Слёзы и слизь

Слава скрюченной буквой «Г» за столом в ноут пялится, и свет холодный, неприятный от монитора — единственное, что комнату освещает. Слава сам себе говорит «скоро фонари зажгутся и будет лучше», но уже первый час ночи, и жёлтое пятно за замыленной рамой не появляется, как и не появляется солнце всю последнюю неделю. На всём земном шаре наступила полярная ночь, и скоро холод раскрошит деревянные рамы до конца и оплетёт Славу, совьёт кокон вокруг него. Кирилл спит на диване, раскрывшись, и одеяло сползает на пол, обнажая его живот и ноги в синих спортивках из полиэстера. Он похож на бомжа, привезённого на две недели в московскую квартиру на Юго-Западе, и его вид начинает портить настроение — поэтому Слава пытается на него долго не смотреть, но взгляд всё равно стекает, непроизвольно, и тогда Карелина передёргивает. Он ежится, хохлится, трёт себя по плечам, дышит в ладошки, но в нос отдаёт кислятиной нечищеных зубов. Больше всего на свете Славе хочется развернуться и выйти в коридор, где можно было бы в конце концов надеть куртку и шапку, но он этого не делает — вместо этого он выпрямляет спину и изо всех сил вдыхает воздуха в лёгкие, чтобы хоть чуть-чуть согреться. Кирилл мычит что-то во сне и посапывает, странно изогнувшись на пролёжанном диване, словно готовится к чему-то ужасному. Дышать становится всё труднее, воздух леденит ещё сильнее. Наконец Слава вспоминает про открытую форточку в кухне — не для того, чтобы её закрыть, а чтобы хоть немного уйти от страшного запаха разложения, от этого холода, который продирает до самых костей, и он собирается с силами, отлипает с насиженного, теплого места и вслепую — пробки выбило что ли? — пробирается к кухне. Здесь, несмотря на распахнутую дверь, воздух хоть и кажется промороженным, но всё-таки не до такой степени, чтобы в нем можно было застыть. Слава захлопывает форточку и прислоняется к ней затылком. С каким-то тупым удивлением понимает, что дрожит. Зубы его начинают стучать, и только тут он замечает, что Кирилл больше не сопит. Проснулся, значит. Овсянкин садится на диване, морщась от боли, протирает глаза и говорит хриплым, но бодрым голосом: — Чего не спишь? Сам же три бутылки в себя влил. Слава вздыхает.  — Не спится. Как ты? — Да ничего, только чуть потряхивает. Ты можешь помолчать?  — Могу, — отвечает Слава, осаживаясь на стул и закрывая глаза. Если закрыть глаза, то может показаться, что Слава будто и не в здесь совсем. — Мне больше и не надо, — бормочет Кирилл. Потом встаёт с дивана и выходит на кухню. Слышно, как он чиркает спичкой и закуривает. Слава сидит, уронив голову на ладони и глубоко вдыхает через нос. С улицы доносится рокот мотора и отдалённый собачий лай. Через минуту он слышит, как зажигается конфорка и булькает чайник. После долгой паузы голос нарушает тишину:  — Чего это сегодня так холодно? Хоть бы снег выпал, — Кирилл убирает со стола, шуршит пустыми пачками сухариков, — Хуевит тебя маленько, да? Ничего. Сейчас подвезут. Слава поднимает голову и смотрит на него.  — Да не, всё нормально. Поссать бы, а? Кирилл кивает, не слушая, убирает с раковины вафельное полотенце и начинает мыть тарелки. Некоторое время Слава сидит, зажмурившись и слушая звон посуды. Потом подсматривает несмело, через щёлочки век. По жёлтой стене напротив окна ползут разводы фар машин. В окне медленно проезжает милицейский бобик, а в полуметре от него движется большая чёрная собака. Вот она поравнялась с милицейским уазиком, обежала его и остановилась метрах в десяти. Чёрные собаки никогда не бывают добрыми, ещё в детстве блеклыми шрамами уяснил. Кирилл поворачивается к Славе, обтирая руки об ткань спортивок, и говорит: — Слушай, всё никак не могу понять. — Чего? — спрашивает Слава тихо, не отводя от окна глаз. Кирилл несколько секунд смотрит на него, как бы подбирая слова, а потом спрашивает:  — Вот ты — ты сам, лично. Скажи, ты ведь пьёшь, когда тебе страшно? И ко мне ты обычно приходил просто как зритель, а сейчас вторую неделю здесь торчишь, неужели не страшно? — Мне? — криво улыбается Слава, — Нет. Кирилл вздыхает и кивает. Больше ничего сказать он не может. Чайника свист по ушам режет. Славе хочется рассказать Кириллу о всех тех кошмарах, которые он видит под его шерстяным одеялом. Хочет рассказать о том, как тяжело ему просыпаться каждое утро в холодном поту и забываться через часок-другой в ширке. Открывать глаза, боясь каждый раз краешком глаза увидеть кусок серо-зелёного мяса безжизненного. И что каждое утро его приводит в такую боль тоска по Кириллу, по несуществующей безжалостной весне, где они вдвоем будут свободны и сильны. Но Слава не решается. Овсянкин ставит кружки на стол, в кружках дешёвый и горький чай. И всё. Видимо, он или жалеет Славу, или не знает, как продолжить разговор. Может быть, он не знает, что говорить дальше. А может быть, ему просто очень стыдно за себя. Поэтому он говорит то, что правильно, что сейчас Карелину физически необходимо услышать. — Мне теперь одному трудно будет. Слава никогда не слышал от Овсянкина подобных слов, и даже сам не понимает, откуда в нем это может быть. Он напрягается, а изо рта Кирилла всё льётся дальше: — Плохо мне одному теперь будет. И накрывает ладонью чужую ладонь, держащую кружку. Весь разговор сразу же делается похож на медленный и настойчивый монолог сумасшедшего, поэтому Слава отвечает очень осторожно, подбирая слова: — Мне, наверно, тоже будет трудно. С чего это ты взял, что тебе, бля, одному? Овсянкин вяло улыбается: — Да ты не переживай. Что-нибудь придумаем. Вот только весну дождёмся — и всё будет как раньше. Слава щурится, хочет что-то ответить, добавить, что-то очень важное, что бурлит, пенится в гортани, но в дверь стучат и Кирилл проливает чай на клеёнку прожжённую, вылетая из-за стола. «Пиздит ведь, сука», — думает Слава лениво, растерянно глядя на лужицу разбегающуюся. Но в животе у него тугой ком, и рот наполняется слюной. Да и как не наполниться. Ведь ты же сам этого хотел. Сам выбрал. Славик хлопает себя по коленям, отчаянно и так, чтобы больно было, и выходит в зал, где Кирилл хрустит упаковкой новеньких инсулинок, как на праздник готовиться. Овсянкин оборачивается, и в его глазах, отражающих свет монитора, мелькает что-то похожее на счастье.