Игра вслепую

        Лекарь сперва напоил его чем-то очень крепким и терпким, пахнущим травами, потом сунул ему в зубы кусок дерева — и резал по живому, вычищая въевшуюся в тело плесень. Глубоко, тщательно и долго, так что клыки искрошили деревяшку в щепки. Не будь у Мандрейка связаны руки, он бы с удовольствием сломал лекарю шею.         Конечно, он понимал, что ему придётся плохо, если не избавиться от плесени, но желания прикончить лифмена это не уменьшало. Нечитаемый спокойный взгляд бесил безмерно; то, что лекарь действует чётко и умело, не пытаясь причинять лишнюю боль, казалось почти оскорблением.         Когда густая, пряно пахнущая мазь притупила боль в ранах, Мандрейк выплюнул остатки деревяшки и спросил:         — Как тебя зовут?         — Зачем? — коротко и без интереса ответил лифмен.         — Запомню, чтобы точно не перепутать, кого потом убивать, — оскалился болотный князь. Этот лекарь не гвардеец, наверняка испугается, забавно будет посмотреть…         Не испугался. Не меняя тона, бросил:         — Морайн.         Мандрейк оскалился, уловив рассчитанное оскорбление: лифмен не назвал полное имя — в полном полагалось упомянуть отца или даже отца и мать. А тот тем временем с нажимом добавил:         — Умолкни, ты мешаешь мне работать.         — А если не?..         Мандрейк не успел договорить — лекарь перебил:         — А если не, то у меня есть кляп.         — Засунь его себе в!..         Морайн не стал дожидаться конца фразы и кляп действительно засунул — куда положено. Ловко впихнул пленнику между зубов ещё одну деревяшку с верёвочками на концах и привязал.         А затем быстро, хоть и без лишней спешки, наложил повязки, забрал погрызенную деревяшку и ушёл, бросив на прощание пару резковатых слов караулящим гвардейцам.         Мандрейка снова оставили под присмотром двух сменяющихся охранников. Всё те же молодые парни, только теперь мальчик со свирелькой реагировал на каждое его движение и проверял верёвки каждый час — похоже, начальство крепко надрало ему задницу. Поведение второго — который с сапогом, — не изменилось, только добавилась обязательная проверка верёвок.         В том, что его охраняют мальчишки, тоже мерещилось нечто оскорбительное. Потом его перетащили в камеру: лифмены нашли подходящий отнорок между корней и перегородили деревянной решёткой. Наверняка они понимали, что дерево болотного князя надолго не задержит, но даже он сам признавал: решётка не совсем бесполезна. Она усложняет положение.         Два раза в сутки его кормили и водили справить нужду — всё ещё развязывали руки, но стражник прижимал к горлу копьё, и вдобавок ему сообщили предупреждение генерала: если сделает хоть одну глупость, развязывать его перестанут. Совсем. Мандрейк в ответ оскалился и предложил передать Ронину нечто практически непристойное (по крайней мере, у мальчика со свирелькой уши покраснели). Конечно, он не рассчитывал, что гвардейцы на самом деле перескажут генералу такую грубость. Но не видел ни одной причины промолчать.         Снова казалось, что про пленника забыли все, кроме двоих охранников, и Мандрейк маялся от скуки и злости. Он мог только донимать мальчишек — но тот, что с сапогом, игнорировал, а тот, что с дудочкой, краснел и бледнел от возмущения, но не отвечал, — или размышлять. Так что думал: о болоте, о неправильной гнили и о Ронине (точнее, о зелёной гвардии в целом, но в итоге всё сводилось к их командиру) — в разном порядке и разных сочетаниях. Общим было одно — всё это выводило его из себя.         То, что в болоте без него наверняка царят раздрай и анархия, и собраться, чтобы атаковать лифменов, пока те отвлечены, его безмозглые подданные не смогут; разве только Бархатное Чудовище не безнадёжна — но и она генерал лишь потому, что не нашлось никого лучше.         То, что гниль, заполнившая Лунную гавань, не подчиняется ему, и он не смог разобраться в причинах. Не то чтобы его сильно интересовала суть вещей, но это гниль, а он — повелитель гнили. Она должна подчиняться! Он узнает, что не так, и изменит это.         То, что Ронин… просто существует.         Рассвет и закат — кормёжка. Мандрейк внимательно следил, как лифмены открывают решётку — в ней было грубое подобие двери, — как подходят, куда смотрят. Раны зажили, а значит, он мог попытаться снова. Копьё, конечно, та ещё проблема, но стражник не может быть каждое мгновение одинаково внимательным и бдительным. Когда-нибудь он хоть чуть-чуть отвлечётся. Ещё одна проблема — второй гвардеец стоял с луком, да ещё и снаружи камеры, — достать до лучника будет куда труднее, чем оттолкнуть копьё так, чтобы не получить удар в первую секунду.         Хотелось бы знать, хорошо ли «мальчик с дудочкой» стреляет.         Ожидание давалось нелегко; инстинкты подталкивали просто напасть, вцепиться зубами в горло, и будь что будет. Но он не был бы болотным князем, если бы не умел сдерживать инстинкты, когда это становилось жизненно необходимо. (Зато отыгрывался на тех, кто подвернулся под руку, когда необходимость пропадала.)         И, наконец, дождался.         — Без глупостей, — привычно напомнил молодой лифмен и держал у горла Мандрейка копьё, пока его товарищ, поставив на землю миску и кружку с водой, развязывал верёвки у того на руках.         Мандрейк не менее привычно пропустил реплику мимо ушей — по крайней мере, ни словом, ни жестом не показал, что слышит. Оставался неподвижным, пока «мальчик с дудочкой» не вышел из камеры и не нацелил на него лук: уже запомнил, что до того шевелиться не стоит, это провоцирует паранойю охранников.         А через мгновение он еле удержался от того, чтобы хищно оскалиться. Бдительный конвоир всё же допустил ошибку: случайно оказался между пленником и стрелком, а тот пока не сообразил переместиться. Это был шанс, и он не собирался его упускать.         Мандрейк поднял руку с ложкой, с которой падали комья невнятного месива из кореньев и мяса (на вкус эта еда лучше, чем на вид), но не донёс до рта. Резко дёрнул её в сторону и оттолкнул запястьем копьё. Выиграл этим полмгновения — и молниеносно врезал кулаком лифмену в живот. Доспех тому не помог — слишком лёгкий; парень согнулся, хоть и не выпустил копьё, а Мандрейк повалил его на себя: заслониться от стрелка и достать нож. На поясе у парня был нож — какое упущение с его стороны. Загнать бы клинок ему между рёбер, но сперва — избавиться от верёвки на ногах. Один быстрый взмах, всего одна секунда, но лифмен пришёл в себя достаточно, чтобы пытаться задержать его.         Глупо с его стороны. Мандрейк освободился от верёвок и вскочил на ноги, поднимая задыхающегося после удара гвардейца за грудки. Вырвал у него копьё, а второй рукой — толкнул назад, впечатывая в решётку. С треском сломалось дерево, а может, и рёбра. Лучник так и не выстрелил — боялся задеть товарища, вот и отлично. Мандрейк ещё одним ударом проломил решётку окончательно, швырнул в «мальчика с дудочкой» уже бесчувственное тело и шагнул из камеры наружу.                  Странно было бы думать, что болотный князь внемлет предупреждению и не станет делать глупости, учитывая, что он сказал гвардейцам в ответ. Потому Ронин не был удивлён, когда его разбудили вскоре после рассвета, чтобы сообщить о попытке побега (зато был невыспавшись и потому не в духе). Однако даже спросонья он выцепил из доклада слово «попытка» и уточнил:         — Уже схватили?         — Да, генерал, — бодро отсалютовал лопоухий гвардеец — видимо, из новобранцев, потому что его имя он не мог вспомнить. Либо память начала его подводить, о чём думать совсем не хотелось.         — Хорошо, — резко кивнул Ронин. — Веди.         И они пошли. Через лагерь, похожий на побеспокоенный пчелиный улей: немногие поняли, из-за чего именно поднялась тревога, но собрались схватить клинки и бежать, куда скажут. Мимо встревоженных взглядов, оружия наготове и спешно раздуваемых костров. Хотя те бойцы, кто поопытнее, уже поняли, что ничего срочного не происходит, и кострами занялись основательно — кто чтобы погреться, кто чтобы заварить трав или поджарить кусок вчерашней лепёшки.         В лагере ночует едва ли треть личного состава — остальные на форпостах, в патрулях и на охоте. Режим напряжённый, времени на отдых мало, хотя гвардейцы всё равно находят минутку поболтать или собраться у костра и посидеть с гитарой. Порой в ущерб сну. Но Ронин никогда не разгонял такие ночные посиделки, и его примеру следовали почти все десятники (некоторые, вроде Сеамни, и вовсе были зачинщиками). Иногда возможность расслабиться важнее сна.         На этот раз Мандрейк был в сознании. Его, запутанного в сеть, держало на прицеле четыре лучника, так что он не дёргался.         Ронин уже знал, что болотный князь оказался очень, очень невезучим. Сумел обезвредить охранников (оба, слава лесу, живы, хотя у Кратоса сломано три ребра), несмотря на поднятую тревогу выбрался за пределы лагеря — и нарвался на отряд летунов, отправляющихся на охоту. А в снаряжение охотников входят сети, чтобы переносить в них добычу, слишком крупную и тяжёлую для одной птицы…         Болотный князь тем временем заметил его появление (непонятно, как, потому что лежал мордой в землю), перекатился на бок — никто из лучников, к счастью для него, не спустил тетиву, — и выдал длинную бранную тираду.         Ронин не стал даже вслушиваться, не то, что отвечать (подозревал, что ничего нового не услышит — даже в смысле «новых слов»; у некоторых ветеранов гвардии и болотники могли бы поучиться сквернословию). Сейчас он не собирался разговаривать с Мандрейком. Всё, хватит. Ничего полезного тот не скажет. А разговаривать с ним спросонья и врагу не пожелаешь.         Лифмены никогда не обходились с пленниками бессмысленно жестоко, но после двух попыток побега…         Разумеется, на его месте Ронин тоже пытался бы сбежать, невзирая на последствия, но это не значит, что он изменит решение или проявит снисхождение. Как минимум потому, что будь он на месте Мандрейка, в плену у своих врагов — у него наверняка уже недоставало бы конечностей или как минимум пальцев.         Прежде чем уйти, приказал гвардейцам:         — Связать понадёжнее и больше не развязывать. Если не прекратит сквернословить, вставить кляп.         «Хотя кляп он всё равно разгрызёт», — хмыкнул Ронин про себя, вспоминая, какие у болотного князя клыки.         Уже когда он уходил, в спину ему прилетело ещё одно заковыристое ругательство. Кажется, Мандрейк очень хотел, чтобы он обернулся.         Ронин этого делать не стал.         Но Королеву болотник помянул очень зря…                  Ситуация стабилизировалась, если сейчас можно было так сказать. Лифмены патрулировали границы мёртвой зоны, которая перестала расширяться так быстро, и в их докладах не появлялось ничего нового, что сделало бы обстановку ещё сложнее. Мандрейк сидел в плену, болотники — в болоте и не предпринимали попыток освободить своего князя. Хотя последние дни дозорные на форпостах отмечали там какое-то шевеление, но вылазок в лес не было. Ронин надеялся, что так продолжится и дальше. Наверное, не стоит рассчитывать, что у болотников не найдётся вообще никакого лидера — но достаточно будет, если этот лидер не решится привести армию в лес.         Лагерь беженцев становился всё основательней и упорядоченней. Как грибы после дождя, вырастали навесы, появилась даже грубоватая мебель из веток и листьев, в стороне выкопали выгребные ямы, кто-то разметил мерцающими гнилушками дорогу к ручью для тех, кто не видит в темноте, и соорудил из листьев загородку-купальню для самых застенчивых. Ронин знал, что порядок и относительное спокойствие — в основном заслуга Нима Галу; а за то, что пока нет серьёзных проблем с припасами, стоило благодарить Боллу, хозяйственность которой не уступала её объёмам. И если у мирных жителей была возможность готовить самостоятельно, то у гвардейцев на это просто не хватило бы времени. Так что да хранит лес несравненную Боллу и её кухонную команду.         Однако, как бы ни шли дела, у генерала всегда оставался личный источник проблем (то, что он делил его как минимум с десятником отряда, в который входил воспитанник, мало утешало).         С утра после попытки побега Мандрейка Ронин не стал ложиться спать. Рассвет — вполне подходящее время, чтобы начать день, если не вспоминать, что предыдущий кончился около трёх часов ночи, уже после захода луны. Он узнал, что срочных сообщений нет, и отправился на патрулирование вместе с двумя парнями из десятка Аргантии: иногда нужно посмотреть самому, а не только собирать доклады. Все генералы лифменов следовали такому принципу.         Он пробыл на границе мёртвого леса только половину смены; провести вне лагеря слишком много времени не мог. Пусть там и остался Шиан, но всё же… всё же генерал может понадобиться в любой момент. Так что, оставив двоих лифменов продолжать патрулирование, он в одиночестве вернулся в лагерь.         На земле неподалёку от «штабного» тента сидел Нод, который вскочил на ноги прежде, чем он приблизился, и дождался его уже стоя.         — Ты ничего мне не хочешь сказать? — Ронин остановился перед ним, а он всё молчал. Наконец резко бросил:         — Да, хочу. Думаешь, я здесь просто так болтаюсь? — Нод сделал паузу, набираясь смелости, а потом посмотрел на наставника в упор, в глаза: — Я нарушил твой приказ.         Ронин коротко кивнул: его уже поставили в известность. Невозможно пройти через гвардейский лагерь и не узнать, хоть кратко, последние новости. Он выжидающе посмотрел на юношу, рассчитывая на пояснения. Нод отвёл взгляд, но продолжил говорить:         — Мы рассредоточились, как обычно на охоте, и я заметил болотника. Пытался его преследовать, чтобы выяснить, что он тут делает, но потерял. И отряд тоже потерял. Не смог никого разыскать и просто вернулся в лагерь, — он вздохнул и закончил: — Я не хотел, чтобы так вышло.         Ронин покачал головой:         — «Не хотел». Ты всегда так говоришь.         — Прости, — юноша на пару мгновений нахохлился, как мокрый птенец, но потом всё-таки выпрямил спину и снова поднял на него глаза.         — Ты помнишь, что я тебе сказал по поводу подобных выходок, — это был не вопрос, а утверждение. Но дальше Ронин сказал не совсем то, чего можно было ожидать: — Мандрейк сегодня снова пытался бежать. Недалеко, правда. Но Кратос ранен, он проведёт в лазарете как минимум две недели, так что теперь Тилю нужен новый напарник, — потому что тот смылся из лазарета сразу же, как узнал, что сотрясения мозга у него нет. Ещё один из тех, кто не терпит оставаться в стороне. Как Сеамни, как старый Сигерн, как он сам. Тиль считал, что виноват в том, что Мандрейк смог сбежать, и хотел искупить вину. Ронин, взвесив все «за» и «против», оставил его в охране. Тиль не из тех, кто будет срывать разочарование и досаду на пленнике, так что просто будет внимательнее и осторожнее. С этой тварью только так и можно… И никак не выделить на охрану больше гвардейцев — свободных нет. — Этим ты и займёшься.         На секунду на лице Нода мелькнула детская обида, а потом — разочарование. Наверное, он рассчитывал на некоторое снисхождение за чистосердечное признание. Но всё-таки сумел взять себя в руки и кивнул:         — Я понял. Когда начинать?         — Сменишь Тиля через три часа, на закате. А до этого времени можешь быть свободен.         — Хорошо, — он сдержанно наклонил голову, но через пару мгновений не выдержал: — Это… насовсем?         — Минимум на две недели, — Ронин наконец позволил себе тень улыбки. Всё-таки чистосердечное признание действительно чего-то стоило.