Игра вслепую

        Возвращаясь домой, профессор Бомба наиглупейшим образом заблудился. Со всем своим сложным оборудованием он забыл взять обычный компас и к дому выбрался почти случайно и уже в сумерках. Причиной ещё большей, чем обычно, рассеянности были занимавшие его размышления. Не слишком весёлые. Его теория, которой он посвятил столько лет, ради которой практически перечеркнул научную карьеру, которую поставил выше семьи — эта теория подтвердилась. Ясно, чётко и однозначно. Он своими глазами видел крошечную женщину в доспехах. А даже если считать, что органы чувств могут обманывать, то техника не ошибается. В диктофоне осталась запись голоса Сеамни, дочери Луга. В чистом виде — слишком тихий и слишком высокой частоты звук, чтобы его можно было разобрать, но если пропустить через программу обработки…         «Если будешь продолжать её искать, можешь повредить всем»         Он получил столь желаемые доказательства, но радости они ему принесли немного. Искал ведь уже не их, а дочь. Нашёл — и снова потерял. Он решил, что если она не свяжется с ним в течение трёх дней, то он снова отправится за ней.         Можно ли было верить словам маленькой воительницы? Он был слишком поражён увиденным в лесу, чтобы продолжить спорить и настаивать на своём. Мёртвые деревья выглядели предельно противоестественно и пугающе. Сеамни, дочь Луга, была настроена весьма решительно, что касается того, чтобы не пропустить его туда. Правда, не ясно, что бы она сделала, если бы он не стал её слушать.         Жаль, не осталось визуальных материалов — только запись. На листе под грифелем карандаша возникали грязные тёмные пятна — рисунок мёртвого леса. Разные оттенки серого, деревья, будто искорёженные, но если присмотреться, то вполне обычные. Только… не живые. Джонатану Бомбе от отца досталась не только смешная фамилия, но и хорошая зрительная память.         Второй рисунок — Сеамни, дочь Луга. Имя вызывало какие-то смутные ассоциации. Европа, кажется. Что-то староанглийское. «Сеамни, дочь Луга». Простой, но всё-таки украшенный плетёным узором доспех, на вид достаточно лёгкий, и шлем с заметной вмятиной. Меч в правой руке и кинжал на поясе. Потрёпанная повязка, немного вылезающая из-за ворота. Выбившаяся из-под шлема прядь чёрных волос, прилипшая ко лбу. Упрямое и бескомпромиссное выражение лица.         Джонатан некоторое время рассматривал рисунок, потом взял красный карандаш, которым обычно делал пометки на картах, и коротким штрихом добавил ссадину на резко очерченной скуле. Так было точнее.         Мэри Кэтрин могла только радоваться, что первый день на кухне получился неполным. Болла ничуть не преувеличивала насчёт тяжёлой работы: даже только провести весь день на ногах было непросто.         Эм-Кей познакомилась со всеми «девочками», но не всех сразу запомнила. Полуа, к которой её послали в самом начале, оказалась тоже гусеницей: молодой, поменьше и потоньше Боллы, невзрачной серой окраски. Ещё одна девочка-гусеница, Глим, была поярче. И обе они оказались весьма болтливы. До вечера Мэри Кэтрин услышала много разного о быте лесных жителей, в том числе с удивлением узнала, что толстуха Болла считается среди своих соплеменников красавицей — как раз потому, что толстая. Полуа и Глим хотели быть похожими на неё. Не меньшее удивление вызвал тот факт, что железных ножей в хозяйстве не было. Вообще не было железа. Эм-Кей резала какие-то корешки костяным лезвием и бурчала себе под нос про каменный век.         Болла бранилась на паршивые котлы, потому что её собственные пропали в Лунной гавани, а эти были с чужого небольшого «хутора» и не устраивали её что по размерам, что по качеству. Бранилась, правда, явно по инерции и для поддержания боевого духа, потому что было понятно: то, что для них нашли хоть какую-то утварь, было большим везением.         Вечером после ужина к Эм-Кей подошла незнакомая ей лифменка. Она в это время мыла один из котлов: в холодной воде и без нормального моющего средства это занимало ужасно много времени. И даже песком было не отскоблить — масштаб не тот. Кошмар, в общем. Она всегда ненавидела мыть посуду… Незнакомка села на камень рядом и без предисловия сообщила:         — Тебя искал твой отец, профессор Джонатан Бомба.         Она стремительным движением наклонилась вперёд и придержала котёл, который Мэри Кэтрин чуть не выпустила из рук.         — Ты… ты кто? — выпалила Эм-Кей больше от неожиданности, чем потому, что это могло как-то прояснить странное заявление.         — Сеамни, дочь Луга, — невозмутимо представилась лифменка. — А ты Эм-Кей, девочка-человек.         — Эм-Кей — это сокращение, — почему-то она смутилась. То, как назвалась Сеамни, похоже, было местной версией полного имени. — Вообще меня зовут Мэри-Кэтрин Смит, — она замялась на пару секунд и пояснила: — Фамилия мамина.         Элизабет Смит после развода вернула себе девичью фамилию и сменила на неё фамилию дочери, сказав, что лучше уж прозываться банально, чем по-дурацки.         — Слишком сложно, — Сеамни явно не оценила человеческую систему имён. — Так вот, я встретила твоего отца.         Во второй раз это прозвучало не менее странно, чем в первый.         — Где, как?.. Ты что, с ним говорила? — по всему получалось, что так, но Эм-Кей было очень трудно поверить. — Вы ведь прячетесь. Всё время, — получилось почти обвиняющее..         — Он искал тебя и приблизился к границе мёртвого леса. Я была вынуждена его остановить, — голос Сеамни был чуть более сердитым, чем было бы естественно. Как будто она скрывала неловкость. — Да, и не вздумай про это болтать. Я доложу генералу о происшествии, но сделаю это сама.         — Ладно, — Эм-Кей кивнула. Кому она вообще могла рассказать? Глим и Полуа больше сами болтали, чем хотели что-то услышать от неё. Разве что… Нод. Ей ведь придётся ему рассказать, если она будет просить его найти для неё птицу, чтобы слетать хотя бы до ближайшей камеры. Она решила, что об этом подумает потом. Если понадобится. — Что папа сказал? Он в порядке?         — Да что ему сделается, — пожала плечами Сеамни. Ответить более конкретно она не могла. Не присматривалась ведь. — В мёртвый лес я его не пропустила, а в остальном тут можно считать, что безопасно. Для вас, людей, по крайней мере. Он искал тебя, я пообещала, что скажу тебе, и попросила его больше тут не бродить. Всё.         Мэри Кэтрин разочарованно вздохнула. Она надеялась, что, может быть, отец ей что-то передал. Во время короткой встречи она почти не успела с ним поговорить. Но, с другой стороны — повезло, что Сеамни вообще посчитала возможным показаться ему и с ним общаться. Вспоминая, что и как об этом говорили Ронин и Нод…         Она, видимо, молчала слишком долго, потому что Сеамни, не дождавшись ответа, спросила:         — Слушай, а что значит «профессор»?         Если до этого у Эм-Кей ещё оставались какие-то сомнения в том, что лифменка встретилась с её отцом, то теперь они развеялись окончательно.         Она подумала немного и объяснила. Потом пришлось объяснять, что такое университет. Потом она поняла, что таким образом ей придётся пересказать всю систему образования, и пресекла дальнейшие вопросы. Тем более что правильнее было уточнить, что на самом деле Джонатан Бомба уже не профессор и называет себя так просто по привычке. С тех пор, как он уволился из университета, прошло семь лет — ссоры родителей, завершившиеся разводом, девятилетняя Мэри Кэтрин запомнила хорошо, — а из лаборатории его уволили, кажется, года четыре назад. Она в это время жила с матерью и не знала точно.         Неизвестно, простиралось ли любопытство Сеамни на какие-то ещё темы, потому что её позвал другой гвардеец и она, воскликнув: «Что, опять?!» — унеслась куда-то в сторону лагеря. Эм-Кей снова осталась наедине с котлом, неприглядной действительностью и своими мыслями. И если котёл постепенно поддавался её усилиям, то с остальным трудно было что-то сделать.         Спать они все ложились там же, где работали, под кухонным навесом. Ей досталось тёплое шерстяное одеяло, настолько пыльное, что последние несколько лет оно явно провалялось где-то в закромах. Возможно, там же, где котлы. Но Эм-Кей это уже совершенно не волновало.         Наутро она чувствовала себя на удивление… ну, не хорошо, но терпимо. Её, видимо, пожалели и не стали поднимать совсем уж в раннюю рань, так что удалось более-менее выспаться. А умывание в ручье прогнало остатки сонливости.         — Доброе утро. Что готовим? — бодро поинтересовалась Эм-Кей, подойдя к Болле за ценными указаниями.         — Мышь.         — Что, простите?         — Мышь. Не лучшее мясо, конечно, но выбирать не приходится.         — О, боже… Скажите, что мне это снится!         День обещал быть долгим и полным впечатлений.         Числа. Проклятые, сводящие с ума числа. «Я уже сбился со счёта…». Хотелось, чтобы сейчас можно было сказать так и забыть. Гвардия подсчитывала потери, и надежды на то, что кто-то из пропавших без вести может оказаться живым, уже почти не было. Ронину не требовалось вести списки. Он и так помнил всех своих подчинённых. Но всё равно записывал, потому что нужно было систематизировать. Нужно было отвлечься. И, в конце концов, были ещё доклады патрульных, удержать которые в памяти уже не получалось. Он проспал несколько часов, но чувствовать себя полутрупом не перестал.         Капитан разведки погиб, и его функции временно взял на себя Шиан. От штаба вообще теперь остался один Шиан, только с ним Ронину и оставалось совещаться. Что делать, кого куда послать, как обеспечить гвардию снаряжением… да и просто личным составом. Отозвать всех гвардейцев с форпостов было невозможно. Болотники не перестали быть реальной опасностью, и неизвестно, как они поведут себя в отсутствие своего князя. Ронин очень рассчитывал на то, что они не способны быстро самоорганизоваться… но оставить пограничные посты пустыми было нельзя.         Поздним вечером его нашла Сеамни: удачно подловила момент, когда он уже закончил выслушивать разведчиков, но ещё не отыскал начштаба. Коротким жестом она отдала честь и спросила:         — Разрешите доложить, генерал?         — Почему ты не в лазарете? — вопрос сорвался необдуманно. Ронин ведь и так знал ответ: такие, как она — как и он сам — остаются в строю, пока могут держаться на ногах. У него половина гвардии таких, на самом деле.         — Морайну и его команде хватает тех, кому их помощь действительно необходима.         Действительно, хватает. Если уж на него, генерала, старший целитель Лунной гавани потратил не больше пяти минут — чтобы убедиться, что серьёзных ранений нет, — а потом передал какой-то бледной девочке, у которой руки дрожали так, что она не могла нормально нанести мазь или затянуть повязку. Шиан в итоге забрал у неё лекарства и всё сделал сам, попутно докладывая обстановку. А чуть позже их выгнали из лазарета, сказав не занимать место. Ученики Морайна понабрались манер от него и на ранг скидок не делали: кто не нуждается в немедленной помощи — пожалуйте вон.         Морайн, сын Морвидда, отслужил в гвардии два года, после чего ушёл в знахарство и оттуда не возвращался. Но военная точность и чёткость действий, похоже, была неотъемлемой чертой его характера. Эвакуация лазарета, которую он почти полностью организовал самостоятельно, была, насколько Ронин знал из докладов, единственной частью общей эвакуации, которая обошлась без накладок. И это было большой удачей для всех, потому что лазарет требовался сразу и полностью функционирующим. Целители сбивались с ног, чтобы помочь пострадавшим от гнили.         Ронин коротко кивнул, признавая правоту Сеамни. Правда, это не значило, что он считает, что ей стоило отправляться в патрулирование вместо того, чтобы найти себе какое-нибудь дело в лагере. Но вовремя он ей не запретил, так что поздно было делать замечания.         — Что ты хотела сказать?         — Сообщить о происшествии, имевшем место во время патрулирования.         Насколько он знал Сеамни, дочь Луга, если она начала выражаться столь формально, значит, приключилось что-то, что выбило её из колеи. И — пришло в голову только сейчас — наверное, не просто так она подловила момент, когда он будет один.         — Хорошо, говори.         Сеамни докладывала коротко, чётко и не без подколок в адрес человеческой неуклюжести. Закончив, бросила на него чуть обеспокоенный взгляд. Ронин не стал говорить, правильно или неправильно она поступила. Не было здесь правильного и неправильного.         — Только у разумного существа хватит глупости лезть в такое место, — он коротко и совсем не весело усмехнулся. — Животные бегут прочь от мёртвой зоны.         Сеамни неуверенно кивнула и всё-таки сказала то, что её беспокоило сильнее всего:         — Я нарушила устав, генерал.         — Сразу видно, что ты его читала не слишком внимательно, — упрёка в его голосе, впрочем, не было. — Это правило всегда считалось столь очевидным, что нигде не было записано, — Сеамни глянула на него вопросительно, и он продолжил: — Не думаю, что твои действия нам повредят. Эм-Кей уже находится здесь, так что её отец в любом случае всё узнал бы.         — Я… Хорошо, генерал. Нужно ли что-то предпринять по этому поводу?         «А что тут вообще можно предпринять?» он не стал произносить вслух. Покачал головой:         — За Эм-Кей присматривает Нод, так что от тебя ничего не требуется. Возвращайся к своему отряду. И присмотри за ними, чтобы то, что приключилось час назад, больше не повторилось.         — Будет сделано.         Впечатление от того, как она бодро отдала честь, несколько смазал вспыхнувший на скулах румянец. И окончательно его испортило неразборчивое бормотание: «Не беспокойтесь, они никогда не повторяются». Хотя, вполне возможно, это Ронину только послышалось.         Занятий у Мандрейка было немного: спать, бездумно пялиться на стенки или в небо, про себя или вслух костерить лифменов и плесень (что было причиной его неприятностей в большей степени, он так и не решил). Плесень, помимо прочего, сожрала его посох… Одно прикосновение посоха позволяло заразить гнилью любое живое существо, да и вообще что угодно, что может разлагаться. Но этого оружия Мандрейк лишился, что его очень огорчало: заново изготовить артефакт будет очень непросто. Впрочем, о его восстановлении думать было рано, сперва следовало разобраться с другой проблемой. Достаточно серьёзной проблемой: он был в плену. Он, болотный князь, сидел в плену у лифменов! И то, что они практически не вспоминали о его существовании — не считая двух сменяющихся стражников — изрядно било по его самолюбию. Не то чтобы, конечно, он был готов себе в этом признаться.         Однако если лифмены считали, что безоружный и связанный он беспомощен, то они заблуждались. Без посоха ему было трудно использовать гниль… но всё-таки возможно.         Мандрейк был осторожен. Понимая, что, стоит кому-то заметить, что с верёвками происходит что-то не то, и он лишится этого шанса, сперва выжидал. Запоминал, когда меняются охранники и когда ему приносят еду (кормить его не забывали и на это время даже развязывали руки).         Он наблюдал за часовыми, наверное, даже более внимательно, чем они за ним. Парень с косичкой и сапогом ему решительно не нравился: он хоть и регулярно что-то шил или чинил, но при этом держал пленника в поле зрения и реагировал на любое его движение. К счастью, второй часовой не был столь бдителен. Он тоже был черноволос, только коротко острижен, и примерно того же возраста — но его Мандрейк про себя называл «мальчишкой». Мальчик со свирелью: скучая на дежурстве, он играл на маленькой деревянной дудочке. Паршиво играл, о чём болотник ему сообщил в первые же полчаса. Чтобы понять это, не требовалось даже музыкального слуха, хватало просто острого. Мандрейк решил, что Ронин, поставивший охранником это чучело с дудочкой, просто-таки издевается.         Мальчик на замечание обиделся и сказал, что пока только учится. Мандрейк посоветовал ему тренироваться где-нибудь в другом месте, желательно — ночью в гвардейском лагере: может, тогда его же товарищи засунут ему эту свирельку, куда надо. Мальчик обиделся ещё раз. Но, как ни удивительно, суть проблемы уловил и перестал мучить инструмент хотя бы тогда, когда Мандрейк спал.         Впрочем, музыкальные упражнения можно было простить за то, что этот часовой заглядывал в «камеру» примерно раз в час, а сидел там, где было удобней сидеть. Не то, что упрямец с косичкой, который всегда устраивался так, чтобы видеть Мандрейка. Час — не так уж много, но мальчишка только смотрел, чем занят пленник. Не трудно было притвориться спящим… До верёвок дело доходило только во время кормёжки. Дважды в день.         Полусуток вполне хватило бы, даже учитывая все сложности: верёвки, стягивающие руки за спиной, Мандрейк не видел, и даже дотронуться до них пальцами не мог. А делать что-то вслепую и без нормального физического контакта… тоже возможно, но долго.         Повязки ему не меняли, то ли забыв об этом, то ли считая излишним. Он считал, что так даже лучше, потому что лифмены не знали наверняка, в каком он состоянии. Болотники очень живучи, болотный князь — ещё более, но маловероятно, что гвардейцы порадовались бы, узнав, насколько быстро у него заживают раны. Настолько, что через пять дней он решил, что это место и это общество его окончательно достало.         Потребовалось несколько часов, чтобы верёвки стали ветхими достаточно, чтобы их можно было разорвать одним плавным бесшумным движением. Потом ещё некоторое время — разминать затекшие от долгой неподвижности мышцы… Мандрейк, поднявшись на ноги, хищно усмехнулся. Предрассветные часы — самые тихие и глухие. У его «камеры» не было никакой крыши, так что оставалось просто забраться наверх, чтобы выбраться. А лазать он умел хорошо. Дальше всё зависело только от способности передвигаться незаметно.         Действительность слишком сильно отличалась от желаемой. Каждый зелёный лист, каждый цветок и веточку мха он хотел бы запятнать гнилью и смотреть, как они рассыпаются прахом. Отыграться за плен, за пренебрежение, за проклятую фальшивящую дудочку, за всё. Но ему, безоружному и ослабевшему, оставалось только бежать. Добраться до родного болота — а там уже можно строить планы.         Пока его не преследовали. Он взбирался по дереву наверх, то и дело оглядываясь: далеко внизу горели огоньки лагерных костров. Иногда доносились невнятные возгласы, но тревогу пока никто не поднял. Ещё немного, и его вообще будет непросто выследить, даже лифменам, которые в этом были весьма искусны.         В идеале стоило бы найти себе средство передвижения: добираться до болота пешком слишком долго. Мандрейк был способен слышать «переговоры» летучих мышей, но воспроизвести эти звуки не мог. По крайней мере, без вспомогательных средств. Средство — деревянный свисток-рожок — было утеряно, так что пока о летучих мышах можно было забыть. Нужен был другой вариант.         Через некоторое время поиски увенчались успехом: он высмотрел на корявом вязе большую чёрную птицу. Конечно, вороны не летают ночью, но если хорошо попросить… Они умные создания, с ними можно договариваться. К тому же, было ещё одно средство (правда, в случае с вороном нежелательное). Насколько он знал, некоторые лифмены тоже обладали этой способностью — «направлять» разум животных, не отдавая им команд, но подталкивая в нужную сторону. Он представления не имел, как это работало — но точно работало. Ворон поднялся достаточно высоко, чтобы вдалеке можно было разглядеть высохшие деревья на болоте. И гораздо ближе было другое мёртвое пятно, которое неизбежно притягивало взгляд.         Мандрейк ещё сомневался некоторое время. Но нежелание признавать своё поражение пересилило.