Чужих не бывает

План сработал именно так, как ожидала Анфиса. Женщина сообщила семье, что уезжает в Калининград, продемонстрировала билет, собрала чемодан и под удивлёнными взглядами детей и мужа, который всё-таки приехал, покинула квартиру. Эмилия никак её отъезд не прокомментировала. Это и настораживало, и позволяло не громоздить, зарабатывая аритмию, новое враньё. *** В Шереметьево они приехали за полтора часа до вылета и без проблем прошли регистрацию на рейс. Но, несмотря на то что всё складывалось удачно, Смирнов не мог игнорировать напряжения, которое буквально волнами исходило от нетопыря. — Воробьёва, ты дышать не забываешь? — спросил мужчина, видя, как Анфиса сжимает лямку рюкзака побелевшими пальцами. — Я… Всё хорошо, — потерянно отозвалась женщина. — Нет, что-то явно не хорошо, и я хочу знать, что. — Всё нормально, я не истерю, — голос Анфисы звенел от напряжения. — Нетопырь, ты можешь мне объяснить, в чём проблема? — Данил закатил глаза, но его тон оставался спокойным. — Я самолётов боюсь… — шёпотом призналась женщина, продолжая цепляться за лямку как за последнюю соломинку. — Летать боишься? — Ну да. Мой предел высоты — потолок, на котором сплю. — Тогда, мой аэрофобный нетопырь, у меня к тебе вопрос — тебя в полёте тошнит? — Н-нет… — Уже легче, — Даня оставался невозмутимым. — Следующий вопрос — ты что-нибудь ела с утра? — Кофе, — пролепетала Анфиса. — Ути, какая умничка! Дай я тебя за щёчки потискаю, — Данил с деланным умилением воззрился на спутницу. — Что не так? Я всегда кофе завтракаю, — Анфиса обиженно надулась. — Воробьёва, у нас в запасе ещё час, мы идём перекусывать, — Смирнов взглядом указал на витрину кафе в зале ожидания. — Ты голоден? Прости, я не подумала спросить… — Я, в отличие от некоторых, завтракаю, а вот тебе нужно поесть перед вылетом. — Издеваешься? Я так колочусь, что меня обязательно вытошнит! — возмутилась Анфиса. — Анфис, — Данил слегка сжал ледяную руку женщины. — Тебе нужно поесть, иначе у тебя упадёт сахар, и тебя начнёт колотить ещё больше. Я не требую наедаться от пуза, но тебе действительно необходим салат и какая-нибудь курица. Было бы неплохо ещё и гарнир, но на это я надеяться почти не смею. Пойдём, — Даня развернул коляску к ближайшему кафе. Анфиса тяжело поднялась на ноги и, закинув рюкзак за спину, покорно взялась за ручки инвалидного кресла. Смирнов, в отличие от неё, въезжая в кафе, светился энтузиазмом. — О, смотри-ка, и очередь всего три человека. Нам везёт. — Что тебе взять? — Я сам, а ты можешь меня оставить и зайти в соседнюю аптеку. — У тебя что-то болит? — насторожилась Анфиса. — У меня — ничего. Но ты возьмёшь блистер Валидола, пустырник в таблетках или капсулах и какие-нибудь пилюли от укачивания. А потом — подойдёшь к стойке с прессой и купишь самый толстый журнал сканвордов, какой найдёшь, ну и карандашик, конечно. — У меня ручка в рюкзаке. — Тоже сойдёт, хотя я бы всё-таки взял карандашик. А то знаешь, руки от волнения потеют, бумага всё это дело впитывает, ручка может и отказать. — Господи, Смирнов, почему ты такой омерзительно спокойный? — Анфиса убрала за ухо каштановую прядь. — Потому, Анфис, что любая фобия — это серьёзно и неприятно. И если уж ты боишься летать, я намерен сделать всё, чтобы этот перелёт был для тебя максимально комфортным. Знаешь, ещё пару берушей возьми, а то мало ли. Вдруг нашими соседями по салону окажутся многодетные родители с парой младенцев. — И кто из нас всё просчитывает? — Воробьёва, это горький опыт. Когда я однажды летел со своего Сахалина в Москву, восемь часов слушал истошные вопли годовалого мальчишки. Поверь мне, это было ужасно. — Поняла-поняла, уже иду, — Анфиса подняла руки, как бы сдаваясь. Вернувшись минут через десять, женщина обнаружила Данила за столиком у окна. — Я взял тебе овощной салат, пару отбивных, твой любимый серый хлеб, ватрушку и мятный чай, — прокомментировал мужчина, когда Анфиса устроилась за столиком. — Твоя задача сейчас — проглотить пару капсул пустырника и заесть их всем вот этим. — Дань, я столько не съем. — Хорошо, съешь, что сможешь. Фис, пожалуйста. Тихий голос и тёплая рука, лёгшая поверх её ладони, подействовали на женщину успокаивающе. — Спасибо… Прости, что приходится возиться с моими истериками. — Это не истерика, это фобия, довольно распространённая, кстати. И если уж кто с кем возится, так это ты со мной. Напоминаю, тебе пришлось взять отпуск, кредит, оставить детей, чтобы пестовать инвалида во немецкой стороне, на чужой планете. — Смирнов, ты не инвалид! — вскинулась Анфиса, мгновенно забывая о собственных волнениях. — Я неходячий, а значит, инвалид, возможно, временно, — Данил поднял руку, останавливая дальнейшие возражения. — Ешь. И кстати, я не нахожу ничего оскорбительного в слове инвалид, — взяв с подноса вилку, Данил принялся за гречку. *** Перелёт, вопреки ожиданиям Воробьёвой, оказался гораздо менее нервным, чем рисовало её воображение. Ещё у трапа Смирнов напомнил ей о необходимости принять Валидол, а на взлёте активно отвлекал игрой в города. Кроссворды тоже пригодились, часа полтора Данил и Анфиса увлечённо проверяли эрудицию друг друга. А в оставшееся время ей даже удалось вздремнуть, уютно устроив голову на плече спутника. *** О том, что всё по-прежнему идёт по плану, Анфиса узнала через два дня. От перевода, который она выполняла, сидя в их гостиничном номере, женщину отвлёк скайп-звонок. На экране светилось такое знакомое «Ёжик». — Слушаю тебя, Зеленов. — Алёна-то знает, что ты на игле? Анфису передёрнуло. Она не хотела вспоминать о бесконечных грязных шприцах, расширенных зрачках и диком вареве, отдающем то запахом йода, то сладковатым ароматом маковой соломки, служивших неотъемлемым фоном её весёлого детства. — Ну, во-первых, с чего ты взял, что это именно игла? А во-вторых, зачем Алёнке знать? Я, может, это, высокофункциональна. — Не бывает высокофункциональных наркоманов, — отрезал Сергей. — Владимир Семёнович, например, или Александр Николаевич Вертинский. Или Михаил Афанасьевич, на худой конец. — Незабудка, ты серьёзно? — устало вздохнул Зеленов. У Анфисы защемило сердце. Если бы только знать, дома Эмилия или нет, можно было бы разом разрубить этот многолетний узел. Может, хоть раз за всё это время ей… Повезло? — Подожди, мам, я разговариваю! — раздалось в динамике. Нет, не повезло. Теперь нужно побыстрее свернуть разговор, чтобы Эмилия не заподозрила угрозы. — Ну всё, Зеленов, ты удостоверился, что я жива, в какой-то степени вменяема. Дома буду через месяц. А пока меня ждут блэкджек, шлюхи и местные дилеры, — женщина нажала на красную кнопку сброса, не дожидаясь дальнейших реплик. Как же больно… Даже через столько лет чертовски-чертовски больно. — Нетопырь? — Данил вышел из душа и подъехал к её рабочему столу. — Всё в порядке? Ты какая-то очень бледная. — Зеленов звонил, — безжизненным голосом отозвалась женщина. — Понятно. Из Москвы? — Слава богам, да, он всё ещё дома. — Значит, Полинке и Денису ничего не угрожает, — в глазах Данила отразилось облегчение. — Слушай, а может, стоило ему сейчас рассказать? — Я хотела, Дань, но Эмилия окликнула сыночку, бдит как Аргус. — Вот же старая… Заноза! — Смирнов в сердцах стукнул кулаком по подлокотнику своего кресла. — Заноза-заноза, я бы даже сказала, кость в горле. Нам через час на МРТ, — Анфиса перевела тему. — Да помню я, — Даня настаивать на продолжении разговора не стал. — Сама ж видишь, чист, свеж, пахну мылом и готов к очередному визиту в обитель эскулапов. — Давай по-быстрому завтрак соображу, — Анфиса закрыла рабочий документ и встала из-за стола. — Да я и сам могу бутеров сварганить и даже загрузить их в микроволновку — будут горячие. Кофе? — мужчина направился к кухонному уголку. — Ага, — кивнула Анфиса. — Я пока в джинсы и свитер влезу. — Наши бутеры, — прокомментировал Смирнов, водружая тарелку на стол. — Ты столько съешь? Нет, Дань, не пойми меня дурно, мне не жалко, но неужели в тебя влезет… — Анфиса пересчитала бутерброды. — Восемь многослойных бутербродов? — Нет, в меня влезет только пять. Остальные съешь ты. — Что? — брови Анфисы медленно поползли вверх. — Ну, твоих три. Воробьёва, я уже две недели пытаюсь тебя откормить и намерен придерживаться этой стратегии дальше, потому что один хрен ни черта не помогает: ты по-прежнему выглядишь как узник концлагеря. — Да нормально я выгляжу! — отмахнулась женщина, беря чашку с кофе. — Серьёзно, как ты издеваешься над своим организмом, что никакие мои усилия не помогают? — Данил присел за стол и цапнул первый бутерброд. — Да не издеваюсь я! И вообще, нормально со мной всё. Ты преувеличиваешь. — Нормально ты выглядела, когда мы с тобой познакомились. А сейчас… инфернал инферналищем. — Ну, я не очень много сплю, ем не три раза в день… И вообще, это метаболизм. — Ага, не спишь, не ешь, высший класс, чемпионский разряд. Фис, после МРТ мы идём гулять. Тебе надо начинать нормально есть, спать и дышать воздухом. А возле отеля очень неплохой парк. — Откуда ты знаешь, что неплохой? Мы ж только на процедуры на такси ездим. — Воробьёва, он немецкий, а значит, к нему по умолчанию прилагаются постриженные газончики, аккуратные пешеходные дорожки и урны не по одной на квартал. — Складывается ощущение, будто в Германии ты уже был, — поколебавшись несколько секунд, Анфиса всё-таки взяла с тарелки бутерброд. — Нет, не был, но кое-какое представление о стране и за пару дней составить можно, если внимательно по сторонам смотреть. — Ты хочешь погулять? Вкусно, кстати. Спасибо, Дань, отдельное — за базилик. — Я помню, что ты любишь мягкие острые сыры типа брынзы, помидоры и базилик. Я это сочетание тоже люблю. Анфиса отвела глаза. Понимание, что Смирнов почему-то помнит её вкусы и привычки, невероятно согрело. Наверное, потому что за последнее время она общалась только с коллегами и временными любовниками. Ни тем, ни другим не было особого дела до её предпочтений. — А Ди любит золотую серединку: Эдам, например, — продолжал Даня. — Денька всё ещё балуется картошкой-фри с мороженым? — Я не знаю, как это у него получается, но да, — рассмеялась Анфиса и потянулась за очередным произведением кулинарного искусства. — А Яська очень любит охотничьи колбаски в жареном виде. Всё я помню, Фис, и даже, что Зеленов готов продать душу за молодую картошку с укропом и молоко в стакане. — У тебя феноменальная память. — Это не память, это… О семье. С этой фразой Воробьёва как никогда остро почувствовала их единение, единение на этой бесконечной войне. Спина к спине, потому что никого больше у них нет. Анфиса на секунду зажмурилась. Не болеть, не болеть, не сейчас. Откашлявшись, женщина заговорила. — Кхм, помнишь, Дань, ты спрашивал, почему у Серёжки с Деней всё по пизде? — Ну да, — Данил с грустью посмотрел на опустевшую тарелку. Анфиса пододвинула к нему свой последний бутерброд. — Это твой, — Смирнов упрямо помотал головой. — Помилуй, деспот, в меня больше не влезет, — Воробьёва демонстративно отвернулась от еды. — Нет, мне решительно не нравится, как ты ешь. — Ну, ты редко в восторге от моих действий в принципе, — хихикнула Анфиса. — Но твои гастрономические привычки вызывают у меня решительное неприятие. — Тебе придётся с этим смириться. Так вот, про Серёжу: веришь ты или нет, но Деньку он любит. — Свежо придание, но верится с трудом, — мрачно буркнул Данил и вгрызся в бутерброд под одобрительный кивок Анфисы. — Нет, серьёзно, он себя не помнил от счастья, когда дети родились, даже несмотря на тот пиздец, который переживали, потому что от ухода Васи оправлялись очень долго. И пока близнецы были совсем маленькими, возился он с ними с одинаковой нежностью и рвением, это же относилось и к Яське. — И в чём подвох? — А подвох, Даня, в том, что в игру вступила хтонь… Лет, наверное, с шести: детских, я имею в виду. Смирнов с интересом посмотрел на собеседницу. — И как звали эту хтонь? — Мне нравится, как ты быстро соображаешь, — Анфиса собрала пустую посуду и пошла к раковине. — Хтонь — это Николай Иванович, отец Серёжи. Ты его уже не застал: когда мы познакомились, он долёживал в больнице последние дни. — Подожди, Зеленов же про отца очень тепло вспоминал, не то чтобы при мне часто, но я так понял, у них хорошие отношения были, — недоуменно приподнял бровь Данил. — Любил его очень ёжик. Да и про Николая Ивановича не могу сказать, что в нём любви не было. Сына он любил, внуков баловал неимоверно, никогда не фыркал на меня, а с Эмилии и с моей мамы вообще пылинки сдувал. — Но-о-о? — Знаешь, был у него один пунктик: на мужественности в принципе и на Серёжкиной — в частности. Сам-то Зеленов старший был такой типичный сибирский мужик: всё в дом, всё в семью, но, если что, кулаком по столу и «Ыть, мать-перемать!» И интеллигентный ёжик всегда казался ему недостаточно мужиком. — Прости, пожалуйста, а того, что у Зеленова хуй по умолчанию есть, не хватает, чтобы быть мужиком? — Господи, Дань, ну что ты как маленький: токсичных установок подвезли! Вернее, никуда и не вывозили, — женщина попыталась сдуть со лба чёлку, но та упорно лезла в глаза. — Дань, на моём прикроватном столике заколки. Принеси, пожалуйста. Смирнов кивнул. Вернувшись с требуемым, он подъехал к Анфисе сбоку. — Иди сюда, Воробьёва. Анфиса наклонилась и облегчённо вздохнула, когда Смирнов подколол непослушную прядь. — Ну так что там про токсичные установки? Денис-то тут причём? — Данил отъехал к своей кровати и, взяв с быльца джинсы, начал переодеваться. — Ох, солнышко, установки тут при том, что, несмотря на всю свою любовь к сыну, Николай Иванович его никогда не обнимал, хвалил опять-таки редко, потому что в его понимании Серёжины умствования похвалы не стоили. Что характерно, книжки он сыну носил, даже редкие и запрещённые, просто не понимал смысла мозг нагружать. Считал, что мужику достаточно силы и смекалки. И вот когда Денька подрос, Николай Иванович всё Серёжу одёргивал: мол, не сюсюкайся с ним, он же не девчонка. У него на ласку мамка есть и жена будет, а ты отец! С Полей можно — она девочка, с Ясей — можно. А сына мужиком воспитывать надо! Ему ещё в жизни пробиваться. Вот и попал ёжик в ситуацию, когда просто не знал, как взаимодействовать с мальчиком так, чтобы не превратить сына в такую же тряпку, какой Серёжка, к сожалению, себя считает. — Но он не тряпка ни хуя! Я могу его не любить, потому что он Деньку несчастным делал, но назвать Зеленова тряпкой — нет. Был бы он тряпкой — собственное дело ещё в зачаточном состоянии по пизде пустил бы. — Дань, я-то это знаю. Диана знает, Вася знал. Все знают! Но у Серёжки на подкорку вбито, что он недостаточно мужик, понимаешь? — Да, весело. А он, стало быть, колоса своего так и не скинул с пьедестала? — В чём-то скинул, а вот в этом аспекте — нет. — Слушай, а как же при таком папаше Сергей решился… Ну, на ваш формат? — Данил застегнул рубашку и, подъехав к зеркалу, взял расчёску. — Смирнов, это моя щётка. — Не переживай, нетопырь, я не страдаю педикулёзом, а нетопыриных блох не боюсь. — Дань, он нас очень любил. Сильнее нас любил, чем осуждения отца боялся. К тому же, я уж не знаю, почему, но у Николая Ивановича наши отношения какого-то резкого отторжения не вызывали. — А он знал, что вы втроём? — Ну да, — Анфиса забрала у Данила расчёску, чтобы навести порядок на собственной голове. — Не, я имею в виду, что прямо втроём… Может, он думал, что парни тебя делят. Потому что, судя по тому, что ты описываешь, такой бы сына-бисексуала прибил на месте и чувствовал бы себя при этом Матео Фальконе, никак не меньше. — Ты знаешь… — Анфиса в задумчивости накрутила прядь на палец. — Если подумать, то… Наверное, ты прав: наверняка Зеленов-старший полагал, что я у мальчишек одна на двоих. Эмилия с мамой знали, конечно, но Барсюшу своего просвещать не спешили, за что им спасибо. — Знаешь, вот после этой информации я злюсь на Зеленова чуть меньше. Ладно, поехали, что ли? — Данил взял с полочки над зеркалом туалетную воду и несколько раз нажал на распылитель. — Дай сюда, — не дожидаясь возражений, Воробьёва перехватила флакон и нанесла парфюм на запястья, шею и волосы. Верхние ноты, конечно, у Даниной воды тяжеловаты, но от запаха сердечника у Анфисы просто крышу сносило. — Наш общий парфюм, не жалея, на шею? Женщина молча показала Смирнову расчёску, между зубьев которой застряло несколько чёрных волосков. — И вообще, тебе чё, жалко, что ли? — с деланной обидой добавила она. — Не жалко, просто забавно. Видимо, взаимодействовать с женщинами, которые отжимают у меня парфюм, — это судьба. Ди, например, нравился «Манхетн». А тебе вон «Гавана» зашла. — Забавляется он, — буркнула Анфиса, надела куртку и, уже выходя из номера, бросила: — А «Манхетн» и правда зачётный, и вам с Ди он очень шёл. *** — Блять, Господи, я ненавижу всех: себя, тебя, а-а-а! Сцука, что ж так больно?! — стонал Данил, через силу делая очередное упражнение. Из Германии они вернулись пару месяцев назад, и теперь задачей Смирнова и Анфисы было ежедневно разрабатывать конечности. Упражнения, которые Данил выполнял с помощью Воробьёвой, дополнялись массажем, который три раза в неделю приходила делать медсестра. Из глаз мужчины уже в который раз катились крупные злые слёзы. — Солнышко, пожалуйста, ещё чуть-чуть, — Анфисе самой хотелось плакать от боли, от которой она не могла уберечь мужчину. Усугубляло внутренние терзания Воробьёвой то, что она сама ежедневно настаивала на «пыточных сеансах». — Бля-а-ать, Воробьёва, давай, оставим это так? Оно помрёт тихонечко в уголочке, никому проблем не доставит… Да ёб твою мать! — взвыл Данил, когда Анфиса в очередной раз загнула его правую стопу вперёд, а потом назад. — Нетопырь, хотя бы ты получаешь от этого удовольствие? — Дурак, что ли? — Анфисе почти стало обидно. — Я, знаешь ли, никогда не мечтала надеть испанский сапог на «бедную Эсмеральду». — Какая-то Эсмеральда досталась тебе… Чересчур басистая… Чернобыльская цыганка. — Ну, может, она переход сделала? В соответствии с веяниями времени — Эсмеральда с ма-а-аленьким таким сюрпризом. — В смысле, блять, маленьким?! Всё у меня там хорошо! — фыркнул Смирнов и вытер слёзы. — Ой, прости, я не подумала, как это звучит… — смущённо прыснула Воробьёва. — Но если тебя это успокоит, Ди никогда не жаловалась. — Никто никогда не жаловался, с тех пор как мне исполнилось пятнадцать. — Ну, нормальный такой возраст для начала половой жизни, — пожала плечами Анфиса. — Не, ты не поняла. Половая жизнь у меня началась в тринадцать, а жаловаться на меня перестали в пятнадцать. Потому что меня подцепила довольно взрослая тётка и всему учила. Правда, что она нашла в таком заморыше, каким я тогда был, хрен её знает. — Мы закончили, Дань. Полежи. А почему заморыш? — Потому, Воробьёва, что я был настоящим заморышем. Сбежавший из дому, бродяга, тощий и злобный. Вороватый, кстати. — Подожди, почему? Ты не производишь впечатления маргинала. Анфиса внезапно поняла, что о прошлом Данила она не знает ничего. — Это я… Кхм, окультурился. Мне четырнадцать было, когда я из дому дёрнул. Получил паспорт и сразу дёру дал. Я до этого год закладчиком работал, денег насобирал и на попутках съебал из своего Южно-Сахалинска. Мамка у меня типичная, знаешь, такая, овуль-алкашня. Нас у неё пятеро и ни до кого ей дела нет, кроме, пожалуй, младшенького Мишеньки. Весь в неё, такой же… Мерзкий. Она ни дня в своей жизни не работала, всё у отца на шее сидела да выбивала пособия по многодетности, чтобы потом их пропить. — Ну, ты ещё Зинку застал, — Анфиса забралась с ногами в ближайшее кресло. — Ага, вот примерно такая же история. Только у нас всё усугублялось отвратительным климатом и отсутствием работы. Отца не стало за два года до моего поиска лучшей жизни. Он электриком работал. Однажды его проводом после шторма задело — одни подошвы от сапог остались. Он, конечно, отец был так себе: за ремень был взяться не дурак, вечно по каким-то бабам бегал, которые потом скандалы под окнами нашего дома устраивали, но мужик был рукастый и думал, чтобы мы сытые были и как-то одетые. Анфиса заметила, что обычно не косноязычный Данил, вспоминая о семье, невольно сбился на рваные предложения с обилием просторечий. Видимо, у каждого своя хтонь. — А потом бати не стало, и начался совсем пиздец. Мужики вечные в доме. Каждую неделю новый. Я уезжал, так подозревал, что мать опять на сносях. Хуй знает, родила, не родила, может, вообще не носила — дело не моё. Я, в общем, убёг, со всеми своими деньгами, паспортом и метрикой. Ну и кочевал из города в город. Так закладками и промышлял. Спал, где придётся, жрал, что придётся, ебал того, кто давал. — А сам пробовал когда-нибудь… Ну, наркотики? Данил заметил, что, задавая этот вопрос, Анфиса побледнела. — Не. Пару раз попробовал клей нюхать — кто его тогда не нюхал из малолеток? Но не зашло. Башка квадратная, плывёт всё и ходишь потом дня три воняешь, пока не выветрится. А когда от тебя моментом несёт или ацетоном там, тебя ж любой мент за жопу и в приёмник. А ничего тяжелее клея не пробовал. Это была работа, а работу и удовольствие не смешивают. Это мне мои работодатели популярно объяснили: если, мол, груз проебу или использую для себя, они меня на ремни пустят. Потому что дилер не должен сидеть сам, даже если он мелкая шестёрка. А вот бухал — да. Всё, что горит, пил — от боярышника до какого-то невнятного палева. Как не ослеп, хуй знает. — А как же ты… Выбрался? — Анфиса старалась быть максимально деликатной. — Со дна-то? Ты это хотела сказать? — Ну, типа того. — А это после очередной закладки. Иду я, значит, с товаром, сбыл его даже по месту. Щас думаю, слава всем богам, что сбыл: не успел бы — взяли бы меня полного и присел бы лет на двадцать, там восемь грамм было. А потом ещё и расплачивался бы собственной жопой, за то что груз похерил. А скорее всего, вогнали бы мне заточку в печень и всё, поминай, как звали. Но суть в том, что товар-то я отнёс и в облаву ментовскую почти попал. Может, минут на десять разминулись. Пацана, который всё это добро забрал, повязали. А я слинял. Четыре дня в подвале на окраине города отсиживался, трясся от страха и думал, что его-то повязали, как бы с меня не спросили. Виноват, не виноват — кто ж там разбирать будет. Тогда и понял: сдыхать-то в неполные пятнадцать не хочется. Ночи дождался да и пошёл в свою общагу, за документами, бабками, переодеться опять-таки. Башку наголо обрил, чтоб, если ориентировки пустили, хоть немножко от них отличаться. Сгрёб всё и побежал. Сначала — в Краснодар, ну и потом — перебежками до Москвы. А пока бежал, знаешь, передумал много. Понял, что какой-никакой аттестат, а надо получить, потому что куда я без этой бумажки? Никакого тебе даже техникума задрипанного. Одна дорога — в тюрьму, а на зону не хотелось. Ну, какое-то время в Москве помыкался, а потом смелости набрался да и сдался патрулю. Они меня в детдом запихнули. А там оказалось воли чуть больше, чем я опасался, ну, если мозги иметь. Хотя я не очень-то стремился за пределы интерната выходить. Во-первых, очень боялся, что найдут да и спросят за груз. А во-вторых, нужно было много нагонять, чтобы хоть с тройками аттестат, но получить. А меня местная воспиталка и взяла в оборот, понравился я ей, во всех смыслах. А мне чё: тётка красивая, не старая (года тридцать два ей было), всему учит, подкармливает да ещё и манеры прививает хоть какие, а то я ж практически нос рукавом вытирал. Хотя знаешь, к своей радости, оказался не самым тупым. Чтением увлёкся, с математикой, в общем-то, подружился. В целом всё неплохо сложилось. А дома, в Южно-Сахалинске, с тех пор всего пару раз был: к бабуле приезжал. Мамка к моменту моего первого приезда померла, а детей по детдомам распихали. Бабушка-то на пенсию поднять их никак не могла. Да и здоровье уже не то. — А что было потом? — А что было потом… Поступил в техникум, на пекаря, закончил, устроился на хлебзавод. Диану вот встретил… И впервые в жизни понял, каково это, когда настоящий дом есть. Я, знаешь, страшно перед ними виноват, но всё ещё Князеву люблю… И ты любишь, — помолчав, добавил Данил. — Стоп, Смирнов, дело вообще не во мне, — Анфиса отвела взгляд. — Но ты её Любишь! — упрямо повторил Данил. — Потому и на меня фыркала: ревновала. — Ну, на этом мы с тобой сошлись ещё месяца три назад. Тебе чай сделать? — А, то есть своих чувств ты не отрицаешь? Да, сделай, пожалуйста. — Я на кухню, — буркнула Анфиса и поспешно ретировалась. Колдуя над чайником, женщина думала о том, насколько этот… Этот невыносимый, самоуверенный, наглый мужлан проницателен. Да-да, Воробьёва, убеждай себя в этом и дальше — наглый. Самоуверенный, невыносимый… Словом, полон всяческих достоинств. Смирнову вовсе не обязательно об этом знать, но Анфисина полиамория оказалась куда более многогранна, чем женщина подозревала. Ведь как его не полюбить? Того, кто не высмеивает её фобии, не боится смотреть проблемам в лицо, всегда готов говорить правду, того, кто поддерживает её в беспросветном пиздеце, в который превратилась её жизнь. Как не полюбить того, кто полюбил твоего ребёнка? Как не полюбить того, с кем делишься страхами, с кем плачешь от его боли, того, кто успокаивает тебя после кошмаров в те редкие ночи, когда остаёшься у него? И как, в конце концов, не полюбить того, с кем позволяешь себе быть уязвимой маленькой девочкой? Анфиса за многое любила своего ёжика: за его бесконечную нежность, за то, что любит Полину, за готовность поддержать и подстраховать в самые тяжёлые моменты, за живой ум, за мягкое чувство юмора… Но вот уязвимой с ёжиком быть не получалось. Она никогда не позволяла мужу стать ведущим до конца. Решение любой проблемы Воробьёва стремилась оттянуть на себя и кому-либо в принципе, не только Серёже, уступала разве что с боем. Да и сложно быть маленькой и слабой девочкой с человеком, с которым вы вместе взрослели и получали одинаковый опыт. Это не вина ни Серёжи, ни Васи, с которым ситуация была аналогичной, ни её самой: они встретились детьми, решали схожие проблемы, знакомились с новыми оттенками чувственного восприятия. С Дианой тоже всё было по-другому. Ди была её юным рыцарем, который, начиная со своих семнадцати, всегда стремился защитить старшую подругу и в то же время взять с неё пример. Именно Анфиса учила своё чудо в бесформенном свитере одеваться, краситься, показывать миру собственную женственность и красоту. Как же кстати пришлись уроки Эмилии Карповны, которую сама Воробьёва всегда считала иконой стиля. Их с Дианой история — это практически куртуазный роман. Её прекрасный рыцарь, с которым, казалось бы, можно было стать слабой и беззащитной, но хотелось быть достойной Дианиной силы и той почти по-детски восторженной веры, которой Анфиса, её собственному мнению, не заслуживала. В общем, и здесь маленькая слабая девочка была неуместна, хотя, скорее всего, сама Ди и позволила бы ей. Данил — её прецедент, нонсенс, казус и ещё тысяча синонимов. Данил — единственный появился в жизни Анфисы уже взрослым состоявшимся человеком. Ему были, судя по всему, абсолютно побоку её неумение разделять контроль, попытки вечно что-то кому-то доказать. Её самостоятельное, почти милитаризированное прошлое он уважал, но не видел в нём никакого подвига, и, узнав о бэграунде Смирнова, Воробьёва поняла, почему. По сравнению с его мытарствами, её детство было почти благополучным, по крайней мере, Анфисе всегда было где спать. И теперь Воробьёва была благодарна Данилу, что тот её не превозносит. Именно отсутствие восхищения и здравая оценка и её, и себя самого всегда позволяли Смирнову быть с ней на равных, настолько, что иногда Анфисе казалось, будто это Смирнов старше на девять лет. Только если раньше поведение Данила казалось необоснованным, а потому вызывало жгучее раздражение, то теперь Анфиса и сама была готова признать: этот «самоуверенный малолетний нахал» действительно имеет право быть именно таким. Последние почти четыре месяца развернули её отношение к Смирнову на сто восемьдесят градусов. Из раздражающего фактора, с которым Анфиса мирилась как с неизбежным злом, Данил превратился в… Любимого человека. В любимого человека, который никогда не был замечен в полиамории и который по-прежнему любит их девочку. И кому ты нужна с этой своей любовью, Воробьёва? Выпиши уже себе справку о том, что ты странная женщина! Странная, не странная, но эмоции скрывать умеешь, а значит, прорвёмся.