Помни: мысли глобально, действуй по-идиотски!
Это ка-аменный до-ождь, аллилуйя! До-о-ождь из камне-ей! Ну почему, почему не из мужиков, как в песенке поется, или хотя бы не из Голлумов? Проклятые булыжники были повсюду. Я кашляла от удушливой каменной пыли. Сталагмиты и их осколки доставали меня везде, оставляя на теле взрывающиеся болью автографы. Я слепо металась в поисках выхода, то влетая в озеро, то врубаясь в стены. Вдруг что-то (не Голлум; он, очнувшись, с визгом удрал куда-то) ухватило меня за лодыжку. Это оказалась лямкина сумка, ой, сумкина лямка то есть. Опознав ее, я тут же вскинула бабку чемодана над головой, аки римский легионер — щит при построении «черепаха», ну, или как горожаночка, защищающая сумочкой прическу от предположительно кислотного дождя. А потом я увидела… свет. Эй, а где длинный черный тоннель? И свет какой-то тусклый. Он должен быть ос-ле-пи-тель-ным! О приятной музыке и умерших родственниках (вот без них, пожалуй, обойдусь) я даже не заикаюсь. Опять на мне сэкономили! Я вообще не хочу умирать: на том свете нет картошечки, мяска, ванны и мягкой кроватки. В раю все фрукты жрут, в аду такие удобства не предусмотрены, ибо не положено, а в Валгалле фейсконтроль слишком строгий. Только викингов, умерших в бою пускают! В сущности, сейчас помираю в сражении с потолком, подхватившим синдром Вини Пуха, то бишь возомнившим себя тучкой, изрыгающей осадки. Хм, а вдруг кто-то из моих далеких-далеких предков был викингом? Эй, умершие родственники, отзовитесь, я требую поддержку зала! — Барышня, сюда! Это че, валькирия? Не, они хоть и бой бабы, но вряд ли говорят таким басом. На ангела тоже не похоже… Голос-то знакомый. Родственник? О, это же Толстой! Из какого…мыла он вылез? Ладно, позже разберусь. Я, не опуская сумку (хоть какая-то защита), со скоростью одуревшего гепарда бросилась вон из голлумовой хаты. За спиной грохотало (вяленько так; сталагмиты-авантюристы почти закончились) и булькало (неужто рыбка материлась?), из темного зева пещеры вырывался столб каменной крошки (воображение видит все и даже больше). Но мы, крутые, на всякую фигню не оборачиваемся. Мы в замедленной съемке, пафосно покидаем старую локацию, эффектно развевая остатками волос и полами одежки, движемся вперед. Пока не повстречаемся со стенкой. Что со мной и приключилось… Чудом не впечатавшись в нее, я повернулась ко Льву Николаевичу и извлекла из сумки жалкие останки свечей, мела и книги. Ну все, сейчас домой попаду! Ээээммм… А как свечи «включить»? Спичек-то нема. Поджечь фитили искрами из глаза? Сауронов, может, и сгодился бы, но не мой. Дыхание в этом деле не поможет: драконом, увы, не являюсь. Выручит ли меня трение? Нет! Скорее уж я их мысленно запалю… Я горестно застонала и с болью воззрилась на погнутые, пробитые осколками мела свечи. Подумать только, я не могу переместиться домой из-за такой ерунды! О да, стоило удирать от орков, варгов, пауков с зубастиками, Саурона, эльфов, небольшого камнепада и собственного здравого смысла, чтобы загнуться от голода в дурацкой горе! Я зло сплюнула на пол. Камням полагалось, растворяясь, зашипеть и устремиться вверх тоненькой струйкой вонючего дыма. Зажатые в кулаке изломанные трупики свечей были горячи, как льды Антарктиды. — Барышня, — осуждающе вздохнул Лев Николаевич, каким-то непостижимым образом ухитрившись вложить в одно слово целую тираду о недопустимости такого поведения и нормах этикета, морали (куда ж без нее?). Я даже устыдилась. На секундочку. Как с Цыпой; интересно, что взбесило его больше: сам факт обмана или отсутствие «жирных не летающих мух» и личной пещеры? Мухи-мухи-мухи… Гоблины. Факелы! У них есть огонь! Я найду одинокий неохраняемый факел, запалю от него свечи и скопперфильдюсь из Средиземья.***
Голлум вылез из-под той штуки, которою он величал лодкой (в прочем, с тем же успехом катамаран можно называть гидроциклом). Тут же на лысика стайкой гопоты набросились «что» и «почему». Что он делал под лодкой? Почему так болит голова? Почему хочется называть себя «мы»? В чем смысл жизни? Голлум зашипел. Так странно он не чувствовал себя с тех пор, как в детстве откушал незнакомых грибов. Нет-нет, с того мига, когда нашел Прелесть! Нет-нет, после того, как мерзкий гоблинс ударил его по головке (то бишь не далее, чем на прошлой неделе). И болело тогда так же… Голлум ликующе подпрыгнул и создал неотразимую логическую цепочку: он охотился за вкусной рыбкой, подплыл слишком близко к берегу, лодка перевернулась и ударила его по башшшке, голм, голм! Первые «что» и «почему» медленно рухнули и забились в предсмертных конвульсиях. Лупоглазик повернулся к «Почему так хочется назвать себя мы?» и рассмотрел его. Вопрос капитулировал. Остался последний противник. Он нагло мельтешил в центре сознания, воинственно размахивая кулачками и намекая на свою принадлежность к каким-то Вечным Вопросам. В чем смысл жизни? — В прелесссти, голм, голм! Вопрос издох. А Голлум решил, что неплохо бы подкрепиться и, беззаботно сверкая глазами, поплыл на свой островок.***
Что общего у призрака и фонарика? Когда кончается заряд, оба перестают светить. Именно это приключилось (ну, начало приключаться) с Толстым. Вся сложность в том, что призрака к розетке не подключишь и батарейки к нему в ближайшем ларьке не купишь. Потому привидений подзаряжают в загробном мире. Объяснив мне эту нехитрую истину, Лев Николаевич перевел речь из просветительного русла в оправдательное. Мол, исчез он временно, в целях сбережения энергии, чтобы в нужный момент появиться, ля-ля-ля… Признаюсь честно: я его больше не слушала. Так и ковыляла по коридору, сгорая от радостного нетерпения (Домой! Жрать! Мыться! Спать!), подрагивая от тревоги, нервного тика и холода. Я жадно вглядывалась вперед: не мелькнет ли огненный лепесток факела? Ноги устали, синяки и горло болели, во лбу разгорался липкий жар, мокрая одежда противно липла к телу. Великий русский классик рассыпался в извинениях и заневедимился. А я с упертостью зомби плелась дальше. Поворот, грубая лесенка, длинный коридор, вереница одинаковых арок. Я нырнула в черный зев одной из них. И увидела золотистые отблески, озаряющие стену. Я замерла. Эта пляска апельсиново-оранжевого света и сизых теней казалась самым прекрасным зрелищем. Я осторожно выглянула из-за угла. Вот оно, родимое, крошечное закатное солнышко, с треском пожирающее просмоленную деревяшку. Ути-пути, чупачупсичек мой! Иди к мамочке! Шершавое дерево уютно легло в дрожащую от нетерпения ладонь. Тепло ласкало щеки, дымок щекотал ноздри, губы-оптимистки разъехались в счастливой улыбке, ноги-пессимистки предательски подкашивались. Наверное, что-то подобное чувствовал Прометей, похищая огонь… Что-то укололо меня пониже левой лопатки. Из тьмы вынырнули наконечники копий и погнутый меч. Расцветившись алыми, рыжими и серебристыми мазками, они любопытно ткнулись в меня острыми холодными носами. — Эт че? — Влажно блеснув зубами, прохрипел гречески… тьфу ты, гоблин. Что ж, перед лицом смерти следует вести себя достойно. Я приосанилась, гордо расправила плечи, втянула живот и изрекла: — Черт побери.