ТЁМА

Жизнь Павла Игоревича Морозова переворачивается в тот момент, когда его новый приятель Артём, — на размалеванном красным спартанском жетоне было четко выбито «ТЁМА», — снимает балаклаву. Под скомканной, испачканной в крови и пыли тканью, обнаруживается худое и грязное, но совершенно точно женское лицо. Павел так и застывает с недонесенной до рта галетой. Их короткий перерыв после головокружительного спасения от нацистов не должен был нести ничего столь шокирующего — им следовало как можно скорее уйти с опасной территории. Да и близкое соседство с жукопауками никак не предполагало комфортного времяпрепровождения. Они и остановились-то только потому, что у Тёмы заклинило автомат и решить проблему на ходу не вышло, а идти в логово хищных мутантов с одним только револьвером было чистым самоубийством. Пришлось в срочном порядке искать пустое (и без дыр в стенах) служебное помещение, прятаться там, «отсвечиваясь» от подползающих тварей фонариком и зажигалкой, баррикадироваться с помощью полупустого шкафа и, вслушиваясь в каждый подозрительный шорох с панельного потолка, сесть отдыхать. Помещение оказалось небольшой кладовой с уборочным инвентарем. Освещение — керосиновый фонарь, да и тот без топлива. Пришлось ставить фонари на стеллажи, чтобы создать хоть какое-то то освещение. С автоматом Тёма справился (справилась?) быстро. Ловкие пальцы быстро разобрали, прочистили (из одной полости потекла вязкая зеленовато-желтая маслянистая жижа), а после собрали механизм. Паша наблюдал за процессом внимательно и одновременно отстраненно. Странные усталость и апатия захватили тело мужчины. Захват фашистами, смерть товарищей, побег, снова плен, казнь, снова побег… Денёк был явно не из простых. Пусть и привычные к перипетиям службы и подземной жизни, тело и психика все же требовали заслуженного отдыха. И Паша был бы рад его обеспечить. Растянуться тут, на грязном полу, вытянуть ноги, подложить под гудящую голову вещь-мешок, закрыть глаза… Да только надо было как можно скорее вернуться на Красную ветку и доложить командованию о произошедшем. И рейнджера туда привести. Когда Павел все же решил подняться, чтобы продолжить путь, Тёма поднял руку, прося подождать. Скинул автомат, стянул шлем, а потом, немного помявшись, стянул и балаклаву. У Паши тогда ком в горле застревает. А в голове становится пусто-пусто. Только воспоминания бегут отрывками, как рейнджер с одного удара вырубает громадных нацистов, как подсаживает его, Павла, до трубы на добрых полтора метра, как сталкивает тяжеленный бак с топливом на пути, чтобы догоняющие их фашисты отвлеклись на вспыхнувшее пламя. Тёма на него не смотрит, ощупывает пальцами кожу около глубокого разреза на щеке — причину остановки. Рана некрасивая и нехорошая, проходящая слишком близко к глазу, с воспаленными краями и собирающимися уже капельками зеленоватого гноя. Паша отстраненно думает о том, что наверняка останется уродливый шрам, если прямо сейчас не обратиться к хорошему врачу. Да только где здесь врача взять, в этой богом забытой дыре? Только если к фашикам… Когда молчать становится уже неприлично, Павел выдавливает из себя глупое и неуместное: — Не знал, что в Ордене есть женщины, кроме дочери полковника. Тёма замирает. Пальцы ее останавливаются тревожно-близко к краю раны и Морозов думает о том, как он раньше мог не заметить, что руки его нового знакомого слишком изящны для мужчины. Да, пусть мозолистые и с обломанными ногтями, пусть грязные и держащие оружие. Но форма кисти, длина пальцев… Как? Может перчатки?.. — Орден тоже не особо в курсе, — тихо отвечает она, и Павел понимает, что в первый раз слышит голос Тёмы. До этого рейнджер ограничивался короткими кивками, жестами, и, если совсем припрет, мычанием и хмыканьем. Теперь мужчина знает почему. Голос у девушки, — лет двадцать пять ей, не больше, — хриплый и глубокий, но при этом, совершенно точно не мужской. — Как это? — глупо спрашивает он. Тёма хмурится, поджимает пухлые губы, опускает руки от лица и, схватив балаклаву, трясет ей прямо у Павла перед носом: — А вот так. Да и не особо вы, мужики, наблюдательные. — Ты хочешь мне сказать, что никто не заметил, что ты женщина? — Павел вскидывает брови. Недоумение, недовольство и какое-то странное, полузабытое волнение начинают скапливаться в груди, — в отряде, состоящем из спецназовцев? В тесном коллективе, где все скопом и мыться ходят и на толчок садятся? В блядской разведке? Да что ты вообще там забыла, женщина?! Тёма вскидывается, глядит Паше в глаза недовольно и зло: — Не заметили, потому что я там недавно и потому что глаз у вас только на шлюх и наметанный. В душ я как-то всегда сама ходила. В толчок тоже. А что забыла… — девушка наклоняется ближе к Павлу, снижая тон голоса, — где бы ты сейчас был, если б я борщи варила, да свиней пасла, как настоящая женщина? В концлагере? В туннеле, тварями пожранный, или, может быть, на виселице? А? Товарищ Морозов? Павел так и застывает на месте. Не от слов. Что же он ещё ожидал услышать в ответ на такие обвинения? От вида. …у Тёмы красивое лицо. Если не смотреть на рану и немного кривой нос, так вообще прекрасное: высокий лоб, широкие густые брови, пухлые губы, острая линя челюсти и подбородка. Кожа бледная, но не болезненной белизной родившихся в метро детей, а обыкновенным отсутствием загара. Такой бы побыть под солнышком час-другой, и на щеках весёлыми мелкими пятнышками расцветут веснушки. И что, что короткий ёжик волос угольно-черный? Неужто у таких не может быть веснушек?.. Краем сознания Паша думает, что ему надо бы к девочкам на театральной наведаться, снять напряжение, да и вообще… Тёма отодвигается, дёргает щекой раздражённо и, снова положив балаклаву на колени, лезет в разгрузку за аптечкой. Вытягивает ампулу местного анестетика, распаковывает шприц из шуршащей бумажной обертки, вскрывает его, бережно разделяя иглу и сам цилиндр. Паша наблюдает за ловкими движениями рук и в очередной раз думает о том, какой же он невнимательный дурак. Ну как можно было подумать… Когда Тёма заносит шприц, чтобы уколоть щеку, он просит: — Подожди. Она замирает, неловко подняв руку. Острый кончик иглы мелко подрагивает в воздухе. Волнуется? Или просто устала? — Давай я помогу. Тёма смотрит недоверчиво. Прикусывает обветренную нижнюю губу, заглядывает Паше в глаза, выискивая во взгляде мужчины что-то понятное только ей. Потом кивает. Протягивает ему и шприц, и подготовленные непонятно когда, скребок, перекись, иглу и нитку. Паша берется за инструменты умело — не раз и не два ему приходилось штопать израненных товарищей. Только вот здесь не волосатая ляжка сержанта Монина, работа тоньше должна быть, всё-таки лицо… Женское… Он обкалывает щеку, припоминая места, куда нужно ставить укол в таком случае, и, пока анестезия расходится, начинает чистить рану от грязи и гноя. Все не так страшно, как казалось поначалу. Все самые страшные раны — на лице. От них и крови больше, и выглядят хуже. По-факту — просто глубокая царапина, только в одном месте возле скулы, претендующая на пару швов. Возможно даже шрама сильного не останется. Во время уколов и очистки Тёма не дёргается — сидит, сцепив зубы. Но когда наступает пора штопки — жмурится. Паша мимолётно любуется длинными черными ресницами, а потом, успокаивающе сжав предплечье девушки, делает первый шов. Действие привычное и знакомое как дважды два: ввести иглу за раной, вывести, протащить нитку, завязать три узелка на память. Потом снова ввести, уже в рану, приподняв кожу скребком, провести через рану, зайти в другую часть, вывести на поверхность, стянуть вместе расползшиеся края. Потом диагонально провести ниткой по поверхности и снова воткнуть иглу в кожу… И так раз за разом. Получилось пять мелких аккуратных стежков. На шестом, уже находящемся на здоровой коже, Паша завязал несколько крепких узлов, чтобы не дай бог не разошлось. Потом достал из своей аптечки заживляющий пластырь (большая редкость, выдавался только командному составу Красной Линии). Тот был почти впору — лишь немного заходил на скулу. Когда дело было кончено, а инструменты сложены по отсекам походной аптечки, Павел понял, что всю операцию молчал. Неловко как-то, неправильно. И как теперь разбавить нагнетенную атмосферу он не знал. А ещё он не знал, как будет дальше идти, зная, что за спиной у него не оперативник Ордена — крепкий, сильный, из любой засады вытащит, а девушка. (Воспоминания о проделанных ею подвигах, почему-то стремительно выветрились из головы, замещаемые мыслями о пухлых губах и длинных ресницах.) — Не думай, что я слабачка, — вдруг говорит Тёма, поправляя разгрузку и закидывая автомат на плечо. — Я в Ордене не за красивые глаза, — она улыбается краешком рта, и чуть щурясь. Павлу нравится эта улыбка. — Пусть я не таскаю бандуры по полсотни килограмм, но разведка… Я умею за себя постоять. Павел кивнул, сам оправился и вскинул на плечо оружие. На тяжёлые думы времени не было — Красная Линия ждала, а долг звал. Нужно было как можно скорее предупредить Корбута о чёрных и подозрительной активности Ордена и рейховцев у ВДНХ. Что вообще спартанцы там делали, так далеко от Полиса и его интересов? Он все же не удержался, спросил перед самым выходом: — А звать-то тебя как по-настоящему, разведчица? Тёма улыбнулась, натянула на лицо балаклаву и уже из-под нее сказала: — Ты можешь звать меня Тёма.