра, беспрерывно напоминая пить воду.       Он постепенно приходит в себя: сухой, мелкий, с наконец-таки загорающимися глазами. Смотрит на Джуёна осознанно, когда тот поднимается, и хватает его за край свитера цепкими, всё ещё ледяными пальцами.              — Я принесу что-нибудь холодное и вернусь. И я не закрываю дверь, — Эрик не отпускает. Моргает часто-часто. Джуён медленно берёт его руку, вцепившуюся, и разжимает пальцы: — Всё в порядке. Я здесь. Тебя никто не тронет.              Это работает. Он всё ещё жалкий и раздражающий, но испуганный, нуждающийся в защите — Джуён спускается быстро и роется в морозилке в поисках хоть чего-нибудь, чтобы сказанное не стало ложью.       По возвращении он помогает Эрику улечься, достаёт несколько некрасивых свитеров из шкафа, подкладывает под его лодыжку, а сверху водружает пакет замороженной вишни.              — Ты спишь на кровати сегодня, — Джуён на всякий случай комментирует очевидное.              — А ты? — в голосе Эрика снова появляются дрожащие, испуганные нотки.              — А я приму душ и лягу на матрас в углу.              Эрик опускает голову. Его нижняя губа дрожит. Он её кусает. В соседнем доме, в комнате с жёлтыми шторами, горит свет. Не слышно ни телевизора, ни каких-либо других признаков жизни, исходящих от Дахе.              — Я-я просто. Я понимаю, — не сокрушённый. Слабый, надеющийся, но не верящий: — Если бы просто в этот раз. Один раз. Пожалуйста.              Он теребит пальцы в пластырях. Его руки, сначала грязные, вымытые Джуёном, ужасно худые. Привилегированный, плаксивый подросток. Джуён говорит:              — Мне так или иначе нужно в душ. Я оставлю дверь в спальню открытой.              Это не первый раз, когда он сдирает руки. Джуён зализывает раны, смывает остатки минутного помутнения. Насильно запихивает в себя остывший ужин и выпивает таблетки, хотя планировал начать принимать их с утра следующего дня. Он закрывает дверь в комнату, задёргивает плотно шторы. Эрик находится в полудрёме. Вздрагивает, скулит во сне. Бормочет что-то. Он похож на перепуганного, попавшего в лапы браконьера кролика. Джуён проводит рукой по лицу, не веря, что действительно собирается это сделать. Выключив свет, он забирается в кровать, удобнее размещает на ноге сводного брата по-прежнему холодный пакет и бормочет ему:              — Ну, подвинься.