Terra incognita.

Чуя утыкается лбом в прохладное стекло, и в его голове впервые за эти сутки нет практически ни единой мысли. Так пусто и просто никак, что думать ни о чем не хочется. День был слишком насыщенный, забрал все его силы и эмоции, оставляя за собой лишь пепел усталости. Он вспоминает, что в кармане у него лежит пачка сигарет, что он купил сегодня, пока ездил с Тачихарой в магазин*. Просыпается дикое желание закурить и хоть на пять минут отпустить всё произошедшее. Всё кажется дурным беспокойным сном, от которого тело парализует и покалывает неприятно в конечностях, а проснуться невозможно. Драка, крики, пистолет — всё проносится с такой быстротой, размазывая юношу по асфальту, что за событиями трудно углядеть, хотя и являешься их главной частью. Привыкнет ли Чуя когда-нибудь к такому? Будет ли для него всё это нормой? Считаешь, что у тебя есть выбор? Накахара косится чуть в сторону, на сидящего рядом Дазая, что уставился в одну точку совершенно неживым взглядом, словно думая о чем-то очень трудном и важном. Взгляд карих глаз в принципе почти всегда такой, слишком анализирующий, и Чую каждый раз передергивает от мысли о том, что может твориться в голове этого придурочного мафиози. Дазай, оказывается, бьёт очень умело, профессионально избегает любой удар в свою сторону, умеет говорить и внушать. Как давно он в Портовой мафии? По локоть ли у него руки в крови, или же он весь в ней? Накахара резко отводит взгляд, когда натыкается на собственные мысли. Нет, ему плевать. Он знать не хочет, что творится в этой сумасшедшей голове. Стреляй, Чуя. Больной ублюдок. Они едут в квартиру, где теперь Чуя будет жить чёрт знает сколько, и у мальчишки сейчас только одно желание — открыть дверь машины и выпрыгнуть прямо на ходу. Способен ли он на это? Нет. Чуя не из тех, кто готов сказать «стреляй», когда у его лба дуло пистолета. Накахара хочет жить. В голове звучат слова Дазая о мести, и что-то глубоко внутри мучительно сжимается; дышать и так тяжело, а от размышлений о том, что он может отомстить за свой клан, за родителей, которых ненавидит за его ссылку и любит за воспоминания из детства. Семья есть семья. Чуя не знает, откуда в нём такая верность им и клану, как будто это само собой разумеющееся. Словно он рождён был с этим и просто знает, что так должно быть. — Дазай… — негромко подаёт бесцветный голос Чуя, нарушая гробовую тишину в салоне автомобиля, где пахнет слишком неуютно. Просто новой машиной. В груди у него нервно бьётся сердце, Накахара уверен, что если заговорит об этом — предаст сам себя, раскроет. Но ему нужно знать. Только вот доверять словам этого человека вряд ли получится. — Да, Чу-уя? — Ты знаешь, кто убил моих родителей? — спрашивает чуть хрипло Накахара, глядя теперь на молодого человека внимательно, но лицо Дазая каменное, не выражающее никаких эмоций, а в глазах холод. — Я предполагаю. Чуя поджимает губы, размышляя, но слова вырываются прежде, чем он успевает хорошенько их обдумать. Появляется крайне гадкое ощущение — будто он совершенно обнажен, будто он даже без кожи перед целой толпой изучающих глаз. — Я должен отомстить за их смерть. Губы Осаму медленно растягиваются в неприятной ухмылке, и Чуя лишь чувствует, как теряет только больше сил и как отчаянно теперь хочется спрятаться в самый дальний угол. Но не в этой жизни. — В таком случае постарайся, Чуя, стать тем, кто сможет это сделать. По прохладному стеклу с силой стучат капли дождя, с шумом ударяясь одна за одной. ____ Время проходит изматывающе, но быстро. На следующий день после ушиба и его первой тренировки Чуя подорвался на кровати в панике, не сразу осознавая, где находится и сколько времени спал. Сориентировался он быстро, опуская из вспотевших ладоней нож, что стащил из кухни ещё в первый день и положил под подушку. На всякий случай. Сильное удивление вызвало то, что в момент пробуждения на часах было давно за полдень, а его никто не поднял и сам он не проснулся по привычке в самую рань. Организм был настолько уставшим и истощенным, что не хотелось ничего, кроме как лечь обратно под одеяло, что Чуя тогда и сделал. Пролежать дольше получаса, и уж тем более заново уснуть, не получилось, пришлось выбраться в ванную и провести разведку на кухне. В квартире он оказался один, что заставило невольно выдохнуть с лёгкостью хоть в эту минуту. Ни днём, ни вечером Дазай не появился, и Накахара просто занялся своими делами, стараясь создать иллюзию нормальности. Радовало уже то, что он сможет провести этот день в покое — рёбра тревожить не хотелось, уж слишком ныли и болели, напоминая о каждом ударе и жалком падении. Юноша смог подольше постоять под горячими струями воды, а после, собрав мокрые волосы в хвост, запереться в комнате и разложить по местам новые вещи, купленные им за вчерашний день. Иллюзия порядка. Если не в голове, то хотя бы в его небольшой комнате, где впервые ощущалось отсутствие угрозы, хоть это и казалось невозможным. Даже несмотря на то, что дом всё ещё, скорее всего, охраняется людьми Портовой мафии и тот же Тачихара где-то недалеко. Чуя, игнорируя тревогу, порадовался, когда Дазай не явился в этот день и вечером. Можно было обследовать квартиру, не заходя в запертую спальню Осаму. Накахара не знает, есть ли тут камеры, но почему-то было уже глубоко всё равно. Он разместился на кухне, спокойно приготовив себе еду, поужинав в приятном одиночестве и затем убрав остатки в холодильник, который после его похода в магазин был наполнен хоть какими-то продуктами. Что-что, а голодать тут Чуя не собирается даже под угрозой смерти. Ещё с детства его приучили: здоровая пища, да и трапеза в целом — важный процесс, которым пренебрегать нельзя. Его энергия пропала ровно после ужина, появилось ощущение, будто за этот неактивный день он сделал слишком много, но тело всё ещё мимолетно придавалось бессознательной дрожи и беспокойству, ладони без веской причины потели, а сердце заходилось в груди шумными ударами. Даже в одиночестве совершенно спокойно не было, хотя дышалось всё-таки чуть легче, особенно если ни о чем не думать. Чуя в тот вечер выкурил несколько сигарет в своей комнате, игнорируя неприятный запах и открывая окно, пропуская внутрь холодный весенний ветер; затем лёг под одеяло и просто смотрел на город, тьма над которым уже начинала нависать, постепенно скрывая за горизонтом бледно-оранжевые лучики. Йокогама — город, где он родился и прожил первые восемь лет своей жизни, но дома, архитектура, люди, язык — всё было не его. Чужая, неизведанная территория, где будто на каждом шагу поджидает опасность. Несмотря на усталость, Чуя не смог уснуть до поздней ночи, так и пролежав под одеялом, пока не послышался звук прибывшего на этаж лифта и открытия дверей. Тело инстинктивно замерло, напряглось, и Накахара почти перестал дышать, стараясь услышать чужие шаги и понять — Дазай это или ещё кто-то, способный желать ему смерти. Но приближающегося к нему шума не было, только с кухни слышалась выполняемая человеком рутина. Звон посуды, едва слышные шаги, а после — телефонный разговор, который расслышать Чуя так и не смог. Он сам не заметил, как уснул, стараясь понять хоть слово, сказанное чужим хриплым голосом. На следующий день Чуя обнаружил, что в холодильнике не было тронуто ничего, а в раковине стоял бокал из-под виски. Дазая снова не было весь день, и в этот раз Накахара чувствовал себя ещё спокойнее. Но всё это казалось чем-то обманчивым, словно затишьем перед бурей. Пускай уже и немного затихшая, внутренняя тревога не покидала окончательно, оставаясь рядом, словно мать у кровати горячо любимого болеющего сына. За окном стоял хмурый дождливый март. Значит, скоро апрель, но мысли о собственном дне рождения нисколько не радовали. Время потекло быстрее. Днём Дазай забирал Чую в офис, где тот дрался едва ли не до смертельного изнеможения, и итог всегда был один: кабинет, пропахший мазями и прочими лекарствами, слабо улыбающаяся Акико Йосано, что обманчиво казалась какой-то другой, не как все остальные. А также новые ушибы, стертая почти до мяса кожа, синяки по всему телу и чудом ещё не переломанные кости. Чуя тренировался почти каждый день, ругался на французском, злился и разочаровывался, но всегда находил в себе силы подняться. Ударить Дазая — ложная цель, но такая заманчивая, что зубы скрипели друг о друга, а кулаки, костяшки на которых были сбиты в кровь, болели физически не столько от тренировок, сколько от желания. Ударить не удавалось. Слегка задеть — да, но не полноценно ответить. Уворачиваться получалось уже лучше, и, несмотря на всю злость на слишком самодовольного Осаму Дазая, каждая реплика которого мгновенно выводила из себя, заставляя обжигающую ярость вспыхнуть в груди и глаза налиться кровью, Чуя к нему прислушивался. Он заучивал его движения, анализировал, пытался понять, что-то повторял и слушал каждый его «урок». Сквозь злость, сквозь скверное негодование, но слушал, потому что силу противника не признать не смог. Дазай был силён. Не столько физически, сколько тактикой, обманом, мышлением, и это играло огромную роль. Дазай нисколько не поддавался Чуе, не испытывал жалости, и рыжеволосый где-то глубоко внутри был благодарен ему за это. Каждый раз, когда Накахара оказывался лежащим на полу или безнадёжно прижатым грудью к холодной стене, Дазай смеялся над ним слишком громко, используя самые грязные высказывания, и Чуе лишь один раз удалось ударить того локтем в солнечное сплетение, когда гнев перешёл свою границу. Эмоции так переполняли Чую, что под конец дня от него как будто не оставалось ничего, кроме пустой оболочки, и ежедневно вся энергия уходила на одно — сдерживание не эмоций, а своей силы, от любого толчка которой всё тело внутри него заливалось вязким страхом. Он хорошо помнит каждое наказание за проявление силы и слабости. Дни и вечера Чуя проводил в тренажёрном зале, где Дазая сменял Акутагава Рюноске, а Акутагаву — Дазай. Рюноске был молчаливым, постоянно хрипло кашляющим, но сильным парнем, старше его самого всего на пару лет. Он, кажется, гонял его похлеще самого Дазая, и в его тренировках чувствовался осадок последнего. Чуя не удивился, узнав, что и наставником Акутагавы когда-то был Осаму. Ночи наследника проходили в одиночестве в квартире. Вскоре стены стали так давить, что хотелось лишь выть бродячим псом. Телефоном Накахара не пользовался, только отвечал на звонки Дазая и Тачихары. Он знал, что за ним тщательно ведётся наблюдение, так что рисковать не было смысла. Он не запомнил номера своих опекунов, что сейчас были во Франции, ничего полезного, никогда ранее не думая, что это может пригодиться. Но с другой стороны, не станет же он звонить с этого телефона кому-то, кого нужно держать от происходящего подальше? Здесь у Чуи не было близких людей. Вечерами Накахара запирался в комнате, хоть и знал, что Дазай приходит лишь глубокой ночью, а уходит рано утром и вряд ли вообще здесь спит. Иногда он совершенно не казался человеком. Юноша ночами думал о том, что, сложив тут свои вещи, он будто смирился со всем, но соглашаться с этим не спешил. Ему нужно больше времени, больше информации. Чуя наблюдал за всеми, даже за простыми работниками офиса, замечая, как те стараются не смотреть на лениво идущего перед ними Дазая, будто в страхе пряча глаза, как покорно кивают на каждую его команду. Зато он сам — как рыба в воде. И это настораживало. За эти три прошедшие в своеобразной рутине недели Чуя ни разу не чувствовал страх перед Дазаем, лишь какая-то тень опасности и прочно установленное недоверие. Но вот другие… Накахара внимательно слушал любой доступный его ушам разговор, с непривычным ужасом подмечая, как спокойно и монотонно они все говорят об убийствах. Смерть и Портовая Мафия словно шли рука об руку, плечом к плечу, как верные друг другу старые друзья. А ещё складывалось ощущение жизни зверька в клетке. Подопытной крысы. Чуя чувствовал, что к нему будто специально не подпускают никого, кроме врача, его охраны в виде Тачихары и тех, с кем он тренировался. Никто не отвечал на его вопросы, почти никто не задавал ему лишние. Чуя не чувствовал себя наследником клана, как бы ни строил из себя уверенного, проходя по длинным коридорам офиса с поднятой головой, как бы ни поддавался чувству собственной шаткой значимости. Он ощущал себя зверьём на дрессировке, которое без лишних глаз и шага в сторону сделать не может. Чувство опасности сохранялось, но предчувствие неминуемой смерти чуть отступило, потому что если бы хотели убить — давно бы убили, не тратя столько времени и сил на его тренировки. Говорят, что человеку требуется двадцать один день, чтобы привыкнуть к чему-либо. После трёх недель жизни в таком темпе Чуя действительно прекратил хвататься за нож, едва проснувшись, и стал уделять больше внимания собственной подготовке. Подготовке к чему именно — Накахара мог лишь подозревать. Он потихоньку привыкал к квартире, к пути от офиса до неё и обратно. Привычными стали одиночество и отсутствие нормальных разговоров. С Акутагавой он говорил лишь по делу, Акико всегда рассуждала о чем-то своём, профессиональном. С Осаму же чаще всего всё заканчивалось его мерзкими шутками и чувством тошноты наследника. Обыкновенного собеседника не хватало до душащего ощущения под рёбрами. Каждый день Чуя был в борьбе с самим собой. Лишь бы не думать о том, что он потерял. Скорбь по родителям и по прошлому приходилось затыкать в себе жёсткой пробкой, как полупустую бутылку выветрившегося вина. Чуя привыкал готовить на кухне, ещё недавно казавшейся совсем чужой и необжитой, привыкал засыпать, слыша, как глубокой ночью открываются двери лифта. Случалось и такое, что Дазай не приходил вовсе. Однажды его не было почти три дня, и явился он в тот момент, когда Чуя выкидывал не докуренную и до половины сигарету. Он не знал, когда явится член Портовой Мафии, поэтому стал курить на кухне. В ту ночь особенно не спалось. Он тогда с удивлением развернулся в сторону открывающегося лифта и увидел совершенно безжизненное лицо, бледное и измазанное кровью. Весь Дазай был перепачкан ею, вся его одежда, руки; она уже подсохла, но виднелась в таком количестве и пахла так, что тошнота, вперемешку с шоком и лёгким ужасом, застряла комом в горле, когда Накахара увидел это на пороге. — Стоило так поехать в метро, да? — тянет ухмылку Дазай, но в его карих глазах, под которыми залегли тени, будто кромешная темнота. — Что, Чуя, неужели успел соскучиться? Обниматься не будем, боюсь испачкаться. Сказал человек, полностью измазанный кровью и грязью. Накахара в ту минуту приложил немало усилий, чтобы огрызнуться: — Надеялся, что ты, наконец, помер. От тебя несёт, porc. Он тогда очень быстро ушёл в свою комнату, слыша вслед лишь ехидное: «От меня так просто не избавиться, Чуу-я!». После этой ночи к тренировкам добавилось кое-что ещё. Чуя был этому рад, можно было разбавить рутину чем-то новым и крайне для него полезным — Дазай допустил его до некоторых бумаг. Через день после физических нагрузок, от которых тело уже не так сильно ныло каждое чёртово утро, они с Дазаем сидели в его кабинете, и Чуя напрягал мозг над графиками преступности и экономики в Йокогаме, над документами, связанными с бизнесом, которым прикрывалась Портовая Мафия. Много документов, но не все из них были действительно необходимы, пускай и любая новая информация, над которой можно подумать и разгрузить голову цифрами — глоток свежего воздуха после душного помещения. Конечно, его не допускали к действительно важным вещам. Это было очевидно, и надеяться на большее — абсурд в ситуации Чуи. Теми вечерами, что он изучал тактику поведения организации в политике, в экономике и на рынке, Чуя чувствовал себя… Лучше. Дома, во Франции, он изучал не только разные языки, математику и остальные необходимые предметы, в этот список входило и введение в юридическую сферу. Он мог потягаться с Дазаем хотя бы на интеллектуальном уровне, пускай и не находил в себе превосходства перед Исполнителем. Мужчина был вовлечён в это, кажется, почти всю жизнь. И было глупо отрицать — Дазай умен. Но Чуе удавалось убедить его в чем-то, заставить задуматься над новым ходом Портовой Мафии в бюрократической её части, и Осаму как будто действительно прислушивался, кивая и размышляя. В тот момент Чуя с диким дискомфортом осознал — теперь он действительно часть Портовой Мафии. _____ Тонкая пластичная древесина, бьющая по рукам и оставляющая на них жгучее ощущение боли. Первый удар, второй, третий, на четвёртом о стену ударяется эхом всхлип. Пятый. Наказание за ошибку. На шестом слезы вырываются из голубых глаз потоком, но руки не смеют вздрогнуть, избегая обжигающих прикосновений. Насмешки, хмыканья — всё доносится до ушей и въедается в сознании куда крепче, чем покраснения в тонкую кожу. Чуя знает, что все смотрят. Чуя знает, что, глотая сейчас солёные горячие слёзы, ничего не исправит. Знает и то, как убого выглядит в глазах других учеников. — Что в прошлый раз я говорил тебе о твоей силе? Шлепок. Руки немеют от боли, и так даже лучше. — Не слышу! — Н-не… Не использовать её… Она — зло… Шлепок. — А ты что сделал, мальчишка? Он вырывает свои руки, и ткань спустившегося рукава будто касается обожженной кожи, принося лишь больше боли. — Я не могу контролировать её! Я не могу! — кричит Чуя, поднимая озлобленный взгляд на наставника. Неповиновение. — Хватит! Прекратите! Цепкие пальцы с силой хватают рыжие пряди, и Чуя так хочет вцепиться зубами в чужие руки, но никогда не осмелится. — Молчать! Можешь! Просто не хочешь и врёшь. Накахара спотыкается, когда резкое воспоминание всплывает бледной картинкой в голове и ощущением фантомной боли в руках. Дазай, идущий рядом, ловит его за воротник кофты скорее рефлекторно, заставляя удержать равновесие и остаться на ногах. Почти тут же отпускает, отдернув руку. — Лисёнок, мы ещё даже в зал не вошли, а тебе так и хочется разбить себе нос! — Исполнитель коротко смеётся, и эту ухмылку на его лице хочется стереть, приложив хорошенько о стену. — Почему бы тебе не заткнуться и не засунуть эти прозвища себе- — Ай-яй-яй, Чуя, ты сегодня плохо спал? — невинно интересуется Осаму, и Накахара раздражённо цокает и ускоряется, оставляя Дазая позади и недовольно топая. Месяц. Месяц, как он живёт в таком режиме. Месяц, как он пытается переносить все эти насмешки и почти ежедневные синяки и ушибы. Сегодня Чуя настроен особенно уверенно, сегодня он выложится на полную. В зал он заходит уже как к себе домой, подмечая, что тут вновь никого нет. Разминает быстро шею, плечи и с ходу становится в правильную боевую стойку. — Что же тебе сегодня такого приснилось, Чуя, что ты так кровожадно смотришь? Кошмары? С губ чуть не слетает: «Да, в виде тебя», но Накахара вовремя прикусывает себе язык. Только во снах этого мудака не хватало, он и в жизни уже костью в глотке стоит. — Замолчи и давай начнём. Дазай же никуда не торопится, он медленно подходит и останавливается в метре от Чуи, склонив голову набок и внимательно наблюдая. Накахара терпеть не может этот я-самый-умный-и-понимающий взгляд Дазая. — Убери руки в карманы, — командует холодно Осаму, и Чуя изгибает брови в непонимании. — Сегодня ты будешь тренироваться без них. — Чего? Зачем? — Будешь развивать в себе сдержанность и учиться бить ногами. А ещё, Чуя, сегодня я хочу увидеть твою способность. Накахара по инерции делает шаг назад, ненавидя себя за это, и задыхается, резко втянув в себя воздух.