Отпечатки алых лап

      (Красный)       Медленно падает с осколков отлетевшей винной бутылки; блестит под серебристым сиянием луны, как лал; журчит в лепестках роз сада покойной с извинением за жизнь; расползается тягуче по дороге, вымощенной мрамором или гранитом — ему не интересно или просто не хочется вспоминать, напрягать мозг, не справляющийся с измученными сигналами тела.       Откашливает сгусток из глотки, не в силах увидеть как красного становится больше, он темнее чьих-то теплых глаз и шелковистых волос, и поднимает голову прикованное цепями существо, подгоняемое отчаянием, не нужными воспоминаниями и болью. Пожалуйста, — молит и кричит что-то в ритм с бешено перекачивающим жизнь сердцем, ответа не давая точного о конце существования.       (Кровь)       В волосах или в самих генах заложен оттенок неестественно яркий. Или обесцвеченные просто, потерявшие пигментацию локоны и радужки глаз — видно артерии и вены, по которым в забеге участвуют, но проигрывают множеству ран на теле фарфоровой бледности, тельца кровяные. Остается ожогом отпечаток Их на черепе над глазами выжженный. Клеймо божье. Поцелуй святого, говорили когда-то, но нет здесь святых и божественных. Они дети, сроднившиеся болью чужой даже, не своей, знают, что нравится ему за трещавшими по швам душами смотреть, перебирать осколки и тщательно вкладывать обратно, изнанкой наружу, чтобы все видели трещины и тварь с девятью хвостами, что делает это по своему желанию, без веления проклятье давшего.       (Кровь красная, ты знаешь?)       Плыло перед глазами, сменялись тьма и алый, как на грани с реальностью оставалось сознание, так и туман неясности накрывал зрение. Звон в ушах статическим гулом проводов бил не хуже электрического тока, проводил параллели между частотой шумов в настоящем, сильнее помехи создавая, когда кто-то в стороне отступил в нерешительности — страхе некотором — прежде чем сбежать от изувеченного тела. Об зубы смех запинается — горький и отвратительный, ржавчинной отдающий — истерический или уставший скорее, вырвавшийся кашлем из черных клякс на камнях. Боль ласкается о треснувшие ребра, черные синяки, гудит у замедляющегося сердца, окольцовывая и сжимая в темную дымку.       Воздух желанный проходится бритвой по связкам, но он не хмурится, наслаждаясь мимолетным глотком чего-то чистого, не пропахшего гнилой плотью мертвых крыс в подворотни или медным вкусом, что прилип к нёбу. Немеют кончики пальцев, теплится у груди иней морозный, трупам принадлежащий, темнеет и алый пред глазами и звон гулким эхом в печали затихает. Мгла ночная серебристую пыль лунную за тучами прячет, подальше от крови, от ребенка с волосами алыми, избитого, мертвого.       (…)       В облегчение замирают веки свинцовые, зрачки метавшиеся затухают пленкой серой, неподвижной. Белым паром боль вырывается с выдохом робким, остановившись во времени от картины изуродованного тела мальчишеского. Капли редкие падают оглушительным звоном, утопая в озере ликорисов, лепестки увядшие смывая, дорожки-ручейки меж камней прокладывая. Плачь неба томящейся торжественностью наполнен и трауром запоздалым, вялым и фальшивым. И насмешка слышна в разбивающихся об гранит водяных феях, крылья чьи рвутся, теряя возможность свободно летать; в потоке ветряном, нестабильном, сгоняющим обрывки крыльев и запах гнилостный вглубь переулка, отгоняя зевак от контрастного алого на белом камне.       (Рано)       Пронзает острыми шипами саму душу, выгибает в спине с хрустом срастающихся и удлиняющихся позвонков, челюсти смыкаются с щелчком и в оскале клыкастом искривляются, твердые когти царапают камни и следы, ужасающе глубокие, оставляя. Он шипит, не давая крику сорваться с губ посиневших. Руку дрожащую к открывшимся глазам тянет, смотрит как стягиваются, сшиваются вместе участки кожи разорванной, как мышцы сплетаются в узор запутанный, крепче и плотнее становясь, как кость, выпирающая ранее, по крупицам собирается, россыпь паутинчатую на поверхности рисуя. Черно-лиловые гематомы светлели, а кровь вокруг тела кружила, с заживлением помогая, если не успела затвердеть на камне коркой темной или смыться моросящим дождем.       Он глубоко боль в легкие вдыхает обратно, воздух тяжелый, дурманящий воспаленное сознание, где день с ночью перепутались. Тихо смеется с выдохом, улыбка счастливой и уставшей гримасой вырезается, костяшками пальцев с краев глаз слезы и дорожки красные вытирая. Упирается треморными ладонями в землю, садится и смотрит по сторонам, словно ища кого-то или наоборот убеждаясь в отсутствие живых рядом, но как бы сквозь, не замечая разницы. В темно-карих, с слабым сиянием сгорающих звезд, глазах плещется холод ледяных островов океана, где живут правители водные, а кончики губ потресканных разрываются в ухмылке с клыками острыми. Встает с земли он, шатаясь и чуть не падая обратно от онемения всего, что ниже колена под тряпками было, сверлит темноту ночную и говорит хрипло, почти бесшумно, торжествующий смех дождя прерывая:       — Позаботься об этом.       Из тени проулка к нему лис выходит с шубой угольной из-за темноты, и водные светлячки заинтересованными каплями подлетают ближе — бликами алыми шерсть блестит, ловя свет из дальних окон, где о случившемся никто не знает, не слышит и не ведает, оставляя все на актеров, спектакль для графства всего, что ставили и готовили еще руками чужими и такими же дрожащими от изуродованной в пальцах боли. Замирает лис в паре метрах, носом по земле водит и кивает на взгляд ожидающий, на приказ повиновением безропотным отвечая, шагов несколько в сторону делая, вид на две ожидающие тени открывая. Тени котят маленьких, чьи шубки яркие мерцали в дожде рыжим янтарем и пепельной вьюгой. Смотрят те боязливо и испытующе, но в объятья бросаются, стоит вернувшемуся с света другого руки в стороны раскрыть. Пищат обвиняюще, тычат в лицо лапками маленькими и слушают, как ритм сердечный мышцы отбивают.       Ритм неустойчивый, боль на подкорке сознания импульсы по телу продолжает пускать, дрожью и хрипотцой выдавая; навык скрыть все забирает без сожаления, всего болезненного на осуждение критиков в лице детей оставляя. Вдыхать остается и легкими, и разумом въевшийся запах крови и мокрой шерсти, едкости разлагающихся трупов, туманности в разуме и буйных бабочек раздора танцующего беспорядка, голоса, шепчущего свои проклятья на ухо смехом и жаром огненным, границы переступающий, но на место всегда возвращающийся в нерешительной порядочности вежливого этикета мертвых.       Дыхание сбивается в понимание и вине глухой, прижимает крепче, говоря безмолвно и успокаивающе поглаживанием и шепотом смешенных языков миров и наречий, что жив, не бросит, останется с ними как предложивший помощь, из интереса блеклого и едва уловимого с начала самого, ветер переменчивый самому себе напоминая решениями и действиями не всегда обоснованными, но остающийся и выполняющий слова свои. Рисуют руки холодные круги между ушами, согревая присутствием и огнем тлеющим на кончиках пальцев. Он тихо выдыхает пар, одежда мокрая прилипает к грязной коже и слипшимся от крови волосам, взгляд бездумно ползет по сторонам, цепляться за что-то конкретное не желая.       (Ты должен сделать большее)       Лис наблюдает с молчаливым, уважительным поклоном головы, хвостом кровь размазывая ему одному узором известным — то ли символы, то ли язык какой выводит — занятие себе находя в этой эйфории из чужих эмоций от пробуждения и встречи. По шубе вода стекает, окрашивается с прозрачного на иной, как поглощает черный все цвета, так и алый с шерсти его дергается, шевелится и падает, сплетаясь в конструкцию шатко-разбитую из костей и плоти иллюзорной. Трещат искры вдохнувшейся в никуда жизни, когда в глазах иллюзии забирают так и не появившийся свет, и на землю падает куклой тело искусственное от рыжих волос до порванной одежды с избитым бледным телом под ней, фигуркой, изломанной под углом, опадая как растоптанный сухой осенний листик клена.       Дети племени кошачьего дрожат от образа, что забыть хотели, когда руки нежно внимание отвлекают. Смотрят со слезами, ластятся и заворачиваются в клубки, сопят тихо, словно дышать боятся, открыть глаза и не увидеть ставшего родным и близким, того, кто у удушающе черной безысходности выкупил сладкими речами-песнями и ароматом булочек с корицей.       — Иллюзия должна продержаться не меньше недели.       Он приседает у тела своего-не своего, склоняет голову задумчиво медленно, детям на руках не позволяя смотреть, и едва касается когтями рыжих волос, дерьмом и грязью, кровью и слезами заляпанных, настолько благородный оттенок волос матери был греха отличием, где в желание чего-то высшего предки себя клеймили, что и сама обладательница этих волос сочла бы глупостью и жалкой пародией на создание новых божественных.       «Так жаль, — думается на подкорке сознания, в взгляде тусклом желания мертвого ребенка графа различив, закрывая веки куклы этой и выпрямляясь под весом каплей дождя и мокрой одежды. — Но пусть будет так».       Всегда пьяный и никчемный, а теперь и мертвый сын графский, отбросом при жизни бывший и таким же отбросом ушедший.       — Моя иллюзия продержится только до похорон, сэр, — лисья шкура перетекает в человека в одеждах черных с окантовкой красной, колено преклонившего, с головою опущенной.       (Огонь…)       В шкуре лисьей не ощутивший холода человек вздрагивает, руки дрожащие в кулаки сжимая; зрачки светлые, белые почти, колеблются под силой неизвестно-морозной, тленом и прахом пропахшей, когда насквозь безразличием пропитанный взгляд в него упирается.       — Встань, — холодно комментирует, отходит бесшумно, в тени скрывая лицо и мелькнувшие уши по нечеловечески острые, хвосты взмахнувшие тенью не точной, галлюцинации напоминающей. — Это не был вопрос. Обратись к своим братьям и сестрам, если помощь нужна, но иллюзия должна продержаться не меньше недели. Пускай остальные готовятся предстать в виде благородной семьи Темз на скорых похоронах.       Лис безропотно поднимается, кивает едва заметно, не осмеливаясь смотреть за парнем уходящим, фигуру чью сами тени, казалось, съедали, и взгляд свой на куклу (не куклу, мертвеца нового) переводит. Тот лежит в крови тряпкой использованной — помойной, выброшенной за ненадобностью шкурой, — и свою душу отсутствующую всем желающим показывает.       (будем свободны)       Мужчина вздрагивает, стоит воздуху ночному свою свежесть вернуть, запах дымчато-плесневелый развеять заряженным привкусом грозы; облака смолянистые по небу расплываются, навевая жителям графства сон беспокойный. Лис скидывает с лица алые промокшие волосы упавшие, выдыхает устало и пускает по рукам змеек красных — те убегают по земле в направлениях разных, собратьев искать, послание передавая. Скрипят за спиной деревянные доски дома старого, гниющего изнутри, и мальчишка русоволосый, щуплый, опасливо выглядывает, но с любопытством, что всем детям свойственно. Глаза его впалые, лицо бледное, болезненное, лишь на несколько тонов розовее, чем у трупа на земле; одежда висит, хотя нова была, но так выходило, что вес уходил быстрее, чем ткани нитками сшивать в одежку подходящую успевали. Неуверенно его взгляд в сторону проулка оборачивается и хриплый, от горла словно болящего, голос выдает:       — Разве он не пугает тебя, Фил?       Мужчина фырчит чисто по-лисьи, оборачивается на визитера картины крайне нелестной, щурится в лукавой улыбке.       — Пугает, — соглашается лис. — И что с того?       Мальчишка в обычной черной накидке съеживается, примиряюще руки вскидывает. Не хочет признавать он, что испугался настолько, что предпочел под деревянным полом дома отсидеть, чем показаться на глаза очередному в клане пробудившемуся, а теперь главе нынешнему. Русые волосы ребенка треплются под ветром и дождем, чистоту и невинность свою показывая луне, все еще меж туч гуляющей. Мужчина хмурится едва заметно, накидывая капюшон на голову мальчонки бестолкового. Тот смотрит своими глазами по-оленьи большими, карими, непонимающе, с обидой некоторой даже, но молчит.       — Зачем вылез то? Ползи в свою дыру обратно, дурень, мал ты ещё, раз не поймёшь что к чему, — мужчина вздыхает с тяжестью на сердце, бормоча тише. — Отправить бы тебя к матери в дом фонарей, да не до тебя там.       Мальчик дуется забавно, пыхтит возмущенно, но обращается лисенком с шерстью сероватой, ушками острыми и хвостом пушистым. Фырчать продолжает, но прячется меж досок, в подвал дома старого пробираясь. Фил смотрит на детеныша глупого, сожалея, что позволил себе слабость в жизни и его, и своей, в очередной раз за ночь вздыхая.       — Забавный малыш у тебя, старик, слабоватенький такой, хрупкий, его и съесть не жалко будет. Он в отца своего человеческого пошел, не иначе, — Фил дыхание сбивающееся контролирует, но на упрек в голосе молодом рычит яростно, в зрачках белых вспыхивает огонек пепельный, спиралью цвета винного закручиваясь в радужках. — И с каких это пор ты подбираешь таких?       (выпей ее кровь выпей)       — Не твое это дело, как мне его растить, — сжимают ладони хрупкую шею девичью, в ответ слыша хрип смеющийся, а дрожащие руки за запястья его хватаются, царапаясь, на рукавах зацепки оставляя, какие кошки на мебели и дереве могли сделать, когти поточив.       — Ты знаешь, что я права, — лисица вдыхает сколько может прежде чем продолжить. — Не выживет же… ему будет легче, если ты убьешь его сам. Или кто-то другой убьет его, когда придет время. Может наш новенький глава ему местечко на том свете и предоставит, м?       Растягиваются губы ее ухмылкой ядовитой, в уголках кровь скапливается, стекая по подбородку, когда мужчина с заметной брезгливостью отпускает ее, свернувшееся в животе недовольство игнорируя, так и не услышав зова чьего-то, желающего крови сородича пролитой увидеть, в памяти увековечить. Лисица безвольно падает на колени, захлебываясь кашлем и кислородом, слезам волю давая, пока яркий с хрипотцой смех бьется о барьеры иллюзии вокруг, отражаясь и вкручиваясь в мозг, ленточкой убивая свидетелей, каких туманы-миражи отгоняют.       — Свобода требует жертв, — шепчет девушка, снова захлебываясь истерикой.       (…предатели сгорают в огне)       Игнорирует ее лис далее, не давая ярости и негодованию внутреннему снова вывалиться мертвым смерчем в сторону чужую. Руки касаются куклы-иллюзии, давая силе течь с кончиков пальцев. Смех продолжался, с рыданиями смешиваясь и тихими всхлипами увядая, нотки безумия отчаявшихся в паре секунд оставляя; молитвы давно не читают они богам, что не отзывались никому из них столетиями, на себе все в одиноком сплочение неся, скрывать существование свое вынужденные.       Девушка-лисица осторожно садится у трупа, бледная и дрожащая, но сквозь слабость тянет ладони к кукле, кровь свою ему в вены закачивая, плоть иллюзорную плотнее делая. Молчит, не начиная разговор снова, ощущая как горит глотка после удушья, какое ожидала и заслуженным могла засчитать, как и многие другие, что в сторону направлены её были. Качает головой в такт мелодии ей одной известной, мыча даже что-то на колыбельную грустную похожую, но умолкает, стоит выбраться из щелей проулков лисам крупным. Садятся собравшиеся кругом неплотным, прислушиваются к шагам дальним, красным огнём жизнь существу продлевая, колдунами черными себя внезапно ощущая; кончики пальцев неметь начали, бледнее кожа становилась, в болезненный оттенок жалкий, дыхание и жизнь в них самих горели ярким костром, делясь этим с тем, в ком никогда живого не будет.       Крик где-то раздается — вздрагивают плечи напряженные, прищурено смотрят глаза в сторону одну и рычание недовольное срывается с губ, что плотно сжимают в синхронном движение, одним организмом шевелясь и думая.       — Стража идет, — озвучивает мысли всех Фил.       С перезвоном трещит скрывающий их барьер иллюзорный.       Лисы кивают, концы плащей черно-красных подбирая, и в темноте ночной скрываются, молча ночь и дождь благодаря за дорогу им проложенную.       Замирают мгновения, затаив дыхание, смотрят глазами-шарами пустыми на людей идущих, смеются тихо-тихо, как будто и не они вели их к сцене в спешке возведенной, где актёры расставлены и декорации подобающие на фоне оставлены. Стража дышит едва, стоит запаху медному на кончике языка закрепиться, глядит опасливо и щурится, проклиная фонари потухшие и дождь усиливающийся.       — Здесь что-то есть, — патрульный подходит ближе, смотрит внимательнее и в неверие назад отшатывается, стоит человека лежащего распознать. — Это старший сын Графа! С-скорее! Доложите! Доложить капитану! Это Кейл Хенитьюз! И позовите врача!..