***
Было около двух часов ночи. Погода была на удивление тихой и ясной, в окна замка даже сквозь плотные бархатные шторы проникал яркий голубовато-серебристый свет полной луны. Было тихо, лишь из спальни юного короля доносились приглушенные болезненные стоны, которых не слышал никто... Когда же тишину прорезал крик, полный невыносимой боли и ужаса, Первый Министр мгновенно проснулся и бросился на помощь своему создателю, взяв с собой лишь связку ключей. Что-то случилось с божественным правителем, и даже если это был всего лишь дурной сон, он обязан был сделать все возможное, чтобы спасти его. Разумеется, сам Зонтик никогда не требовал этого, но его верный друг считал своим долгом помогать во всем. — Что с вами, мой повелитель? Вы спите? Прошу, откройте дверь! — повторял он не слишком громко, но достаточно отчетливо, чтобы слова можно было разобрать. Из спальни в ответ на его стук и вопросы доносились лишь крики, плач и неразборчивое бормотание... Было похоже, что все дело действительно в ночном кошмаре, но даже в таком случае нужно было разбудить и успокоить перепуганного юношу. — Надеюсь, вы простите мне эту вольность... Я вынужден войти к вам без приглашения, — с этими словами первый приближенный короля открыл дверь ключом и сделал шаг в темный проем. Большая комната в бледном свете луны выглядела необъяснимо зловеще. Все отбрасывало длинные холодные тени, что в полумраке напоминали безмолвных призраков, ожидающих своего часа... Главным же призраком был сам король, отчаянно жмущийся в угол кровати. Он прижимал к себе потрепанного плюшевого мишку и закрывался одеялом, будто оно могло его защитить, а его ясные глаза будто светились сами по себе. Он был белее мела, и оттого еще больше напоминал потустороннее создание... — Нет, не нужно, я не смогу! Это слишком для меня! Да, я тряпка, трус и эгоист, но я действительно не могу это вынести... — прокричал он, еще крепче сжимая в дрожащих пальцах одеяло. — Прошу, не забирайте меня в тот жуткий зал с чашей! — Зал с чашей? И чего вы не можете вынести? — спросил министр удивленно. Он был так не похож на того, кем был в кошмаре, что юноша немного успокоился — впрочем, лишь отчасти: слишком страшно было то, что он видел всего несколько секунд назад. Его разбудил звук поворота ключа в замочной скважине, и в первый же миг после пробуждения он увидел того, кто так пугал его во сне... В нем боролись два желания — спрятаться там, откуда его не смогут вытащить против его воли, и заговорить с верным помощником, превозмогая ужас. Пересилило в итоге второе, и он быстро забормотал, продолжая всхлипывать: — Тот странный зал с колоннами в подземелье... Темный и большой... Там есть каменная чаша с водой и алтарь... Он для ритуалов, страшных, жестоких ритуалов... Вы же хотите забрать меня туда, чтобы снова мучить и проводить свои странные ритуалы, да? Чтобы молиться Луне-матери, чтобы заставить меня проявлять мужество... Так вот, я — трус, и во мне нет ни капли мужества, я не выдержу этого! Услышав этот рассказ, Алебард сразу понял все. Он медленно приблизился к своему создателю, готовясь сделать шаг назад по первому его слову, однако тот молчал и лишь тихо всхлипывал, пристально наблюдая за каждым его движением... — Мой повелитель, вам приснился кошмар, — произнес он спокойно и так мягко, как только мог. — Уверяю вас, я впервые слышу о Луне-матери, да и темного зала с чашей и алтарем в замке нет, — о последнем вы, я полагаю, знаете и сами. Кроме того, я никогда не причинил бы вам боль: мне проще ранить себя, чем вас... — Этот сон был слишком реалистичным... Мне казалось, что все это правда, не так, как в обычном плохом сне, а как... как в жизни! И вы там мучили меня, я просил не делать этого, но вы только называли меня трусом и эгоистом, и угрожали наказанием... Я думал, что вы готовы убить меня! — прорыдал в ответ юноша, судорожно прижимая к себе старую игрушку и край одеяла. — Почему мне снится такое? Эти кровавые ритуалы... —...Ересь чистой воды, разумеется: наша вера не терпит неоправданной жестокости. Разве могу я сам нарушить принципы, которым обучал других? — Наверное, не можете... Я верю вам, и мне, наверное, пора уже успокоиться, но... — голос короля дрожал от волнения и слез. — Но мне не по себе. — Не могли бы вы рассказать мне о вашем кошмаре подробнее? Я слышал, что это помогает вернуть покой после дурных снов. Первый Министр сел в кресло у кровати правителя и зажег лампу на тумбочке, щелкнув выключателем. Комнату залил мягкий и ровный неяркий свет... Может быть, для Зонтика смена освещения и не была спасением от всех ночных страхов, но все лучше, чем холодный свет луны и мерцание свечей прямиком из худшего сна в его жизни. Мальчик, — а называть его иначе в тот момент, когда он больше всего напоминал испуганного ребенка, было сложно, — сначала начал говорить, но после, будто спохватившись спросил: — Я не слишком утомлю вас рассказом? У вас ведь так много дел, а из-за меня вы еще и не выспитесь... Может быть, лучше вам все же пойти спать? — Можете обо мне не волноваться: мне приходилось спать и меньше. Кроме того, сейчас мне в любом случае было бы тяжело заснуть, ведь я слишком взволнован... Я буду с вами, пока вы не уснете или сами не прикажете мне уйти. Итак, что же вам приснилось? С минуту юный король собирался с мыслями, пытаясь унять дрожь, а после начал свой рассказ... Голос его прерывался от волнения, и несколько раз он снова начинал плакать, словно возвращаясь в свой ужасный сон, но говорил он удивительно складно. Вероятно, немногие ожидали бы от тихого подростка подобного красноречия, однако чем больше деталей он вспоминал, тем спокойнее ему становилось и тем больше его история походила на отрывок из хорошей книги. Сам же он будто и не замечал, насколько красиво говорит: это для него было так же естественно, как писать левой рукой, — а он был левшой... Он пересказывал свой необычайно яркий кошмар в выражениях, которые немногим пришли бы в голову, подбирал необычные сравнения и самые меткие слова, какие только можно себе представить. Под конец ему и самому уже казалось, что он не рассказывает о собственном сне, а сочиняет на ходу историю — страшную, но по-своему красивую и интересную. — После этого удара весь мир померк перед моими глазами, и я лишь слышал собственные крики и ощущал, как кровь стекает по моему телу, как горят ладони, которыми я упирался в грубые камни пола, и как обжигают прикосновения кнута... Кажется, невидимый метроном продолжал бесстрастно стучать где-то в темноте, и к его мерному звуку примешивался звон капель воды, что медленно стекала откуда-то в чашу. Будто и механизм, и природа были безмолвными равнодушными свидетелями всему, что вы творили со мной в этом безумном сне, — так он закончил свое повествование. Он уже не плакал и почти не боялся, лишь на лице его остались следы высохших слез... Впрочем, те две или три секунды, в течение которых он ожидал ответа от своего собеседника прошли для него в сильнейшем волнении. Ему казалось, что верный помощник посмеется над тем, что так напугало его, и назовет это глупостью. Что ж, трефовые никогда не отличались оптимизмом, и многие их опасения оказывались ложными — так было и в этот раз. — А вы могли бы стать прекрасным писателем, мой повелитель... Не в каждой книге можно встретить подобные описания. Признаться, мне и самому стало не по себе от этих событий, хотя я и знал с самого начала, что это просто ваш сон, — произнес Алебард, дослушав рассказ своего создателя. — Вероятно, теперь вы меня боитесь? Многие ведь поговаривают, что я властен и жесток, и вполне возможно, что я был бы способен на то, что делал в вашем кошмаре, и в жизни, если бы не ваши наставления... — Мне было бы очень сложно бояться вас по-настоящему даже после таких снов: я чаще вижу вас совсем другим... И к тому же если вы и бываете жестоки, то только из благих побуждений, и о своей жестокости всегда сожалеете. Кроме того, вы ни разу не поднимали руку на подчиненных, даже когда они выводили вас из себя, и не угрожали им пытками, хотя вполне могли. А этот сон... наверное, мне просто не стоило читать на ночь роман, в котором попадаются подобные сцены, — юноша слабо улыбнулся и выпустил, наконец, из рук одеяло. — Я догадывался, что после него мне приснится что-то неприятное, но так увлекся, что не смог оторваться. — Все мы иногда совершаем мелкие ошибки вроде этой... И главный антагонист этого романа подозрительно напоминает меня, не так ли? Меня часто за глаза сравнивают с типичным злодеем, да и сам я замечаю некоторые сходства. — О нет, он мало похож на вас... Он одержим своей властью, обманывает людей и использует свой пост верховного жреца для собственной выгоды, а еще держит в плену главного героя, который не знает, что на самом деле является теперь наследником, ломает его, чтобы потом убить его отца и по большому счету самому управлять страной от его лица. Вы же верите в то, о чем говорите, искренне, действительно стараетесь делать все на благо народа и выполняете свои обещания... Он будто пытается быть вами, но на деле является лишь пустой оболочкой, отражением в кривом зеркале. — Он пытается не быть, а казаться, мой повелитель, — разница очень велика. Многие грешники не понимают, насколько грешны, некоторые, осознавая свои пороки, стремятся к исправлению, но худшие из них знают, что их действия и намерения отвратительны, и даже не стыдятся их... Я полагаю, этот лживый и властный жрец как раз из последних. Омерзительная личность! — Это верно... Может быть, он стал таким потому, что когда-то был несчастен, но я бы вряд ли смог бы быть другом подобному человеку. Я надеюсь, что ближе к концу он исправится, но не уверен в том, что так будет. — Люди вроде него обычно если и исправляются, то лишь на смертном одре и не по своей воле... Разговор о морали, грехах и о том, как люди вступают на неверный путь, продолжался еще довольно долго, и под конец оба не заметили, как заснули... Зонтик во сне продолжал прижимать к себе плюшевого мишку, который от обилия заплаток стал из голубого разноцветным, но оставался той самой любимой игрушкой, что была с ним еще в те времена, когда его не называли Зонтиком. Может быть, сны его не были абсолютно спокойны и безмятежны, но кошмары больше не возвращались: он чувствовал себя в безопасности, и образ того, кто в жизни был его самым верным другом, во сне не превращался в вымышленного злодея.***
На следующий день все шло своим чередом, если не считать одного обстоятельства: Старший Брат не пришел на утреннюю службу в храме. Еще не так давно прихожане удивлялись, когда он появлялся в церкви, но постепенно к нему привыкли настолько, что его отсутствие стало чем-то из ряда вон выходящим... Его обычное место в третьем от входа ряду осталось пустым, и, хотя в зале было не протолкнуться, никто не решился занять его. Казалось, некоторые даже волновались за него, несмотря на страх перед ним. Морион с невеселой улыбкой вспомнил тот странный день месяц назад, когда его лучший друг впервые за долгое время пришел к нему — скорее ради своего особого дела, чем ради самой молитвы. Тогда большинство подданных не отваживались даже подходить к нему слишком близко или смотреть ему в глаза, словно он и впрямь был грозным высшим существом... Отчасти священник мог понять прихожан: он и сам первое время боялся сказать или сделать что-то неправильное в присутствии своего сурового наставника. Рядом с ним мысли путались, и каждое слово казалось неверным, каждое движение — неуклюжим. Под его внимательным колким взглядом сложно было оставаться спокойным и вести себя естественно, — он же будто не замечал этого и невозмутимо указывал на ошибки, обучая тогда еще совсем юного Первого Священника. Впоследствии, правда, они сблизились, и это странное ощущение собственного несовершенства ушло... Но ведь большинство подданных Зонтопии видели в Старшем Брате именно его образ холодного и непоколебимо строгого человека! Впрочем, и к нему они постепенно привыкали, и вскоре его даже перестали обходить как нечто то ли святое и неприкосновенное, то ли опасное. Когда в этот хмурый пасмурный полдень он не появился на площади перед храмом, многие были удивлены. — Как думаешь, что с ним случилось? — тихо шепнул Эрик Армету, бросив быстрый взгляд на единственное пустое место на скамье. Впервые за неделю жизни со своим первым другом он нарушил тишину во время службы. Правда, молиться еще не начали: экзарх ожидал наступления тишины... Как бы то ни было, Кулет за подобную вольность дал бы брату затрещину, и потому мальчишка помимо своей воли сжался, готовясь к удару. — Хотел бы я знать... Надеюсь, просто очень занят, — ответил ему юноша, также обеспокоенно оглядываясь. Хотя он и оставался робким и тихим рядом с Первым Министром, он тоже привык к его присутствию, к тихим молитвам и коротким, но неизменно вежливым приветствиям... Он не мог объяснить даже себе, почему вдруг стал волноваться за него в этот момент, но скрыть это волнение было бы трудно. Мальчики, вероятно, обменялись бы еще парой фраз, если бы сосед не толкнул старшего из них локтем. Они и сами не заметили, как все вокруг смолкли, и последнее слово юного гончара прозвучало в полной тишине довольно отчетливо... Что ж, не одни они вели в тот момент подобные разговоры. Если бы не статус и привычка сохранять внешнее спокойствие, что бы ни случилось, Морион наверняка присоединился бы к прихожанам в их попытках выяснить, что же произошло, но думать об этом у него не было времени. Его карманные часы показывали пять минут пополудни — начать следовало уже пять минут назад... Он еще раз окинул взглядом зал и заговорил. Обычная речь казалась ему сейчас неуместной, будто следовало подождать еще немного, но он продолжил, помня о времени. Возможно, ему стоило поддаться этому ощущению: ровно через три минуты дверь приоткрылась, и в церковь проскользнула знакомая всем высокая фигура, — и замерла у входа, словно не решаясь пройти дальше. Многие, вероятно, и не заметили столь тихого появления обычно далеко не застенчивого Старшего Брата, однако экзарх успел встретиться с ним взглядом всего на миг и увидеть в его ясных глазах цвета стали что-то до странного непривычное — они будто выражали сильнейшее непонятное страдание. Таким он не видел его ни разу за все годы их дружбы. Священнику пришлось приложить изрядные усилия и призвать на помощь все свое самообладание, чтобы не спросить друга, что с ним происходит: все это было слишком на него не похоже. Однако служба должна была идти своим чередом... Морион еще во времена своего ученичества усвоил одно правило: прервать молитву можно лишь в том случае, если кому-то угрожает опасность, — или же если произошло настоящее чудо. Так было месяц назад, когда вспыльчивый фанатик ударил самого Великого Зонтика, который пришел в храм под видом обыкновенного горожанина, и еще однажды, в самом начале его карьеры, когда одна из многочисленных свечей выпала из подсвечника и подожгла деревянную кафедру... Он старался делать все идеально, и потому, хотя его голос дрогнул в тот момент, когда Первый Министр появился на пороге, он продолжил свою речь.***
Алебард, возможно, впервые в жизни чувствовал себя так неловко. В отличие от Зонтика, он не привык смущаться, хотя и был способен испытывать все те же эмоции, что и любой другой человек... Он искренне верил в то, что должен быть примером для подданных, и потому всегда стремился хотя бы к внешнему совершенству. Если не допускать ошибок, то стыдиться будет нечего, — в этом он был убежден полностью. Что ж, на этот раз никакие усилия, вероятно, не помогли бы ему избежать мелкой и очень нелепой, по его мнению, оплошности: опоздал он просто потому, что проспал, заснув в кресле в покоях своего господина. Проснувшись от боя часов на башне, Первый Министр сначала подумал, что все это сон, — слишком странно было просыпаться не с рассветом, как обычно, а ближе к полудню... Однако в тот момент, когда он увидел часы, что висели над камином в спальне монарха, все встало на свои места. Он понял, что не услышал будильника, который звонил в соседней комнате. Разумеется, Зонтик не стал бы злиться на своего друга за подобный проступок, — если, конечно, он вообще счел бы это проступком, — но мысленно ругать себя за неосмотрительность это ничуть не мешало... К себе суровый чиновник был, вероятно, строже, чем к кому-либо другому, и если уж он допускал ошибку, пусть даже самую незначительную, то его самобичевание было невозможно остановить. Впрочем, времени на то, чтобы злиться на себя было немного: нужно было успеть сделать все то, что стояло в планах на этот день, а времени было не так много. Для начала, надо было все же прийти на службу в церкви, ведь иначе потом пришлось бы объясняться перед особенно любопытными и смелыми, а значит... Додумать, что это значит, министр не успел: порыв не очень холодного, но довольно резкого ветра изменил направление его мыслей. "Что ж, я одет не только не по погоде, но и не так, как обычно... Нет времени переодеваться. Замерзну, возможно, промокну под дождем, удивлю всех своей внезапной сменой имиджа, — пусть это будет частью моего наказания за нелепую оплошность!" — так он подумал, быстрым шагом пересекая пустую площадь. Тихо проскользнув в церковь, он не решился пробираться на свое место — не хотелось отвлекать тех, кто оказался более пунктуальным... Кроме того, если бы он прошелся по рядам с невозмутимым видом, будто не произошло ничего особенного, люди наверняка сочли бы его высокомерным, а если бы выдал свое смущение, — какой удар по его образу это нанесло бы! Вероятно, Верховный Правитель поступил бы на его месте точно так же: предпочел бы не привлекать лишнего внимания. "У нас с вами не так уж мало общего... Оказывается, я могу стесняться не меньше, чем вы. Это хороший урок, мой повелитель, даже если все так получилось случайно," — промелькнуло у него в голове, когда он встретился взглядом с удивленным Морионом. Глаза он тут же отвел: стыдно было смотреть в лицо тому, на кого он сам несколько лет назад кричал за пятиминутное опоздание... Может быть, сам экзарх уже этого не помнил, но его наставник не мог забыть его пристыженного вида и тихих извинений. Он сам учил своего друга пунктуальности, и потому понимал, что сейчас тот имеет полное моральное право отчитать его. Может быть, если бы произошло именно это, ему самому было бы легче, однако священник предпочел сделать вид, будто ничего особенного не произошло... Что ж, оставалось лишь отстоять всю службу у порога, про себя молясь, чтобы кто-нибудь не обернулся в самый неподходящий момент.***
Армет был сам не свой с самого утра, и это не могло укрыться от его внимательного и мудрого благодетеля. Это можно было списать на то, что в этот день очень многое шло вроде бы своим чередом, но определенно не так, как обычно, но экзарх понимал, что подобное всегда является просто оправданием равнодушию... Он не мог оставить своих друзей наедине с их тяжелыми чувствами. Когда-то давно, еще в те времена, когда он был учеником, наставник сказал ему после одной неудачи: — Знаешь, почему я выбрал тебя, а не кого-нибудь другого? Тебе с трудом даются проповеди, но заметь: я учу тебя именно этому... Мы говорим об идеалах лишь в те моменты, когда ты составляешь речи; мне не приходится разъяснять тебе их смысл, как некоторым из прихожан. Хороший священник — это в первую очередь пример для своих подопечных, тот, кто твердо верит и следует всем заветам, верно понимая их, тот, чьи слова не расходятся с действиями. Для такого человека немыслимо после проповеди о милосердии на выходе из церкви пнуть собаку или, к примеру, изменять жене, а прихожан учить верности и честности... И ты как раз из таких. Ты пока плохой оратор, однако это обыкновенный навык, и с твоими умом и прилежанием приобрести его не составит труда. Научиться милосердию, трудолюбию, кротости, скромности, уважению к другим, честности, преданности и прочим моральным качествам, если родители еще в детстве не научили, куда сложнее, а учить этому труднее вдвойне, ведь редкий грешник признает себя грешным. Пожалуй, из тебя священник выйдет получше, чем из меня: я, говоря о доброте и взаимопомощи, вынужден порой проявлять холодную жестокость, пусть и по долгу службы. Я по локоть в крови; ты же — чист, и никаких противоречий вроде моего в тебе нет. Стремись всегда быть светлым и помогай по возможности каждому, кто в этом нуждается, — и тогда ты будешь лучшим из всех, кому только можно было дать эту роль. Хотя эта короткая, но проникновенная речь и была произнесена несколько лет назад, Морион помнил ее слово в слово и вряд ли когда-нибудь забыл бы: именно она, вероятно, стала началом самой крепкой дружбы в его жизни... Теперь, когда все трудности, что преследовали его в годы ученичества, были позади, он вновь вспоминал ее — и говорил в своей проповеди о прощении с такой искренностью, какой многие не слышали прежде ни разу. Еще утром он планировал рассказать совсем о другом, но к тому моменту, когда пора было начать проповедь, он вдруг понял, что сейчас нужно поговорить именно об умении прощать. Никакой заготовленной речи, никакого плана... Он импровизировал, не пытаясь на этот раз следовать каким-либо правилам, и говорил все то, что думал. Его ровный глубокий голос на некоторых моментах дрожал от волнения, дважды он замолкал, и в храме воцарялась полная тишина, в которой можно было услышать, как капает расплавленный воск со свечей, и никто не смел нарушить ее... Эта речь, несмотря на свое несовершенство, не оставила равнодушным ни одного из прихожан. — И последнее, но отнюдь не по значению... Мы часто говорим о милосердии друг к другу, однако многие забывают о том, что доброту и терпимость следует проявлять и к себе. Каждый может оступиться и совершить отнюдь не тот поступок, которым стоит гордиться; никто из нас не совершенен, и ошибаются даже святые. Свои ошибки, изъяны и прегрешения необходимо исправлять, и в этом нет сомнения. Однако же первые шаги к искуплению — признание своей вины и прощение. Порой сделать их бывает нелегко, но без них нет движения к совершенству... Именно поэтому я призываю каждого из вас учиться прощать себе и друг другу ваши промахи, — так он закончил свою проповедь. Еще несколько секунд, пока последняя фраза продолжала отражаться эхом от высоких сводов храма, прихожане хранили молчание. Казалось, все как один задумались над словами священника... Сам же он в эти мгновения успел одарить Армета ласковым взглядом, который несколько его успокоил. Юноша, недавно завершивший работу над лепниной, теперь боялся стать ненужным своему наставнику. Он был далеко не труслив, но перед одним страхом был бессилен: его бесконечно пугало одиночество... Слишком ярки в его памяти были первые годы его жизни, до встречи с Морионом, который стал ему отцом, духовным наставником и близким другом в одном лице. Холод, грубые каменные стены с трещинами, редкие, разве что случайные прикосновения и голоса — далекие, равнодушные, будто из другого мира... Таким было его раннее детство. Конечно, теперь он не был так беспомощен, да и знакомых у него хватало, но одно оставалось неизменным: его опекун был для него лучом света и тепла, родственной душой, тем самым человеком, которому можно было доверить что угодно... Потерять его было бы невыносимо. Будучи слепым и нуждаясь в помощи, он был уверен в том, что его не бросят хотя бы потому, что больше некому было бы позаботиться о нем. Продолжая работу по заказу любимого наставника, он знал, что между ними сохранятся по крайней мере деловые отношения. Теперь же они будто бы уже не нуждались друг в друге, и их пути могли разойтись... Масла в огонь подливало еще и то, что в последние несколько дней экзарх был занят чем-то в городе и не мог проводить время со своим подопечным. Армет не делился этим даже с названным братом, но его терзало ужасное предчувствие разлада... Однако теплый взгляд, полный ласки и понимания, по крайней мере отчасти развеял его страхи. Морион выделил его, мягко улыбнулся именно ему, заглянул ему в глаза! Разве стал бы он уделять внимание тому, кто был ему безразличен или неприятен? Впрочем, думать об этом ему пришлось недолго: где-то за спиной раздался знакомы холодный голос — на этот раз вкрадчивый и почти мягкий, будто металл, обтянутый бархатом: — Мои поздравления, Морион: ты превзошел сам себя и смог тронуть своей проповедью каждого. Это именно то, чему я не смог бы научить тебя, как бы ни старался: подобные уроки каждый должен усвоить сам... Я горжусь тобой как учеником и рад за тебя как за друга. Признаться, на сей раз ты кое-чему научил и меня... — к тому моменту все, кто был в церкви, обернулись, чтобы увидеть, как из тени выходит тот, чье отсутствие взволновало всех в начале службы. Алебард медленно подошел к алтарю — шаги его сейчас не отдавались эхом, — но остановился перед первым рядом, не решаясь встать рядом со священником. Что-то в нем было неимоверно странно, он будто изменился... Некоторые даже не сразу заметили, что вместо привычной всем мантии на нем было нечто похожее на официальный костюм, а длинные гладкие волосы лежали небрежно, будто он собирался в спешке. Взгляды прихожан были прикованы к его лицу, которое сейчас словно стало более живым... Его черты оставались тонкими и резкими, будто заостренными, однако в светлых глазах появилась какая-то неуловимая искра. Несколько мгновений он молча обводил взглядом зал, и лишь после заговорил, почти улыбаясь: — Предвижу ваши вопросы, братья и сестры. Я более чем уверен: если бы вы успели набраться храбрости, чтобы заговорить со мной, кто-нибудь непременно спросил бы меня, почему я пришел в таком виде, где я был все это время и как мне удалось войти и остаться незамеченным. Что ж, я отвечу на все разом... я попросту опоздал. Я должен быть примером для вас, не так ли? Временами я — последний кому следует подражать, однако я стремлюсь быть лучше. И в этот раз я, пожалуй, первым покажу, что усвоил урок, который заключался в этой проповеди... — в толпе, казалось, пробежал тихий удивленный шепот: все это было слишком странно. — Вы все, наверное, полагаете, что меня задержали дела? Я развею вашу иллюзию о моей безгрешности: моим "важным делом" был сон до полудня. Все мы люди, и каждый может совершить ошибку, — и потому каждый заслуживает быть прощенным. Откровенно говоря, я не из тех, кто прощает себя и своих ближних с легкостью, но кто из нас без изъяна? Возможно, я не должен говорить этого сейчас, но даже сам Великий Зонтик не считает себя идеальным и борется с некоторыми трудностями, подобных которым, я уверен, нет ни у одного из вас! Все мы должны помнить об этом и учиться терпимости и прощению. Смертникам перед казнью дают шанс покаяться; в сравнении с ними все мы почти святы, и тем не менее даже они заслуживают возможности получить прощение от нашего великого создателя и самих себя... Впрочем, я говорю слишком много. Может быть, кто-нибудь хотел бы последовать моему примеру и рассказать о своих промахах и прегрешениях, чтобы получить прощение от самих себя и братьев и сестер? В Зонтопии давно уже ходили слухи о том, что в день после полнолуния всегда случается то, чего не ждет никто. То снегопад в разгар весны, то какое-нибудь светлое чудо, то неприятное происшествие... В памяти многих еще был свеж прошлый месяц, когда прозрел Армет, а один из прихожан ударил растерянного незнакомца, которого прежде в церкви почти не замечали. Тогда некоторые говорили о грядущих переменах, — и сами еще не догадывались, насколько были правы. Впрочем, к фазам луны это не имело особого отношения... Но могли ли понять это горожане, которые не знали и половины того, что стояло за этим? Как бы то ни было, необычное поведение Первого Министра в этот день казалось всем едва ли не более удивительным, чем все события прошлого месяца вместе взятые. Кто-то предполагал, что он просто не вполне трезв, немногие всерьез решили, что он сошел с ума... Не будь его рядом, некоторые наверняка высказали бы свои мысли вслух. Теперь же в храме в который раз за эту службу повисла непривычная тишина, пока, наконец, кто-то не произнес тихим срывающимся от волнения голосом: — Не знаю, нужно ли просить прощения у себя и других за это, но я, кажется, совершил ошибку... Мне казалось, что Морион не замечает меня, не хочет больше видеть, но один его взгляд дал мне понять, что все не так. Разве правильно сомневаться в друзьях? Я думаю, что нет, и я постараюсь исправиться, — все быстро узнали в говорившем Армета. Он все еще боялся всеобщего недовольства в ответ на его слова, но решился высказать свою мысль, помня о том, как смотрел на него священник... Он чувствовал, что его защитят, даже если кто-то попытается ударить его, и это придавало уверенности. — Ты мне как родной сын, мой друг, и я бы никогда не отрекся от тебя... Что бы ни случилось, я не брошу тебя наедине с твоими трудностями. Мне жаль, что в последние несколько дней я уделял тебе меньше внимания, чем обычно, и за это уже я должен попросить прощения, но дело тут отнюдь не в тебе. А теперь... честно говоря, все это неожиданно, но, может быть, кому-нибудь еще есть что сказать? — ответил Морион с нервной полуулыбкой. Он не понимал, что задумал Старший Брат и есть ли у него своя роль в этом странном плане, но пытался подыгрывать. Кроме того, он сожалел о том, что заставил своего подопечного волноваться, когда полностью погрузился в собственные тревоги и ничего ему не объяснил, и теперь ему хотелось загладить вину... Желающие показать, что урок о прощении усвоен, нашлись, и их оказалось даже больше, чем мог предположить экзарх. Все же его лучший друг очевидно знал что делает, как бы непривычно все это ни выглядело... Он сам никогда не решился бы предложить подобный эксперимент, хотя такие мысли иногда приходили ему в голову: страшно было показаться излишне эксцентричным, бестактным или недостойным своего места. Именно по этой причине некоторые считали, что мягкий и безупречно вежливый Первый Священник скрывает какие-то темные тайны... На деле же самым страшным его секретом были идеи вроде той, что только что претворил в жизнь его бывший наставник. Впрочем, последний вел себя так непривычно, что невольно возникали мысли о том, что он и впрямь напился, и Морион не удержался от вопроса на этот счет. — Ты действительно хочешь знать, сколько я выпил? Я отвечу тебе, но ты мне, возможно, не поверишь... Я не пил вовсе хотя бы потому, что у меня нет на это времени. Должно быть, я веду себя слишком странно? — таков был ответ Первого Министра. — Отвечай честно: я не из тех, кто обижается на правду, и ты прекрасно это знаешь. — Вы в непривычно приподнятом настроении, будто только что узнали потрясающую новость, но вы сами вчера говорили, что радоваться пока нечему, и еще очень многое предстоит сделать... — Говоришь искренне, но осторожно и учтиво, как и всегда... Что ж, ты прав: никаких особенно радостных новостей пока нет, а через пару дней мне наверняка предстоит снова напоминать своим подчиненным о том, что ошибки бывают разными, и некоторые из них я прощать им не намерен. Впрочем, сейчас это не имеет значения, ведь я говорил о другом. Наверное, ты хочешь знать, что же произошло? — Признаться, это так. Вас будто подменили, и, кажется, не один я удивлен. Наверное, не мне давать вам советы, но я бы на вашем месте объяснился и перед прихожанами, чтобы не оставлять их в недоумении. — Этому совету я, пожалуй, последую. Дождемся только последнего признания... Было бы грубо прервать одного из них, не находишь? — в ответ на это священник коротко кивнул в знак согласия, еле видно улыбнувшись уголком рта. Они говорили шепотом, прерываясь на короткие одобрительные ответы тем, кто с трудом признавал свои ошибки и просил прощения у себя и других, и никто, казалось, не замечал их тихой беседы — во всяком случае, никто не обращал на это внимания. Прошло еще несколько минут, прежде чем закончил говорить последний прихожанин. Признания были самыми разными — от украденного еще в детстве пряника или застрявшей в голове дурной мысли до настоящих грехов... Никто не получил в ответ осуждения: урок о прощении действительно был усвоен. Может быть, кто-то и не был готов простить каждого, но все помнили одну простую фразу священника: "Мы не вправе судить друг друга, зная, что у каждого из нас есть изъяны и пороки". Лишь после того, как замолчал последний, кто решился в этот день рассказать о своих прегрешениях, Алебард вновь обратился ко всем. — Я полагаю, все вы удивлены моим поведением, и потому мне следует рассказать вам о причинах подобных перемен. Все дело в том, что я, как и любой из вас, человек, и ничто человеческое мне не чуждо... Еще одна моя ошибка, намного более значимая, чем сегодняшнее опоздание, была в том, что я слишком стремился показывать себя идеальным, — а ведь это почти ложь! В чем-то я лучше многих из вас, но от абсолютного совершенства я далек. У меня есть свои изъяны, которые я изо всех сил скрывал, потому что стыдился их, однако сегодняшняя проповедь и один разговор с Великим Зонтиком заставили меня понять, что вечно так продолжаться не может... Ошибки действительно следует исправлять, и я делаю все, что в моих силах, чтобы исправить свои, — произнес он, обводя зал внимательным взглядом. — Что же до вас, — я более чем уверен в том, что Зонтик будет вами доволен. Конечно, каждый из вас не без греха, но все вы стремитесь к исправлению и проявляете милосердие и терпимость... Вы не привыкли слышать от меня похвалу, но все однажды должно произойти впервые, не так ли? Сегодня я рад быть вам братом по вере.***
В этот день прихожане храма на центральной площади вернулись к своим привычным занятиям несколько позже обычного, но это, казалось, никого особенно не волновало. В конце концов, это было наименее странным событием того утра... Вероятно, уже к вечеру о том, что произошло во время утренней службы, знала вся столица: слухи в Зонтопии распространялись очень быстро, и любая новость в тот же день становилась известна почти всем, пусть иногда и с некоторыми искажениями. Иногда это было проблемой, ведь домыслы и выдумки, не имеющие ничего общего с действительностью, тоже расходились моментально, но в этот раз маленькое увлечение жителей страны скорее сыграло на руку Старшему Брату. Впервые за долгое время он сделал что-то спонтанно, и это должно было запомниться. Скоро подданные должны будут впервые за несколько лет услышать голос своего повелителя... Сейчас же нужно было позаботиться о том, чтобы они перестали считать святым, безупречным и недосягаемым того, кто помогал правителю претворять в жизнь его планы. Что ж, первый шаг к этому был сделан, и весьма успешно... Впрочем, пока никто из граждан и представить себе не мог, что ожидает их впереди, — они пока лишь обсуждали увиденное и услышанное в этот странный день. Морион снова провожал своих подопечных до дома и был к ним так же внимателен и ласков, как прежде, однако в его лучистых синих глазах Армет видел нечто незнакомое... Он будто был чем-то опечален или встревожен, и это заставляло юношу волноваться за него. Вопрос, который рвался наружу с того самого момента, когда экзарх впервые не смог пройтись с ним, был задан лишь на крыльце. — Что с вами случилось? Почему вы в последнее время такой... грустный? — молодой гончар не смог подобрать более точного слова, хотя и понимал, что его друг испытывает нечто намного большее, чем просто грусть. — От тебя ничего не утаить, мой мальчик: твоя душа чувствительна, и ты всегда угадываешь, когда кому-то плохо... Думаю, ты меня поймешь. Не знаю, замечают ли это прихожане, но я потерял покой, когда мне сообщили о том, что мой отец снова болен... Он уже стар, и ему, возможно, недолго осталось. Я знаю, что возвращение к Великому Зонтику станет для него избавлением от страданий, и не буду роптать на нашего создателя, когда он решит призвать его, но одна мысль о расставании с ним мучительна для меня, — ответил священник с тяжким вздохом. — Я проводил с тобой меньше времени, чем прежде, именно потому, что старался чаще видеться с ним. Если хочешь, в следующий раз я возьму тебя с собой, чтобы познакомить вас: он всегда мечтал о внуках, а тебя я без колебаний могу назвать своим сыном. — О, если вы действительно этого хотите, то я пойду с вами! И... я, наверное, не могу сделать для вас много, но я всегда буду рядом. — В который раз я убеждаюсь, что ты более чем достоин благословения, Армет! Твое желание помочь уже очень важно и благородно... Ты прекрасный друг. Эрик, слушая этот разговор, давился слезами и никак не мог подобрать слов... Он в очередной раз вспоминал брата, но говорить о нем казалось сейчас неправильным и неуместным. Ему хотелось поддержать того, кто был рядом с ним в самые тяжелые мгновения его короткой жизни, но не мог придумать, что сказать... В конце концов он просто крепко обнял его, стараясь не разрыдаться в голос, и замер так на несколько секунд, которые казались ему вечностью. Морион в первый миг почти растерялся, но после прижал мальчика к себе и украдкой смахнул слезу. Он сам почти плакал от бессилия в ожидании горя, и оттого не решался говорить: если бы он попытался произнести хоть слово, слезы было бы уже не остановить. Армет помнил лишь один случай, когда его опекун плакал, и тогда он так растерялся, что не смог ничего сделать... Почти так же было и в этот раз. Он не знал, какими словами можно утешить человека, который теряет близкого, и потому последовал примеру названного брата. Несколько минут они стояли молча, продолжая обнимать друг друга, и только потом бывший беспризорник смог выдавить из себя короткую фразу: — Я тоже буду рядом. Обещаю! — и больше никто из троих не мог сдерживать слезы.***
Алебард шел по одному из длинных коридоров замка, и его шаги, вновь отдаваясь ритмичным стуком по каменному полу, наводили ужас на подчиненных: в том, что он направлялся именно к ним, не было никаких сомнений... Все пятеро давно научились определять его настроение по звуку шагов, и именно этот не сулил ничего хорошего: Первый Министр явно был чем-то недоволен, а это означало, что кому-то из них в очередной раз достанется. Можно ли привыкнуть к тому, что за каждым промахом следуют угрозы, и неизвестно, когда их приведут в исполнение? Пока им везло: никто не лишился не только головы, но и места... Но что будет, если один из просчетов окажется действительно серьезным или раскроется какая-нибудь темная тайна? Об этом они боялись даже думать... ...Дверь в самом конце коридора распахнулась, и четверо вздохнули с облегчением. Не повезло на этот раз министру работ, который за считанные мгновения успел перебрать все свои настоящие и мнимые грехи и мысленно в очередной раз пожалеть о том, что несколько лет назад участвовал в заговоре. Он чаще выражал раскаяние по поводу своих действий, чем страх, но это не означало, что он совсем не боялся за свою жизнь... Впрочем, сейчас первый приближенный короля казался холодно-решительным, но не разгневанным, и это был неплохой знак. — Вы заняты неотложным делом? — спросил Алебард бесстрастно, пристально глядя в лицо собеседнику. — Да вроде бы нет, — коротко ответил подчиненный, встав из-за стола. Он снова отводил взгляд, но это ничего не значило: он в принципе предпочитал не смотреть в глаза грозному Первому Министру. — В таком случае следуйте за мной. Если вы не скрываете никаких преступлений, бояться вам нечего. Однако если вам дороги жизнь, свобода и должность, то вам не стоит произносить и слова лжи! — после этих слов, сказанных весьма сурово, но без особенной злости, оба вышли из небольшого скромно обставленного кабинета.