***
Первое, что поразило и без того изрядно озадаченного министра в комнате, куда его привели — решетка на единственном нешироким окне. Это уж точно не могло быть защитой от незваных гостей с улицы — с первого же беглого взгляда стало ясно, что это был далеко не первый этаж... Вывод был один: решетка должна была предотвратить побег из этого помещения, которое в целом мало напоминало тюремную камеру. Конечно, уютным назвать это место было трудно, однако там была вполне обыкновенная мебель, и невольного посетителя усадили не на металлическое кресло, намертво прибитое к полу, как в камерах для допросов, на обычный деревянный стул. — Я полагаю, вам хватит рассудка, чтобы не предпринимать попыток побега... Однако если вы будете излишне стремиться покинуть это помещение до окончания нашего разговора, то я вынужден буду приковать вас, — произнес Алебард почти мягко. Хватало одного взгляда на его лицо, чтобы понять, что эта мягкость в любой миг может смениться обжигающим холодом или даже яростью: в его ясных серых глазах отчетливо читалось бесконечное упорство. Он был настроен узнать правду, и он добьется этой цели, чего бы это ни стоило — вот что говорил его взгляд... — Я не убегу, — коротко проговорил министр работ, оглядываясь по сторонам. — Что ж, я надеюсь, что вы соответствуете своему имени... Петер значит "камень", и в вашем случае это явно должно было символизировать твердость духа и способность сдержать слово. Прежде мне не выпадало шанса выяснить, верно ли Великий Зонтик вас назвал, но теперь мы это узнаем. Чиста ли ваша совесть? — Не совсем, кое в чем я провинился... Мне стыдно. Я исправлюсь, если позволите, — эта фраза моментально заставила грозного приближенного короля насторожиться. — И что же это за вина? Признание может облегчить вашу участь, так что ради вашего же блага я советую вам рассказать обо всем и не утаивать правду, ведь она в любом случае станет известна рано или поздно, — сказал он все так же спокойно. Он точно знал, что стыдить или запугивать этого подчиненного нет никакого смысла — от таких методов он только снова опустит глаза и замрет истуканом, осознавая в глубине души свою вину, но даже не роняя ни одной слезы... Если довести его до этого, то вытянуть из него хоть слово будет невозможно, и потому нужно было действовать осторожнее и мягче. — Ну... — Петер замялся, по привычке вертя в огрубевших пальцах обгрызенный карандаш. — Курил в кабинете и опять кинул окурок в корзину для бумаг. Вроде не загорелся, но мог... И еще вчера ушел раньше времени, потому что вас рядом нигде не было. Ну и спал на работе пару раз, когда совсем сонный был. Кажется, все. Мелочи, конечно, но вы наверняка будете недовольны. Первому Министру пришлось призвать на помощь все свое самообладание, чтобы выслушать эти признания с бесстрастным видом. Его тянуло и рассмеяться, и раздраженно приказать прекратить нелепые шутки... Сдерживать порыв заставляли два обстоятельства: вполне искренний тон собеседника без малейшего намека на насмешку и знание его характера. Временами он казался недалеким, но таким его считали лишь те, кто заставал его только в самые неподходящие моменты. Конечно, у него были свои причуды, с которыми приходилось просто мириться, однако глупцом он не был, — и ему уж точно хватало благоразумия, чтобы не паясничать в серьезном разговоре с самым суровым из представителей власти. — Это действительно все? — в ответ министр работ кивнул с виноватым видом. — Я недоволен вашим поведением, однако справедливо и то, что все ваши проступки незначительны. Разумеется, вы будете наказаны за свою безответственность, но сейчас у нас есть более важная тема для разговора... Что вы делали три дня назад после утренней службы в церкви? — Работал, как обычно. Бумаги разгребал... Очень много всего накопилось после того, как я неделю ездил следить за восстановлением сгоревшего квартала, и я в кабинете допоздна сидел, даже перерыв пропустил. — Утром того же дня вы преспокойно сплетничали с коллегами, не особенно беспокоясь о том, сколько документов вам предстоит рассмотреть. Полностью ли вы уверены в том, что не покидали свой кабинет после службы? Помните: за любой, даже самой мелкой ложью последует строгое наказание... Опишите тот день как можно подробнее. — Да, с утра мы и правда болтали обо всяких пустяках... Точно не скажу, сколько времени, но вроде бы недолго. Если бы вы нас не разогнали, мы бы еще немного посидели и разошлись, дела были у всех. Честно сказать, я когда зашел к себе и увидел, какая там гора бумаг, чуть не выругался — думал, это и за две недели не разобрать. Знал бы, что меня ждет такой завал, — не гонял бы чаи с остальными... Разумеется, принялся за дело сразу же и кое-что успел сделать до того, как служба началась. Думал и в храм не идти, работать дальше, но боялся, что вы разозлитесь, если я там не появлюсь, и поэтому пошел. Когда вернулся, сидел за бумагами до вечера, даже задержался, домой пошел только в сумерках. У меня тогда часы встали, и я, пока колокола в храме не зазвонили, думал, что еще и пяти нет... — именно в этот момент рассказ был прерван новым вопросом: — Отчего же остановились ваши часы? Я полагаю, вы должны были успеть найти причину и решить эту проблему. — Я их просто завести забыл, а понял это только вечером. Завел — снова пошли... А почему вы вдруг про часы спросили? — Петер заметно осмелел, поняв, что его не собираются отчитывать, и даже решился сам задать вопрос, хотя и очень осторожно. Разумеется, осторожностью это было лишь по его меркам, ведь он совершенно не умел увиливать, забалтывать собеседника и облекать неприятную правду в красивые слова. Он мог либо говорить прямо, либо молчать и держать все вопросы в себе. — Я отвечу, но лишь в том случае, если вы поклянетесь не сообщать о нашем разговоре и о моем ответе ни одной живой душе. Знаете ли вы, что бывает с теми, кто нарушает клятвы? Великий Зонтик не любит тех, кто не держит слова, и, хотя его непросто разозлить, он до сих пор помнит о вашем заговоре... Подумайте дважды: готовы ли вы сохранить тайну? Не бросайте обещаний на ветер, если не хотите испытывать терпение нашего создателя! — Я нем как могила, раз так надо. Клянусь молчать обо всем, что вы мне расскажете, даже если будут пытать... Умру, но секрет не выдам. Жизнью своей клянусь перед Великим Зонтиком и... вами, — с непривычной торжественностью произнес министр работ. Такой тон придавал ему немного комичный вид, и он сам это понимал... Теперь уже ему пришлось приложить некоторые усилия, чтобы сдержать неуместный смешок. — Рад, что вы предпочли пропустить перечисление моих неофициальных титулов хотя бы в тот момент, когда даете клятву мне... Все это слишком напоминает идолопоклонство, не находите? Ничего подобного в виду обычно не имеется, но от этого ощущения отделаться сложно. А я уж точно не должен быть кумиром для вас, — усмехнулся Старший Брат. — Я верю вам. Помните: если вы нарушите данное только что слово, то подведете и меня, и нашего повелителя... Что же до вопроса о часах, тут все просто: они являются важной уликой в одном очень серьезном деле. Часы шпиона явно сломались в неподходящий момент, и он неосторожно оставил на месте преступления деталь от них. Под подозрением каждый, и именно по этой причине мы с вами сейчас говорим. — Шпион? Разве они не только в книгах существуют? — В книгах нечасто пишут о том, чего нет и никогда не было — даже сказки отражают жизнь, хотя и приукрашено... Я и сам предполагал, что подобное осталось в далеком прошлом, и теперь сохраняется лишь в историях о приключениях и войнах, однако сейчас это коснулось нас. Кто-то вновь плетет интриги против Верховного Правителя, и мой долг сейчас состоит в том, чтобы найти этого человека и предать его суду! Кстати, раз уж речь зашла об интригах... Как и по какой причине вы стали участником того заговора? — Понимаете, я думал, что доброе дело делаю. Мне как-то раз Тони сказал — вроде как по страшному секрету, — что наш создатель слаб здоровьем и очень волнуется, когда узнает о проблемах, и попросил не говорить ему о всяких неприятностях... Ну, сначала я несчастья скрывал, потом трудности, потом — вообще все. А без его приказов попробуй пойми, что надо делать! Я ведь мысли его читать не умею, а если рассказать ему, что в одном конце страны пожар был, в другом — дом развалился, а везде разруха, то ему могло и плохо стать... Так я думал. — Неужели вы искренне в это поверили? Вы всегда казались мне довольно рассудительным человеком. — Я же о людях знаю немного, а уж о Великом Зонтике... Тони тогда был так взволнован и говорил столько заумного, что я ему не мог не верить, — теперь только понимаю, что это либо он сам напутал, либо ему тот прохвост наврал. Жаль, конечно, что так вышло, но зачем сейчас плакать? Исправляться надо. — Вот как... Я полагаю, вы вынесли из этого урок? Тогда Зонтик запретил мне казнить вас именно потому, что поверил в вашу способность учиться на своих ошибках. — Разумеется, я запомнил это на всю жизнь вперед и выучил! Вы очень меня напугали, когда в первый раз пришли... Чем страшнее урок, тем крепче он врезается в память. Больше я ничего прятать от нашего короля не буду, — на последней фразе Петера едва заметно передернуло от воспоминаний о том дне, когда ему впервые пригрозили наказанием за его поступки. — Я рад знать об этом и готов вам поверить... Знаете, вы оказались более приятным собеседником, чем мне казалось. Этот допрос обещал быть нелегким, и я готовился вытягивать из вас информацию угрозами или хитростью, но вы сами отвечали на все мои вопросы — вас даже не приходилось торопить. Ваши честность и храбрость очень впечатляют. Пожалуй, я бы поговорил с вами еще немного, однако... не подскажете ли, который час? — спросил Первый Министр, пристально глядя на своего подчиненного. Его цепкий взгляд моментально замечал все значимые детали и особые приметы, самые мелкие движения и мимолетную смену выражения лица собеседников. Разумеется, он сразу же заметил, что министр работ носил добротные, но вполне обыкновенные наручные часы, которые, впрочем, могли быть куплены несколько дней назад, после спешного избавления от других, серебряных... На первый взгляд этот скромный бывший работяга казался бесхитростным и простым, но Алебард твердо знал: всецело верить на слово нельзя даже тем, кто будто бы совершенно не способен соврать. Он не собирался прямо и безосновательно обвинять своего собеседника во лжи, однако не устроить тому еще одну проверку с помощью небольшой хитрости было бы, на его взгляд, неосмотрительно. Не потянется ли потерявший бдительность чиновник по привычке к карману, чтобы вытащить те часы, существование которых он пытался скрыть? Сейчас одно движение могло решить судьбу бывшего заговорщика по крайней мере на ближайшие несколько недель... Конечно же, один тот факт, что он недавно носил карманные часы, не мог быть основанием, чтобы признать его виновным, но если бы это было так, то его можно было бы отправить в темницу как подозреваемого. Что ж, на свое счастье Петер до недавнего времени вовсе не имел часов, потому что не считал это необходимым, а когда ему все же пришлось приобрести их, то купил самые обыкновенные, какие были у многих горожан... Он мог бы позволить себе окружить себя и свою семью роскошью, но не видел в этом никакого смысла. Услышав вопрос о времени, он, разумеется, без малейшего промедления взглянул на свои часы и совершенно спокойно ответил: — Примерно без двадцати три. Наверное, время уже поджимает? — Вы правы, нам обоим следует вернуться к своим делам, и потому я задам вам последний вопрос. Видели ли вы в тот день что-нибудь подозрительное? Может быть, кто-нибудь из ваших коллег вел себя необычно или говорил странные вещи? — Нет, ничего такого не было. Утром они, конечно, рассказывали всякое, но это бывало и раньше, и ничего странного в этом нет... Может, потом днем кто-то что-то и натворил, но я этого не видел. — Оснований не верить вам у меня нет, однако мы с вами еще поговорим позже, ведь вы можете оказаться свидетелем преступления. Теперь же я провожу вас в ваш кабинет... Помните о своей клятве, Петер! Если вы ее нарушите, то не только навлечете на себя гнев Великого Зонтика, но и поможете изменнику.***
Первый допрос почти разочаровал сурового чиновника: он не узнал ничего нового. Он не рассчитывал на моментальное признание преступника, но ожидал найти хоть одну зацепку в поведении или словах подозреваемого, однако тот, видимо, действительно не имел к этому делу никакого отношения. Впрочем, это не означало, что за ним не нужно было внимательно следить... Под подозрением был действительно каждый, и даже тот, кто казался простым до наивности, мог оказаться хитрецом и талантливым актером, идеально играющим свою роль. Может быть, кто-то назвал бы его параноиком, но Первый Министр искренне считал, что лучше перестраховаться лишний раз, чем пострадать из-за собственной невнимательности, и следовал этому принципу неукоснительно. Будь у него больше времени, он непременно попытался бы вытянуть из немногословного подчиненного как можно больше информации, однако в тот день это было невозможно, и потому он казался недовольным. Конечно же, министр образования всего этого не знал и думал, что Алебард зол, причем именно на него... Он понятия не имел, чем именно мог его разозлить, но одна мысль о возможном наказании приводила его в такой ужас, что думать рационально никак не получалось. Услышав быстрые шаги на другом конце коридора, он уже мысленно готовился к смерти и вспоминал все слухи о том, что мозг после обезглавливания живет еще пятнадцать секунд, которые превращаются в сплошную агонию. Слезы неудержимо текли из глаз, он горячо молился про себя, но это ничуть не утешало его. Последние несколько лет он изо всех сил старался оставаться незаметным, чтобы ни разу не оступиться... Воспоминания о первой встрече с грозным Первым Министром навсегда запечатлелись в его уме. В тот мрачный дождливый вечер ему казалось, что кара Верховного Правителя уже обрушилась на него в лице такого начальника... Он смертельно боялся его, и этот страх со временем ничуть не становился легче. Когда шаги остановились напротив двери его кабинета, он замер, с трудом подавляя желание убежать или спрятаться. — Взгляните на меня, Кринет, — негромко приказал единственный приближенный короля. Запугивать и без того измученного собственным страхом человека у него не было никакого желания... К тому же он не видел в этом необходимости: подобные методы могли в этом случае лишь навредить. В панике самый младший и самый робкий из министров мог оговорить себя, боясь пыток, или полностью лишиться возможности говорить. В моменты волнения он начинал заикаться, и временами ему не удавалось выдавить из себя ни слова, — об этом Алебард узнал вскоре после их знакомства. С тех пор он старался держаться с ним как можно спокойнее хотя бы потому, что иначе говорить с ним было сложно. Молодой человек поднял глаза, но его очки так запотели от слез, что увидеть это было трудно. Его трясло, и он еле сдерживался, чтобы не разрыдаться снова, — это как раз было видно с первого взгляда. Не пожалеть его в этот момент было почти невозможно. Впрочем, это могло быть признаком того, что совесть его не вполне чиста. Разве стал бы на его месте так волноваться невиновный? Если боится, — значит, есть основания... Или же это значит лишь то, что он нервный и легко поддающийся страху человек? Понять это было тяжело, и очевидно было только одно: нужно вывести его на откровенность. — Неужели вы боитесь меня до такой степени? — в ответ он кивнул и снова отвел взгляд. — Кажется, я произвел на вас слишком сильное впечатление в нашу первую встречу. Не буду говорить, что мне следовало тогда быть мягче, ведь страх, к сожалению, часто бывает единственным, что заставляет людей выполнять свои обязанности добросовестно... Однако вы за все эти годы ни разу не показали себя нечистым на руку, ненадежным или глупым. Может быть, вы бываете излишне осторожны и временами боитесь перемен, но у каждого свои пороки, не так ли? Отвечайте словами, если можете. — Наверное, так... Я едва ли достаточно мудр, чтобы судить об этом, — на эту фразу у Кринета ушло намного больше времени, чем должно было: он снова заикался. — Не принижайте себя: вы имеете такое же право рассуждать об этом и иметь свое мнение, как я. Более того, вы имеете право выражать свое мнение и не соглашаться со мной... Впрочем, я говорил не об этом. Скажите мне, есть ли вам смысл бояться меня, раз вы ничем не заслужили наказания? — Если я действительно не заслуживаю наказания, смысла нет, но я боюсь. Вы тогда говорили, что мы не имеем права на ошибку, а я несколько раз оступался... Нечаянно, конечно, но это же не оправдание, верно? — На мой взгляд, единственная ваша значительная ошибка состояла в том, что вы участвовали в заговоре, и ее вам давно простили: Великий Зонтик милосерден, да и я никогда не был мстителен. Следовательно, в данный момент наказывать вас не за что... Я пришел к вам только ради одного разговора. Бояться нечего: я задам вам несколько вопросов, а ваш долг — ответить на них честно. Конечно, я могу в вас ошибаться, но вы не похожи на преступника; более того, если вы и сделали что-то предосудительное, далеко не за каждый проступок вы будете казнены. Я должен предупредить вас лишь об одном: вам не следует лгать, скрывать правду и приукрашивать даже в мелочах. Теперь следуйте за мной, ведь подобные разговоры не стоит вести при возможных свидетелях. Разумеется, полностью министр образования не успокоился. Все это настораживало его, даже несмотря на то, что он действительно не сделал ничего заслуживающего серьезного наказания... За последние несколько лет они с Первым Министром едва ли обменялись даже сотней слов: обычно все их общение заканчивалось на том, что младший каждый месяц точно в назначенный день дрожащей рукой протягивал старшему отчет и быстро покидал его кабинет, едва дождавшись разрешения идти. Изредка, правда, они перекидывались парой фраз о делах, но эти разговоры всегда были короткими и сухими. Сейчас же им предстояло провести наедине не менее получаса, и это было для нервного впечатлительного министра страшнее любого ночного кошмара. Он должен был поговорить с человеком, которого боялся намного больше, чем самого короля, которого в каждой проповеди изображали добрым и терпеливым. О правой руке Верховного Правителя ходили весьма мрачные слухи: поговаривали, что он с удовольствием применял довольно жестокие пытки, чтобы выбивать признания из особенно несговорчивых преступников, имел нескольких любовников, которых откровенно мучил, запросто мог поднять руку на любого, кто раздражал его... Говорили о нем еще многое, и некоторые верили части этих слухов. Хотя Кринет и знал в том числе и по собственному опыту, что многие сплетни попросту придуманы от скуки людьми с особенно ярким воображением и распространены легковерными, слова знакомых и коллег о садизме начальника заставляли его внутренне содрогаться. Идти рядом с этим человеком, стараясь успевать за его быстрым шагом, уже было для него сущей пыткой, а когда они прошли мимо дверей кабинета Первого Министра... Что ж, описать его страх словами было невозможно. Ему представлялось, что его ведут в темницу под замком и собираются пытать. Хотелось бежать, не так важно, куда, — лишь бы подальше от замка с его холодным темным подземельем. Он всегда чувствовал себя слабым, и оттого боялся каждого, кто казался ему сильным... Сильными он считал почти всех, кого знал. Он старался быть или хотя бы казаться похожим на них, но его усилия обычно были так тщетны, что он и сам не знал, плакать или смеяться. Мысли об этом приходили к нему во время бесконечного пути по лабиринту коридоров сами собой, и он даже не пытался их останавливать: лучше было думать о своей слабости, чем представлять себе сцены ужасных пыток, которые, несомненно ожидали его... Он был так уверен в самом страшном исходе, что даже удивился, когда его привели не в камеру пыток, а во вполне обыкновенную, хоть и спрятанную за тайным ходом, комнату. Казалось, Алебард заметил чувства, на миг промелькнувшие на лице подчиненного, и это заставило его сдержанно улыбнуться. — Я же говорил вам, что бояться нечего... И, кстати, большая часть слухов — всего лишь плоды неуемной фантазии некоторых граждан. Никаких камер пыток в замке нет, а мне чужие страдания не приносят никакого удовольствия. Вы сможете говорить сейчас или вам нужно несколько минут, чтобы успокоиться? — спросил он совершенно спокойно. — Честно говоря, я не знаю, — выдавил из себя Кринет, заикаясь так, что даже эта короткая фраза далась ему с большим трудом. — Я сам вижу, что говорить вы не можете: я с трудом понимаю вас. Что ж, это было ожидаемо... Я дам вам несколько минут, чтобы собраться с мыслями и взять себя в руки. Если же вам так и не удастся ответить на мои вопросы вслух, то я дам вам ручку и бумагу, чтобы вы отвечали письменно. Этот разговор важен, и избежать его вы не сможете... Последнее я говорю на тот случай, если ваше заикание притворно, — молодой человек хотел в ответ на это заверить, что он не притворяется и не знает, возможно ли вообще сымитировать подобное, но не смог произнести ни слова. — Не тратьте силы на попытки возражать, вы лишь хватаете ртом воздух. Я верю вам не меньше, чем любому из ваших коллег, однако сейчас верить полностью не следует никому. Монолог продолжался, и неискушенному зрителю могло показаться, что Старший Брат просто болтает обо всем подряд от скуки, но и это было очередным его планом. Он знал, как сильно тишина и молчание могут давить на и без того взволнованного человека, и потому без малейшего намека на гнев или нетерпение подводил разговор к нужным темам... Поначалу немного потрясенный этим министр образования только кивал в ответ на редкие почти риторические вопросы, потом начал отвечать словами — и чем дальше, тем более длинными становились его ответы. Это уже больше напоминало дружескую беседу, чем допрос, и со временем сам Кринет почти забыл о своем страхе: он вполне непринужденно, хотя и довольно робко рассказывал о том, как стал первым учителем в тогда еще единственной школе Зонтопии, каким образом получил должность министра, как присоединился к заговору, пытаясь хоть где-то почувствовать себя полноценным и значимым, как в равной степени боялся гнева граждан и недовольства начальника, как временами плакал в одиночестве в своей квартире, сожалея о своем предательстве... Зашла речь и о событиях трехдневной давности. Если бы это было обыкновенным допросом, молодой чиновник наверняка впал бы в панику, пытаясь вспомнить все в точности, и неминуемо навлек бы на себя подозрения, но теперь он был спокоен и откровенен. Конечно, так его рассказ, разделенный на отдельные части, занял больше времени, чем мог бы, однако он сообщил то, о чем не рискнул бы сказать при других обстоятельствах. — Признаться, кое-что необычное в тот день действительно произошло... Может быть, мне только показалось, но Антонин и Максимилиан вели себя как-то странно. Первый испытывает к вам неприязнь, и это мы знаем давно, однако тем утром он говорил о вас намного больше неприятного и прибавлял к обыкновенным слухам много жутких подробностей, а второй будто бы был чем-то возбужден, разговорчив и весел. Обычно он серьезен и собран, почти не смеется и говорит не очень много... Тогда же он шутил над нами и сам рассказывал свои истории, о которых я до сих пор не знаю, правда это или только его выдумки. Наверное, он либо получил хорошие вести, либо планировал что-то важное и приятное для себя. И еще... уже позже, когда я шел на вечернюю службу, в коридоре, который мы между собой называем запретным, у самого поворота, я увидел что-то на полу, и это оказался маленький ключик... Если бы не он, я бы даже порог не переступил! Но я решил, что ключ потеряли вы, подобрал его и положил в карман, чтобы вернуть позже, но так и не решился побеспокоить вас, — сказал он, в очередной раз отводя взгляд в смущении. Ему совсем не хотелось доносить на коллег, и если бы он продолжал верить в ужасную, граничащую с безумием, жестокость Первого Министра, то ни за что не сказал бы ему этого, но сейчас, узнав его с другой стороны, он счел это не слишком опасным... На его подрагивающей бледной ладони лежал предмет, который Алебард тут же узнал: это был ключ от тайного хода, что связывал его кабинет с его спальней и одной из потайных комнат. В том, что он не мог сам три дня назад потерять это в коридоре, ведущем к личным покоям правителя, он был уверен полностью. За несколько часов до этого разговора он открывал дверь того хода точно таким же... Чтобы убедиться в том, что он не обознался, ему пришлось вытащить собственную связку ключей, найти нужный и сравнить. Ошибки быть не могло: кто-то и впрямь умудрился сделать копию ключа, который все это время лежал в его кармане. Неслыханно! На несколько секунд в комнате повисла тишина. — Что ж, Кринет, я должен поблагодарить вас. Сейчас вы, возможно, делаете нечто более значимое, чем любой из ваших коллег может себе представить! Впредь не бойтесь приходить ко мне, если обнаружите что-нибудь странное. Вы можете оказать мне неоценимую помощь в важнейшем деле... Я полагаю, нет необходимости напоминать вам о недопустимости лжи в подобных вопросах. Здесь вы имеете право на ошибку в своих предположениях, но не на попытку намеренно оговорить невиновного. Ни один человек не будет обвинен лишь на основании ваших слов, так что вы можете смело выдвигать предположения, однако если вы будете преувеличивать или рассказывать то, чего на деле не было, то я вынужден буду наказать вас — не слишком жестоко, конечно же, но достаточно, чтобы вы запомнили этот урок надолго, — произнес Старший Брат после затянувшейся паузы, продолжая внимательно рассматривать найденную улику. Уже вторая, и куда более значимая, чем крышка от часов... Если в начале расследования министр не был уверен в том, что шпион подкрадывался к двери покоев Верховного Правителя не просто из любопытства, то теперь точно знал, что намерения преступника были вполне серьезны. — О, я ни за что не солгу вам! Признаться, вы всегда казались мне мрачным, безжалостным и вспыльчивым, и когда мы шли сюда, то я думал, что вы будете допрашивать меня, но вы заговорили со мной почти как с другом... Я не знаю, могу ли рассчитывать на вашу дружбу, но теперь мне совесть не позволит вас обмануть, — ответил Кринет, нерешительно улыбнувшись. — Я рад знать, что вы уже считаете меня своим другом... Однако я действительно допрашивал вас, и помимо всего прочего узнал, что вы интересный собеседник. Я надеюсь поговорить с вами еще не раз и продолжить наше знакомство. — Правда? Вы сейчас допрашивали меня? И... неужели я действительно вам интересен? — Именно так, Кринет, я не вижу смысла лгать о подобном... Я начал говорить с вами непринужденно, чтобы вы успокоились и смогли отвечать на вопросы четко, но из ваших ответов на мои отвлеченные вопросы узнал кое-что о вас самих. А вы часто боитесь намного сильнее, чем стоит в действительности, не так ли? Что же до дружбы, я буду рад дружить с вами, однако вы должны помнить о том, что это не дает вам права манкировать своими обязанностями... В работе личным отношениям места нет, не забывайте. — Я буду стараться изо всех сил и, возможно, у меня будет получаться даже лучше, чем прежде... Я совершаю глупейшие ошибки, когда волнуюсь, но теперь смогу быть внимательнее. Разговор продолжался уже в коридорах, по пути обратно к кабинетам. Теперь они говорили об одиночестве, дружбе, различиях между людьми, силе и слабости... Кринет выделялся с того самого момента, когда его создали: он был мал ростом, физически слаб и близорук, и потому во время строительства первых домов Зонтопии пользы от него было немного. Он был одним из самых умных созданий Зонтика, но тогда мало кто мог разглядеть это. Многие товарищи дразнили его за отличия, и порой он чувствовал себя самым одиноким человеком мира. Верховный Правитель спас его от многих страданий, назначив учителем в самой первой школе страны, но и там он не чувствовал себя сильным и по-настоящему важным, ведь многие ученики ни во что его не ставили. Все это он рассказал своему новому другу... Он был одинок даже в компании коллег, и оттого готов был открыться и доверить всего себя любому, кто проявлял к нему искреннее внимание. Алебард же замечал в робком, но старательном и честном подчиненном поразительное сходство с создателем, — и, кроме того, он и сам во многом отличался от других и по крайней мере отчасти мог понять его. Конечно, у него было два близких друга, но он был не прочь скрасить постоянное одиночество этого молодого человека... Разумеется, он не раскрывался перед ним так, как перед Зонтиком и Морионом, и не спешил называть его своим близким другом, однако говорить с ним было приятнее, чем с любым из его коллег. — Истинное создание Зонтика! Когда снова почувствуете себя слабым или ничтожным, вспомните мои слова: вы ближе к нашему создателю, чем ваши приятели. Оставайтесь честным, трудолюбивым, скромным и кротким, и рано или поздно будете вознаграждены, — сказал Старший Брат напоследок, стоя уже в дверях кабинета. — Теперь же возвращайтесь к своей работе и помните, о чем мы условились... Мы еще увидимся, это я могу пообещать.***
О том, чтобы говорить с Максимилианом, министром защиты, как с другом не могло быть и речи. Он будто был противоположностью Кринету — уверенный, временами даже самонадеянный, смелый и властный... Он был амбициозен, неглуп, прекрасно разбирался в стратегии и мог, когда это было необходимо, проявить хитрость и изворотливость, но мудрым назвать его было сложно: многие отзывались о нем как об ограниченном человеке, которому чужды сострадание и уважение к тем, кто казался ему слабее. В его делах был образцовый порядок, и он идеально соблюдал субординацию, однако в душе его не было места настоящей преданности стране или правителю. Первый Министр, которому некоторые подданные приписывали сверхъестественную способность читать чужие мысли, прекрасно понимал это. Формально, конечно, этот чиновник не вызывал почти никаких нареканий, но в глубине души Старший Брат недолюбливал его, считая ненадежным и неприятным человеком. Если к первым двоим подчиненным он испытывал некоторую симпатию, которую изредка позволял себе проявлять, то с этим обращался всегда сухо и холодно, также идеально следуя правилам субординации. Его он не успокаивал словами о том, что бояться нечего, и даже не предупреждал о своих намерениях... — Следуйте за мной, — прозвучал единственный короткий приказ. Максимилиан молча встал со своего места, с непроницаемым лицом отдал честь и направился вслед за начальником. Казалось, в утешении он и не нуждался. Сердце его билось от волнения все быстрее, но внешне он не выдавал этого ничем... А причины волноваться у него были, ведь никак не мог решить проблемы окраин и скрывал несколько случаев полицейского произвола, — и это были еще не главные его грехи. Пытаясь выслужиться, он не сообщал в своих отчетах о реальном положении вещей в полной мере. Если бы об этом стало известно, Старший Брат наверняка вспомнил бы свою первую речь, обращенную к подчиненным, и, вполне вероятно, выполнил бы свою угрозу. В той самой комнате, где велись допросы, министра защиты немедленно приковали наручниками к стулу, чтобы он не мог предпринять даже попытку побега: он был вполне способен на это. Он же и в этот момент не проявил страха или удивления, будто это было в порядке вещей, — однако в его холодных глазах цвета грозового неба на миг промелькнуло какое-то чувство... Это не укрылось от цепкого взгляда его начальника. Увидев нечто подобное у другого, он едва ли придал бы этому значение, но Железный Макс (а именно так прозвали Максимилиана подданные) явно был не из тех, кто легко поддавался тревоге... Подозрений сразу стало в разы больше. — Итак, приступим. Вы не имеете права на ложь или сокрытие правды. Отвечайте на вопросы четко и полно. Приказ вам ясен? — Так точно, ваше превосходительство. — Я не имею к армии никакого отношения, и потому ко мне не следует обращаться так... Однако сейчас это не имеет особенного значения. Начнем с простого: где вы были и что делали три дня назад? Опишите тот день во всех подробностях, которые помните. — В тот день я опоздал на работу ровно на одну минуту, поскольку утром мне пришлось переодеваться прямо перед выходом. Мой маленький сын испачкал мой китель овощным пюре, и я вынужден был искать второй, запасной комплект формы. Я вышел из дома на несколько минут позже необходимого и вошел в свой кабинет через минуту после начала рабочего дня. Рассмотрев всего один документ, я прервался: меня пригласили в соседний кабинет коллеги, и я принял их приглашение. Мы... отмечали мой день рождения. Это против правил, однако мы пили чай и говорили на отвлеченные темы до тех пор, пока вы не приказали нам возвращаться к работе. Далее я читал отчеты подчиненных и подготавливал данные для своего отчета за месяц. Утреннюю службу в храме пропустил по причине нехватки времени. Принял нескольких подчиненных, одному сделал строгий выговор за нахождение на работе в состоянии алкогольного опьянения. Во время перерыва ходил по коридорам, проверял работу стражников. Домой ушел на минуту позже назначенного времени, вечером отмечал праздник вместе с женой и сыном. — Четкое описание... Вы ничего не упустили? Может быть, забыли о каком-нибудь нетипичном событии? Расскажите обо всем, что отличало тот день от любого другого. — Если не считать дня моего рождения, то тот день был совершенно обыкновенным, ваше превосходительство. — Вот как? Что ж, в таком случае назовите возраст своего сына. — Ему ровно один месяц и два дня. — Поразительно... Рожден в тот самый день, — пробормотал Первый Министр, обращаясь скорее к себе, чем к собеседнику, а после прибавил уже вслух: — А сколько лет исполнилось вам? — Тридцать восемь, ваше превосходительство. — Почему в таком случае в официальных записях ваша дата рождения значится на полтора года раньше, чем выходит по вашим словам? По моим сведениям, полученным от самого Великого Зонтика, вам на данный момент тридцать девять лет, причем родились вы ранней весной. В то, что вы сами не знаете собственного возраста, я не верю... Вы солгали о своем дне рождения, не так ли? А впрочем, продолжим, — однако я запоминаю каждое ваше слово. Приближались ли вы к коридору, который ведет к личным покоям короля? — Я проходил по параллельному коридору, ваше превосходительство, но... но к этому даже не приближался, — на этой фразе голос министра защиты впервые за все время допроса заметно дрогнул: он понял, что его обманы вполне могут раскрыться, и теперь боялся выдать себя еще чем-нибудь. — Параллельному? Насколько мне известно, параллельного коридора там нет, — во всяком случае, открытого. Есть потайной ход, который в одном месте проходит параллельно тому самому коридору, но о нем вы не должны знать. — Я... нашел его случайно, — произнес Максимилиан, отводя взгляд. Он считал, что секрет успешной лжи заключается в том, чтобы говорить как можно больше правды, но сейчас все его убеждения на этот счет рассыпались, как карточный домик. Несколькими словами он навлек на себя подозрения, которых раньше не было и в помине... Все же, несмотря на свою сообразительность, он временами совершал глупые ошибки. — Правда? И как же это возможно? В этот коридор есть два входа: из моего кабинета, который я не оставляю открытым, уходя, и из моей спальни, да и для входа в сам коридор нужен ключ... Следовательно, вы либо лжете о параллельном коридоре, либо проникли туда незаконно. Я хотел спросить вас о мотивах вашего участия в заговоре, однако теперь у меня появился другой, более важный вопрос. Зачем вы все это делаете? — ответа не последовало, и Алебард повторил вопрос чуть громче и намного более раздраженно... Подчиненный промолчал и на этот раз. — Если вы не ответите мне, то я прикажу гвардейцам арестовать вас по подозрению в участии в новом заговоре против Верховного Правителя. Итак, расскажите мне всю правду, если не хотите лишиться по меньшей мере свободы! В том случае, если вы будете препятствовать раскрытию серьезного дела, вы отправитесь в тюрьму на несколько лет и, разумеется, потеряете свою должность, — и это только при условии, что вы сами не принимали активного участия в этом заговоре. — Это не заговор, но... — Что же это тогда? Ответьте для начала: вы проникли в мой кабинет в мое отсутствие или просто побывали в том коридоре, куда не должны были входить? И не думайте, что вам удастся солгать безнаказанно. Правду я узнаю в любом случае, но сейчас я даю вам шанс облегчить собственную участь, — ответа снова не было. — Вы внезапно лишились голоса? В таком случае поступим просто... Покажите мне ваши ключи. Немедленно! Помедлив несколько мгновений, министр защиты выложил на стол связку ключей, которая казалась немного больше, чем можно было бы предположить... Однако удивляло в первую очередь не это, а странного вида сломанный брелок. Выглядело это так, будто к нему должен был крепиться еще один ключ, но он упал сам, когда дешевая непрочная подвеска лопнула под его весом, или был нарочно оторван. Казалось, все сошлось... Однако нужно было узнать о мотивах Железного Макса, который теперь, будто взяв пример со своего приятеля Петера, упорно хранил молчание. После нескольких предупреждений о том, что за отказом отвечать последует арест, Первый Министр позвал гвардейцев, которые и увели скованного чиновника в темницу. Там ему предстояло находиться до тех пор, пока он сам не расскажет, зачем пробирался в те места, где его не должно было быть, и лгал о своем возрасте. В его документах и в официальных записях, которые хранились в картотеке, действительно значились разные даты рождения, и в ответ на вопросы об этом он продолжал молчать... Ему обещали свободу в обмен на объяснения, угрожали наказанием в том случае, если он не расскажет правду, но все это было без толку. Эта ложь словно была лишней в возможном заговоре, и оттого вызывала еще больше интереса и подозрений. Его допрос будто бы и пролил свет на произошедшее по крайней мере отчасти, и запутал еще сильнее... Все это было слишком странно.***
С одним из подчиненных суровому Старшему Брату приходилось обращаться если не мягко, то по крайней мере осторожно при любых обстоятельствах. На Петера и Максимилиана его гнев не производил слишком яркого впечатления, и они были способны держать себя в руках даже в те моменты, когда он особенно строго отчитывал их, Кринет неизменно пугался и мог впасть в панику, если на него повышали голос, но и с ним не происходило ничего по-настоящему опасного для жизни... Антонин же мог умереть от сильного волнения или утомления, и об этом знал каждый, кто хоть раз имел с ним дело. Становиться убийцей, пусть и невольно, не хотелось никому, и первый приближенный короля не был исключением. Временами ему хотелось достаточно жестко поставить на место министра здоровья, который недолюбливал его и не стеснялся рассказывать о нем грязные истории, но каждый раз он одергивал себя и выражал свое недовольство куда более сдержанно. Кроме того, иногда он давал ему поблажки, чтобы тот не переутомился... Порой подобное вызывало глухое раздражение, но с этим нужно было мириться, — к тому же ни неприязнь к начальнику, ни страсть к довольно мерзким слухам, ни нечастые ранние уходы домой не сказывались на его делах. Конечно, идеален он не был, однако работал не хуже своих коллег. А раз все так, можно поступиться ради него собственным перфекционизмом и закрыть глаза на его в общем-то безобидные, пусть и досадные, изъяны, верно? Именно так думал об этом Первый Министр. Вероятно, необходимость беречь Тони от тревоги так и оставалась бы не всегда приятной, но привычной частью повседневной жизни, если бы кто-то не пробрался к личным покоям короля. Алебард был почти уверен в том, что тем шпионом был Максимилиан, но допросить нужно было каждого: в этом преступлении могло быть двое или трое виновных... Исключений быть не могло, несмотря на возможные трудности. С кем-то следовало быть аккуратнее, чем с другими, но это не означало, что одному из возможных подозреваемых удалось бы избежать допроса. В конце концов, болезнь не помешала Антонину участвовать в заговоре, а значит, один серьезный разговор уж точно не убьет его. Однако то, что это будет сложно, стало очевидно сразу: лишь увидев посетителя на пороге, министр здоровья страдальчески скривился и издал тихий, но весьма выразительный стон. Ему явно было нехорошо... Или же он только притворялся? Как бы то ни было, давить на него не следовало: даже если он преувеличивал свое плохое самочувствие, в реальности его недуга не было никаких сомнений. — Вам нездоровится? Может быть, вам нужна помощь? — спросил Первый Министр, скрывая легкое волнение. — Пожалуй, не нужна: я справлялся и в те дни, когда было хуже. Надо только принять лекарство... — ответил заметно побледневший мужчина слабым голосом. — Вы пришли, чтобы поговорить о каком-то деле, как и с остальными, верно? Прошу прощения, но мне, наверное, не хватит сил, чтобы пойти с вами. — Я полагаю, мы можем поговорить и здесь, если, конечно, вы можете говорить. Мучить вас, если вам слишком тяжело, я не буду. — О, не нужно так беспокоиться. Я смогу ответить на ваши вопросы. Это ведь допрос, не так ли? Я слышал о каком-то странном происшествии, преступлении... Должно быть, это нечто очень важное и серьезное, раз вы лично взялись за расследование? Вы подозреваете меня? — Вы под подозрением в той же мере, в какой любой из ваших товарищей, но не более. Я должен допросить вас, но это не займет много времени. После же вам лучше будет отправиться домой... Дело и впрямь важное, однако вам не следует волноваться об этом: вы не будете наказаны за то, чего не совершали. — Я верю в ваши мудрость и справедливость, и потому не боюсь. Даже если вы и ошибетесь в своих выводах, то Великий Зонтик развеет ваше заблуждение... Вам и ему я доверяю свою судьбу, — Антонин сделал глоток из стеклянного флакона с лекарством, который всегда был при нем, потом отхлебнул из фляги, что лежала у него в кармане... Ему быстро стало легче, и он продолжил говорить намного более оживленно: — Наш повелитель всегда берег меня... Если бы не его милосердие, я бы сейчас и не говорил с вами, ведь он спас мне жизнь, когда мне не было и пятнадцати. Моя болезнь в детстве была значительно тяжелее, чем теперь, и все были уверены в том, что я не доживу до своего шестнадцатого дня рождения. Теперь же мне тридцать четыре года, и я жив, хотя мне и приходится быть осторожным и избегать некоторых безобидных для прочих людей трудностей... За это я должен благодарить лишь его. — Выходит, некогда он совершил чудо ради вас, а вы отплатили ему неблагодарностью, совершив предательство? Прежде мне казалось, что ваша болезнь — наказание от него за тот заговор, достаточно строгое, но справедливое. — Увы, я сбился с истинного пути, получив богатство и власть... Сейчас же я раскаялся — не без вашей помощи. Меня до сих пор временами пленяет роскошь, однако я более не забывал о более высоких стремлениях и о своем предназначении. Впрочем, я, наверное, отвлекаю вас от дела своими рассказами? — чем дольше министр здоровья говорил, тем тише, мягче и слаще становился его голос. Он будто бы пытался загипнотизировать собеседника, усыпить его бдительность, заставить его отвлечься и задремать... Раньше ему удавалось проделывать подобное с приятелями в непринужденной беседе, но допрос — совсем не то же, что дружеский разговор. — Откровенно говоря, отвлекаете. Кроме того, что в вашей фляге, из которой вы пьете? — Я хотел бы солгать вам, но не смею этого сделать... Видите ли, из-за больного сердца я вынужден пить по бокалу красного вина в день. Мне и самому не по душе такое лечение, но что же делать, если оно хорошо облегчает состояние? Уверяю вас, я никогда не напиваюсь на работе, и сейчас сделал глоток лишь для того чтобы придать себе сил. — Это звучит странно, но на сей раз я вам поверю только потому, что вы ни разу не появлялись здесь пьяным. Если вам стало лучше, то расскажите о событиях, произошедших три дня назад. Как прошел тот день? Говорите как можно подробнее, важной может оказаться каждая деталь. Разумеется, Алебард знал, что такой просьбой обрекает себя на необходимость выслушивать длинный и запутанный рассказ с множеством лирических отступлений, но чтобы узнать что-то от Тони, нужно было позволить ему говорить сколько захочет... Он почти всегда уводил разговор в сторону, и делал это так мастерски, что многие либо полностью забывали, о чем вообще шла речь, либо просто засыпали под его бархатный ласкающий голос. Наверняка он рассчитывал именно на такой эффект, начиная говорить по своему обыкновению витиевато, — или же делал это только по привычке? Как бы то ни было, он сильно недооценил способность своего начальника находить среди слов собеседника нужные сведения, игнорируя все лишнее. Он рассказал не только о том дне, но и о своем детстве, о том, как он оказывал помощь строителям во время стремительного расширения страны, об особенном подарке, полученном от талантливого механика в благодарность за спасение его жизни, о встрече с неудавшейся невестой, о первом приказе от правителя, о безответной любви к одному из своих знакомых... Рассказывал он еще о многом, но Старший Брат уже почти не слушал его: важнее было то, что пытаясь заболтать собеседника, разговорчивый чиновник перехитрил сам себя и проговорился о том, чего, вероятно, не хотел бы упоминать. У него до недавнего времени были старинные серебряные часы, которые разбились именно в тот самый день... От ареста и более строгого допроса его спас лишь тот факт, что потрясение и тревога могли убить его, — а ведь он мог оказаться невиновным, несмотря на совпадение в уликах. От часов у него не сохранилось ничего такого, с чем можно было бы сравнить найденную крышку, а он под конец своей истории стал то и дело прерываться, будто превозмогая боль... Волнение в такой момент определенно было бы для него слишком опасно. Какими бы подозрительными ни казались некоторые детали его рассказа, его оставалось только поблагодарить за сведения и отпустить домой... Однако приказ гвардейцам о тайном наблюдении за ним был отдан, как только за его спиной закрылись двери королевского замка. О каждом его значимом действии стражники должны были тут же докладывать Первому Министру.***
Последний допрос был самым простым и самым сложным одновременно. Интеллигентная и отзывчивая Мишель, единственная женщина на посту министра, имела один значительный недостаток, который доставлял в подобных делах уйму проблем: она легко поддавалась эмоциям. У нее была своя трагедия, говорить о которой ей было неимоверно тяжело, хотя она и старалась забыть об этом и продолжать жить вопреки той давней истории... Ее коллеги избегали упоминаний о своем прошлом в том числе и потому, что воспоминания причиняли ей боль. Вероятно, только они и знали о ее затаенном страдании. Разделить же его не могла ни одна живая душа — во всяком случае, так ей временами казалось. Когда за ней пришли, она встретила того, кто обычно наводил ужас на своих подчиненных, лучезарной улыбкой: — Добрый день! Честно говоря, я не ожидала встретить вас сегодня, но встрече рада. Я помню о вашем последнем распоряжении, и у меня уже есть некоторые наработки. — А я не ожидал увидеть вашу улыбку... Впрочем, сам я тоже улыбаюсь далеко не каждому, — таков был ответ. — Может быть, предстоящий разговор испортит и ваше настроение. О ваших наработках мы поговорим позже, а пока — следуйте за мной и постарайтесь сохранять спокойствие. Если вы не совершили ничего предосудительного, то вы вскоре сможете вернуться к своим делам. — Кажется, за тот месяц, что прошел после нашего последнего разговора, я не сделала ничего такого... — произнесла девушка растерянно, но не испуганно. Она изо всех сил старалась сохранять оптимизм, что бы ни происходило... Конечно же, она понимала, что ее собираются уж точно не хвалить, однако верила в лучшее, даже когда ее вели на допрос. Коллега успел рассказать ей о своем разговоре с начальником, а после этого понять, что подобное ожидает и ее, было несложно. На первые вопросы министр продовольствия отвечала вполне четко, и даже успела показать свою недюжинную наблюдательность, вспомнив несколько мелких, но подозрительных эпизодов того дня. Она обладала природным чувством такта и умела рассказывать подробно без наводящих вопросов, при этом не отвлекаясь от темы более необходимого... Она не говорила короткими, будто оборванными фразами, не дрожала от волнения, не рыдала и не пыталась усыпить пересказом историей всей своей жизни, когда рассказать нужно было об одном дне. Общаться с ней было почти приятно, и казалось, что все должно было пройти гладко, но как только речь зашла о давнем заговоре, у нее на глазах выступили слезы. За улыбками и приветливым обхождением эта милая девушка прятала свой мрачный секрет, которого не знал никто, кроме ее товарищей... Разумеется, Алебард и не догадывался об этом, и потому изрядно удивился ее реакции на очередной вопрос. — Я спросил бы, в порядке ли вы, если бы ответ не был очевиден... Что с вами? — произнес он после короткой паузы, в течение которой молодая женщина пыталась собраться с мыслями. — Признаться, мне сложно говорить об этом... Мне бесконечно жаль, что я во всем этом участвовала. Я была так глупа, что в это не верится. Может быть, дело было в моей молодости... Это объяснение, но не оправдание, и я прекрасно это понимаю, — сказала Мишель, поднимая на него глаза. В глубине души она не ожидала от него никакого сочувствия. Ей, как и ее коллегам, было сложно видеть в строгом начальнике человека, способного на сострадание. — Я и не обвиняю вас ни в чем: ваши старые грехи были прощены в тот самый день, когда заговор был раскрыт. Если бы сам Великий Зонтик не принял такое решение, то все вы были бы казнены за государственную измену... Его милосердие и мягкость спасли ваши жизни. Сейчас же вам нужно лишь назвать мотив — вы можете произнести одно слово... или, напротив, облегчить душу, как на исповеди в церкви. Женщина почти не слышала слов собеседника. Если бы ее отчитывали за подобную слабость, то она бы, вероятно, сдержалась вопреки всему и сохранила твердость духа, но спокойный, почти мягкий тон и слова без единого намека на осуждение будто растопили какую-то ледяную стену в ее душе... Она плакала, закрыв лицо руками, прямо как в тот день, когда все раскрылось. Тогда она жалела о том, что осталась в живых, теперь же — о том, что помнила это так отчетливо. Как бы она ни старалась смириться и переступить через это, все попытки были тщетны. Она никак не могла поверить в то, что ее обманули и использовали... — Это одно слово — любовь. И еще мечта, тщетная мечта... Я любила его, понимаете? И думала, что он любит меня, что женится, что у нас будет семья... Наверное, я наивна и банальна, но мне всегда хотелось и счастья в личной жизни. Да, говорят, что женщинам всегда приходится выбирать между карьерой и семьей, но я не слушала, верила, что у меня будет по-другому... Возможно, стоило послушаться их и все же сделать выбор. Я тогда просто не понимала, что мужчины будут видеть во мне сначала должность, и только потом человека. Почему многие не могут спокойно смотреть на женщину, занимающую высокий пост? Несколько раз ко мне сватались только ради денег и положения в обществе, и таких я тут же отвергала. Я хотела искренней любви, мне хотелось видеть рядом с собой человека, который любил бы меня, даже если бы я продолжала работать на тогда еще единственном продовольственным складе, родственную душу и друга... Этого как раз не было, но я была еще молода и верила в то, что все впереди. Я ждала, искала и не отчаивалась... Однажды мне показалось, что мои поиски увенчались успехом. Не хочу предаваться воспоминаниям как старуха, но вы бы видели, как он смотрел на меня! Мы с ним могли поговорить о чем угодно, он утешал меня в трудные минуты, никогда не просил у меня денег даже в долг и не ждал дорогих подарков, искренне радовался, когда я делала ему маленькие милые сюрпризы, и сам отвечал тем же... Просил он меня только об одном: не сообщать королю о некоторых проблемах, чтобы его не обвинили в том, что он не смог ускорить их решение. Он почти со слезами уверял, что верховный судья его ненавидит и зацепится за любой повод бросить его в тюрьму, а я ему верила... А потом выяснилось, что все это — заговор и что он даже не любил меня. После того, как нас раскрыли, я пыталась обратиться к нему за утешением и советом, но он оттолкнул меня так, будто я лично виновата во всем, и наговорил много таких гадостей, что я и пересказать не решусь. Может быть, мне следовало бы возненавидеть его за ту ложь, но я до сих пор вспоминаю о нашем коротком романе... Пожалуй, не вас нужно о таком спрашивать, но... Как вы думаете, смогу ли я когда-нибудь найти того, кто будет любить меня по-настоящему и иметь семью? Мне уже тридцать два года, и я не молодею... Боюсь, я так и останусь одинокой, — рассказав все это почти на одном дыхании, Мишель разрыдалась с новой силой. Ни разу прежде она не пыталась пересказать свою историю: коллеги и так знали, а от остальных она предпочитала скрывать это, чтобы ее не назвали глупой... Это принесло ей странное облегчение, хотя исповедоваться перед самим Старшим Братом было почти страшно. — И кто же разбил вам сердце? Неужели вы были влюблены в кого-то из коллег? — О нет... На их счет я тогда не питала никаких иллюзий, хотя теперь испытываю к одному из них симпатию. Я любила того телеграфиста-предателя... Наверное, теперь, когда всем известно, кем он был, звучит глупо, но я тогда была уверена в том, что мои чувства были взаимны, а иногда мне кажется, что я люблю его до сих пор. В день его казни... Нет, я не могу вспоминать его смерть, это было ужасно! — Я полагаю, об этом вспоминать и не нужно... Он был изворотлив и обладал поразительным обаянием. Меня даже не удивляет тот факт, что вы легко попали под его влияние. Что же до вашего вопроса... Вы правы: я мало знаю о любви, да и мы с вами пока не друзья. Однако я должен быть последователен. Поскольку я сам сравнил это с исповедью, теперь мне следует дать вам совет. Я полагаю, вы сможете обрести счастье, хотя, возможно, и не так, как вы всегда себе представляли. Ваши друзья, насколько я знаю, отзываются о вас как о добром и интересном человеке, и к тому же вы еще молоды. Вы встретите того, кто полюбит вас за ваши душевные качества, а не за внешность или богатство. И на ваш немой вопрос о том, действительно ли я так считаю, я отвечу вам, что лгать в подобных вопросах нет никакого смысла. — Кажется, я утомила вас своими откровениями... Извините за это. Когда я начала говорить, меня захлестнули чувства, и я уже не могла остановиться. И... спасибо вам! Я думала, что вы холодны и что вам чужды сочувствие и желание помочь, но сейчас вы будто вновь вселили в меня надежду, которая почти угасла. — Что ж, я рад знать о том, что способен на это. Вы же сделали именно то, чего я ожидал от вас: мне нужно было узнать как можно больше о вашей личности, — именно поэтому я спросил вас о мотивах. Прежде я знал вас — как и ваших коллег, впрочем, — только как подчиненных, но сейчас пришло время узнать, кем вы являетесь в жизни. Вы многое рассказали о себе, и за это я, пожалуй, должен поблагодарить вас. Больше у меня нет вопросов к вам... Однако они могут возникнуть позже, — так Первый Министр закончил допрос. Он промолчал о том, что действительно был измотан до предела, хотя бы потому, что говорил о подобном только с близкими друзьями... К Мишель он не испытывал неприязни, но и другом ее было не назвать. Кроме того, при подчиненных нужно было придерживаться некоторых правил, и исключений быть не могло. Возвращались они молча: министр продовольствия не знала, что еще сказать и стоит ли вообще делать это, а единственный приближенный Верховного Правителя просто был слишком утомлен всеми событиями этого дня. То, что он умел говорить с людьми и находить к ним подход, отнюдь не означало, что это было легко или приятно... Некоторые из подчиненных откровенно раздражали своим поведением, другие же были интересными собеседниками, и с ними приходилось прикладывать усилия, чтобы говорить только о делах, не отвлекаясь, и все они, хоть и немного приблизили его к разгадке, успели также запутать. Кроме того, пять допросов за один день стали для него настоящим испытанием... Так много повторять одно и то же разными словами и так часто менять манеру общения ему не приходилось ни разу прежде. А ведь помимо расследования нужно было еще и выполнять свои обычные обязанности. После всего этого хотелось лишь одного — тишины.***
Часы показывали половину шестого. До вечерней службы в храме оставалось еще полчаса. С неотложными делами на этот день было, наконец, покончено, но это ничего не значило: сделать предстояло еще многое. Об отдыхе в этот день можно было забыть... Старший Брат не жаловался даже мысленно, считая это заслуженным наказанием за недавнюю оплошность. Впрочем, это ничуть не облегчало работу. Слова уже путались, превращаясь в странные подобия самих себя, мысли где-то блуждали и не желали возвращаться к многочисленным документам, пальцы будто не слушались, и оттого почерк становился все более кривым и угловатым... Раздражать начинал даже едва слышный скрип ручки по бумаге. За широким окном медленно опускался вечер — такой же пасмурный и странно мрачный, как день. Небо было затянуто тяжелыми низкими тучами цвета ртути, а ветер то поднимался ненадолго, то снова стихал на целые часы, но гроза, которую ждали с самого утра, никак не начиналась... Если днем солнце еще виднелось бледным диском за облаками, то теперь оно словно бесследно исчезло, и сумерки начались намного раньше привычного. На улице стояла полутьма, которая лишь подчеркивала все холодные оттенки. Встать, сделать несколько шагов и щелкнуть выключателем ничего не стоило, но делать этого почему-то совсем не хотелось. Кабинет вместе со всем городом постепенно накрывал сумрак, который рассеивала лишь настольная лампа. Большое зеркало отражало все в еще более холодных и темных тонах, будто показывая скорое будущее... Впереди Зонтопию ждало только процветание, и в этом Алебард не сомневался ни на миг, но разве есть свет без тьмы? Похоже, именно этим вечером ее ожидала буря, какой не видели с самого Дня Сотворения. Кто-то наверняка сказал бы, что это гнев Великого Зонтика, но это, разумеется, было маленькой невинной ересью: погода мало зависела от настроения божественного короля, и в его силах было лишь разогнать облака — это он делал даже без генератора. Сегодня же он, очевидно, не горел желанием творить чудеса. Вероятно, его снова захлестнула собственная тревога... Его верный друг предпочел бы быть сейчас с ним, но долг перед страной вынуждал оставаться на месте. Сидеть дальше над бумагами, которых будто бы не становилось меньше, было просто невыносимо, и в конце концов Первый Министр не выдержал... Он хотел бы смахнуть на пол все, что было на столе, но делать этого не стал: убирать беспорядок после своего импульсивного порыва не хотелось совершенно. Оставалось еще десять минут... Их он провел перед тем самым зеркалом, что обычно становилось первым безмолвным слушателем его речей. Теперь оно отражало высокую и тонкую бледную тень в линяло-голубой мантии. Лицо этой тени было так бескровно, что почти перенимало сероватый оттенок темноты в комнате, обычно ясные и блестящие глаза сейчас были просто бесцветными и пустыми, на лоб падала прядь волос, выбившаяся из небрежной прически, и в довершение ко всему его длинные пальцы были вымазаны иссиня-черными чернилами... Он сам себе напоминал призрака из сказок, которые Зонтик принес с собой из тех далеких земель, откуда пришел в этот мир, — не хватало только кандалов с цепями. — Меня и обычно красавцем назовет разве что слепой, а теперь я больше похож на мрачного духа, чем на живого человека... — сказал он сам себе. — Что ж, остается лишь надеяться на то, что в церкви при свечах я буду выглядеть лучше. После службы все станет легче. Молитва возвращает силы, да и напомнить себе, ради кого все это, не будет лишним... Я закончу то, что планировал, даже если придется сидеть здесь до рассвета, и сделаю все так, чтобы не пришлось потом исправлять. А теперь пора привести себя в порядок и идти.***
Через несколько минут он вышел на площадь перед дворцом, и лишь резкие быстрые движения выдавали его утомление. Холодный ветер трепал полы его широкого темно-синего плаща и длинные волосы, а он, казалось, не замечал ничего. На деле же его внимательный, хотя и чуть менее колкий и острый, чем обычно, взгляд скользил по каждому из лиц вокруг, слух улавливал каждый примечательный разговор... Не укрылось от него и то, что две молодые женщины пристально наблюдали за ним. Когда Армет и Эрик появились на площади, та, что выглядела более бойкой, с улыбкой поприветствовала их, и они начали оживленно обсуждать что-то — это была обыкновенная дружеская беседа, которую Алебард не видел смысла подслушивать. Однако он запомнил и тех девушек, и то, что одна из них была старым другом бывшего слепого... Он уже решил при случае спросить молодого человека о личности его подруги хотя бы просто из любопытства. Что-то в этой молодой женщине привлекало его внимание, и выбросить ее из головы было бы непросто, хотя она, конечно же, заняла место в его мыслях, но не в сердце. Он был не из тех, кто способен влюбиться с первого взгляда, зато обладал почти мистическим даром замечать людей с незаурядными душами среди остальных. Кроме того, она явно была близким другом Армета, а это означало, что внимания она определенно стоит...