V. Исповедь

«Граф в горячке второй день. За жизнь его ручаться невозможно». Александр перечитал врученную ему депешу раза три. Ветер гнал с моря тёмные грозовые облака и едва не вырывал из рук листок бумаги. Погода портилась стремительно, как и настроение императора в эту минуту. За годы их знакомства он слышал о недугах Алексея десятки раз. Болезни и плохое самочувствие были излюбленной манипуляцией его друга, которая срабатывала почти всегда. И хоть Александр всерьёз никогда не верил в те «нечеловеческие муки», о которых Алёша любил рассказывать, жалуясь на своё здоровье, в глубине души он каждый раз испытывал всё же беспокойство: а если на этот раз дело действительно обернётся плохо? И в этот раз он словно чувствовал. Звал приехать его в Крым и написал, наверное, одно из самых искренних писем в жизни. И получил не менее откровенное и почти предсмертное прощание в ответ. Это был первый раз за всю поездку, когда к Александру вернулся страх, и то умиротворение, с которым он покинул Саровскую пустынь, пошатнулось. Настасью Минкину убили. Лишили жизни не дворовую крестьянку, а не венчанную графскую жену. Александр о Настасье и её отношениях с Алексеем почти никогда не думал и привязанность к этой женщине Аракчеева не воспринимал особенно всерьёз. Однако случившееся его поразило, и горе Алексея тронуло. Он в убийстве «его» Настасьи увидел, вдруг, так явно нападение и на себя. И вот теперь письмо от Клейнмихеля с известием о том, что состояние графа, душевное и физическое, внушает серьёзные опасения, в Александре пробудило желание немедленно прервать поездку и возвратиться в Петербург. «Убили Минкину... что если убьют и Алексея?» — с ужасом подумал он и удивился, насколько эта мысль показалась ему реальной. Он быстро, сев в карету, написал ответ и передал его своему фельдъегерю. Спустя меньше чем через полчаса, как Александр получил послание и написал ответ, Маскова настигла смерть. Несчастный разбился насмерть на неудачном повороте. Бричка, летевшая со всей скоростью по горной дороге, наехала на камень и слетела, на глазах у следовавшим за ней кортежем императора, в кювет. Всё произошло так быстро, что Александр никак не мог поверить. Вот только что он с Масковым говорил и видел его живым... велел ему поторопиться. И сам Дибичу сказал, что надо ехать быстрее из-за начинавшейся на побережье грозы. Как часто в последние годы он думал не просто о своей кончине, но даже о самоубийстве, и мысли эти не наводили ужас на него. Теперь же, увидев разбитый труп Маскова, он с изумлением понимал, как сильно хочет жить. Что же это? Вот именно сейчас он получил весточку от смерти? Прибыв в своё имение в Балаклаве, Александр распорядился по поводу перевоза тела и сообщил всем, что завтра же возвращается с рассветом в Таганрог. Почудилось это или нет, но слова его у Виллие и у Дибича вызвали как будто бы волнение? Впрочем, все ужасным происшествием в дороге были и так удручены. Ночью Александр спал плохо и вновь ему снился тот старый кошмарный сон. Он заперт в тёмной комнате, где притаились несколько убийц. Он ищет пистолет, который держит под подушкой, но оружия нет. Подходит к зеркалу и с ужасом видит в отражении своего отца, которому на шею набрасывают сзади алый шарф. Почему ему снится этот шарф, если отец умер от удара, который он ему нанёс рукояткой револьвера? Что за непонятная загадка, и почему этот кошмар возвращается к нему? Когда он проснулся, то Виллие обнаружил у него небольшую лихорадку и заявил, что ему следует провести в постели пару дней. Александр и слушать не хотел. В Бахчисарае у него случилось кишечное расстройство и так задержавшее его в поездке уже на целый день. И хоть он плохо себя чувствовал, он больше раздражался на лейб-медика, который всё время рвался прощупать его пульс и напоить отварами, от которых, Александр подозревал, он отойти не сможет ещё несколько дней от туалета. Очищение кишечника Виллие считал универсальным средством от всего и на полном серьёзе заявил, что чтобы вылечить понос, его необходимо сперва усилить. Отказавшись от всех снадобий, император велел закладывать карету в Таганрог. Он обещал Елизавете вернуться до конца недели и намеревался сдержать слово. Согласно его плану, в столицу они должны были вернуться после Нового года. Что ж, он сознательно оттягивал развязку, но письмо из Грузино, смерть Маскова и этот сон вернули его как будто бы в реальность. Они с Лиз так наслаждались своим уединением и обществом друг друга, что Александр позволил себе забыться... он жил так, как будто бы уже переступил за ту черту, что определил пока лишь в своих мыслях. В Таганрог он возвращался в большой тревоге и в одновременно в воодушевлении. Волнительный момент... Увидев жену одну в саду возле дома, печально сидящую на скамейке, он вспомнил забытый образ из их прошлого, когда они, как будто достигнув какой-то точки, отвернулись друг от друга, и он ушёл... И много лет ему было всё равно, какой жизнью живёт Елизавета. Александр помнил, что когда-то любил её. Последние же годы он в ней увидел снова друга, был ей благодарен за её любовь, поддержку и тепло. Раньше он, имея друзей и популярность, досадовал, что Лизхен одна, казалось, смотрела равнодушно на него. Теперь от него весь мир как будто отвернулся, а Лиза теперь единственная дарила ему свою любовь. Но стремясь сделать её счастливой, он понимал, что не испытывает к жене всё-таки тех чувств, которые бы она хотела. Он просто старался лаской и заботой искупить вину за годы брака, когда он был плохим, неверным мужем. И Александр всю поездку думал лишь о том, что Елизавета умирала, и с её уходом он больше никому не будет нужен. «Даже Алексею...» И вот сейчас, когда она, счастливая, бросилась ему на шею, в его душе как будто что-то встрепенулось. Мысль, что у него осталось так мало времени, чтобы быть подле неё, делала каждую минуту рядом как будто бы наполненной, острей. Заметив, что он выглядит как будто нездоровым, Елизавета забеспокоилась и присоединилась к остальным, пытаясь уговорить его отправиться в постель. В ответ он улыбался, совсем не желая ложиться спать. Жар лихорадки только возбудил его. И попросив их не беспокоить, он взял Лизу за руку и прошел в её покои. Каждый раз, когда они оставались наедине, она начинала заметно волноваться, и его трогало её смущение. — Лизхен, ты помнишь, однажды я спросил тебя, готова была бы ты оставить всё и уйти со мной... — шепнул он, зарывшись носом в пушистую копну волос и прижимая её к себе так крепко, как будто боялся, что эти секунды кто-то у них отнимет. — Что если я скажу тебе, что я теперь решил... По возвращению в Петербург я намерен отречься от престола. На этот раз всё точно. Мы уедем... Можем в Крым... или за границу... куда захочешь... — Мой дорогой... ты весь горишь..ты болен... — прохладная рука коснулась его лба. В глазах тревога. Эта тревога Александру сейчас смешна. Болен? Напротив, он здоров, как никогда! Он выздоровел! Теперь всё было совершенно ясно. Он вернётся в Петербург раньше, чем планировал, передаст Николаю все дела и Конституция, над которой он работал все эти месяцы, будет принята до Нового года. Потом они уедут... но сперва он съездит к Алексею, поговорит с ним и, может быть, позовёт с собой. Алёша точно не захочет служить Никсу. Уехать им втроём? Безумие? Но почему бы нет? Ведь Лиза знает... Покончить с прошлым, освободиться от проклятых оков... он, оказывается, ещё способен жить, испытывать даже вожделение. Всё ещё может сложиться по-другому... да, определённо, ещё шанс есть. Они проговорили до десяти часов, но Александр не помнил деталей разговора. Он помнил только, как шёл спать, вдохновлённый и уверенный, что утром будет здоровым совершенно. Но утром лихорадка не исчезла, напротив, стало хуже. Во всём теле была слабость, болела голова. Александр не хотел поддаваться уговорам и остаться лежать в постели, как будто бы боясь, что если сейчас ляжет, то уже не сможет встать. Так и случилось. К вечеру лихорадка стала такой сильной, что он уже был в забытье. Вокруг, ему почудилось, было множество людей. Они гудели, как рой мух, и до него донёсся только чей-то голос, который повторил: «Он действительно серьёзно болен...» «Так значит, я не могу поехать...» — это единственная отчетливая мысль отозвалась отчаяньем. Следующие дни слились в один. Его рвало, голова болела так сильно, что ей невозможно было повернуть. От высокой температуры было тяжело дышать и сильно стучало сердце. Александр чувствовал, как будто на грудь ему положили могильную плиту. Время от времени приходя в себя, он видел у своей постели Елизавету, Волконского и Виллие. Его уговаривали принять лекарства. Совали чашку с чем-то отвратительным под нос. Ему не нужны лекарства. Теперь он понял, о каком испытании ему сказал Серафим Саровский. Так вот он, рубикон. Он либо пройдёт его и это будет означать, что его намерения и план верны. Либо со смирением принятая смерть станет искуплением. Иногда ему становилось лучше и он даже мог встать с кровати. В такие минуты его охватывала вновь надежда, но после каждого нового приступа лихорадки становился хуже. Казалось, в его теле шла невидимая борьба — болезнь то отступала, то набрасывалась вновь. Сон и явь смешались. Александр слышал, как будто издалека голос... знакомый и незнакомый, он звал его, и перед глазами снова вставало заснеженное поле и церквушка впереди. Иди вперёд... идти... В очередной раз придя в себя, император увидел дремавшего рядом с его постелью Виллие. С носа медика съехало пенсне, придавая ему вид совсем неловкий. Александр не знал, который был час, но судя по всему, уже ночь была, и комната освещалась только маленькой лампадкой в красном углу. Хотелось пить. Он тихонько позвал Виллие, и старик, проснувшись налил ему из стоявшего на столе кувшина воды. Александр чувствовал, что еле держит в руках чашку и, видя направленный на себя бесконечно скорбный взгляд, тихо спросил без удивления: — Я умираю? — Господь с Вами... Александр Павлович... Вы обязательно поправитесь... — медик опустил глаза. Александр действительно чувствовал очередное улучшение, но, возможно, это последний бой, который даёт его организм болезни. Он устал бороться, и эта усталость, которая свинцом разлилась по телу, как будто бы уже разделила его дух и тело. — Пригласите священника... — он обессиленно опустился на подушку. — Умоляю Вас! Почему Вы не позволяете помочь облегчить Ваши мучения? — Физические страдание — это малость в сравнение с теми муками, в которых жила моя душа. Когда-то я надеялся, что смерть их прекратит. Но за совершённое мной преступление меня всё равно ждёт наказание... Александр не знал, зачем говорит теперь всё это. В комнате стало жарко. А может быть это внутри него разгорался вновь лихорадочный пожар? Вспомнился вдруг Максим. Он с ним поступил несправедливо и жестоко. Тот столько раз его спасал... а он его отправил в крепость за глупые слова и разговоры. А ведь благодаря Максиму он всё узнал... и вспомнил всё. Та правда, которую нелегко принять, лучше, чем жизнь в самообмане. Александр смотрел на мерцающий огонёк свечи и снова себя видел в полумраке небольшой прихожей, где, как и сейчас, возле иконы горела в углу лампадка. Дверь в комнату отца... Испуганный охранник... он стучит в запертую дверь. «Откройте!» Нет... не открывайте!.. Он не успел. Он слишком многое так и не успел сделать... Теперь поздно. — Виллие... в ту ночь, когда умер мой отец... Вы это от меня пытались скрыть, что я убил его... Вы делали это из заботы, но не помня о совершённом мной злодеянии, я и не мог грех свой искупить, — почему-то ему захотелось сказать это. Было ощущение, что эту ночь он, возможно, и не переживёт. Лейб-медик внезапно закрыл лицо руками. Когда он отнял ладони от лица, то Александр на нём прочёл отчаянье. Он взял его за руку и, крепко сжав, с жаром произнёс: — Ваше Величество... я освидетельствовал труп Вашего отца... и устанавливал причину смерти... Вы так себя заказываете... но Вы должны знать! Ведь он был жив... он был жив, когда меня позвали... он от удара по голове только потерял сознание! — Жив?.. — Александр приподнялся на постели. — Что ты хочешь мне сказать... Он знал ответ уже. Хотел и так боялся одновременно его услышать. — Мне после предъявили только тело. Но я готов поклясться, что отец Ваш, уже после Вашего удара, был задушен. Вы его не убивали!

***

Вена, ноябрь 1825

Максим вернулся в Вену раньше, чем планировал. Несмотря на уговоры Ханны побыть подольше, он чувствовал себя в Кремсе совсем чужим. И если раньше у него ещё мелькала мысль, что он мог бы остаться дома и стать сельским врачом (хороших акушеров всегда было мало), то побывав там, он понял, что всё в деревне навевает на него такую безысходность и ощущение потерянности и бессмысленности жизни, что он попросту сойдет с ума, если останется. Он думал о словах матери, которая сказала, что с детства видела у него сходство с его отцом. Но разве в этом утверждении есть смысл? Ведь Максимилиана Робеспьера Кристина-Мария Грубер по-настоящему никогда не знала и его образ сложился у неё не на основе их короткого общения, а больше из тех слухов, разговоров и статей газет, которые пестрили сообщениями о Робеспьере — революционере. Сходство отца и сына она видела в том, что оба они обрекли себя служению непонятным ей идеям. Конец Робеспьера казался ей ужасным и она боялась, что сын повторит его. И всё же эту природу она как будто бы и сама ему внушила. Ведь с самого детства Максим слышал от матери, что он не такой как все. Это отличие Максим и сам чувствовал, но видел в нём какое-то особое для себя предназначение. От него ждали, что он, быть может, станет каким-то выдающимся врачом, учёным. Максим не мог оставаться в Кремсе, потому что нигде так сильно, как в родном доме не чувствовал теперь своего провала. Знание, кто был его отец и что он делал, не только не возвысило, но скорее придавило. Нет, жить дома он не сможет. Заняв денег у сестры (она дала ему безропотно, напомнив, как он им помогал финансово все эти годы) и вернувшись в Вену, он снял самую дешёвую комнату на окраине города, купил необходимые инструменты, пополнил аптечку и повесил объявление, что работает врачом. Он не рискнул наведываться в Венскую больницу. Максим думал, что как только он объявиться где-то официально, за ним тот час придут. Тот факт, что он вернулся из России, где столько времени находился при императорском дворе, обязательно снова привлечёт к себе внимание Меттерниха. Кто знает, возможно, что о его побеге здесь в полицию уже сообщено. Что если его решат выдать обратно русским? Максим бы и хотел поверить, что его персона не представляет интереса, чтобы его искать, но в конце концов, он был слишком близок к Александру. И он беглец. А может быть его просто решат убить? Найдут его и подошлют кого-нибудь... Все эти размышления, порой напоминавшие паранойю, подталкивали Максима к мыслям о том, что оставаться в Австрии может быть небезопасно. Ему ужасно хотелось дать знать Леопольду о своём возвращении, но он и это не решался сделать. Неожиданное решение предложил Чаадаев, которому Максим, как обещал и написал, как только вернулся в город. Он сделал это отчасти и потому, что Пётр Яковлевич был последней ниточкой, как будто связывающей его с теперь уже прошлым этапом жизни, на котором Максим хотел, но никак не мог поставить точку. — Максим, я буду счастлив, если вы поедете со мной в Вюртемберг. Какое-то время я намереваюсь пробыть там... а после Рим, Париж и Лондон... — и не дав ему возразить, добавил: — я бы нанял вас на службу. Как врача. Я буду платить вам жалование. Моя загадочная болезнь требует, чтобы меня сопровождали. Они завтракали в кафе рядом с Ратушной площадью. Был чудесный, солнечный, хотя и уже довольно холодный день. Пётр Яковлевич, несмотря на ранний час, вместо кофе пил шампанское и, глядя на его румяное, гладкое, красивое лицо, Максим не мог сдержаться от улыбки. С ними за столиком сидел Семён, заботливо наполнявший крепкой рукой бокал своего хозяина. Всегда следуя за Чаадаевым, во время разговоров он обычно молчал, но молчание это было более чем красноречиво. В глазах молодого человека, направленных на своего господина, было не просто обожание или подобострастие слуги. В них была любовь. Максим, наблюдавший уже продолжительное время их, видел теперь это очень чётко. — Пётр Яковлевич, позвольте мне сказать тут своё мнение. Вы вовсе не больны... — Максим улыбнулся. — Ваше состояние физическое, как мне кажется, напрямую зависит от состояния ваших настроения и ума. Ваши симптомы как будто выражают ваше переживание. Страдает не тело от болезни. Страдает от чего-то глубоко ваша душа. Она как будто в постоянном напряжении. — Так вы же в душу не верите... — Чаадаев опустил глаза и принялся маленькой ложечкой размешивать свой кофе. «А может быть, и правда поехать с ним? — подумал Максим. — Увидеть Рим и Лондон... Что мне делать в Вене?» — Я верю в душу. Но думаю, что её создала природа, а не Бог. — Сеня, сходи купи газету, — Чаадаев дал денег и отправил молодого человека на улицу. Когда они с Максимом остались наедине, он подался вперёд и тихо произнес: —Кое в чём вы правы. Есть то, что сильно мучает меня. Как будто бы рвёт на части. Я бы хотел, чтобы вы поехали со мной ещё и потому, что мы с вами понимаем хорошо друг друга. Одиночество плохой попутчик. Мне с вами спокойнее и есть с кем поговорить. — Но вы не одни. С вами Семён. Я ни разу ещё не видел, чтобы кто-нибудь к своему хозяину, как он к вам, был привязан ... — Семён? — Чаадаев слегка нахмурился в недоумении, как будто бы и сам забыл о камердинере. — Да, я очень ценю его... но вы мой друг, а он ... — Он ваш слуга, — докончил за него Максим. — Хоть вы и общаетесь с ним, как с равным. Это и удивительно. Он явно особо дорог вам. Пётр Яковлевич не успел ответить. Семён вернулся, бледный, держа в руках газету. По его испуганно бегающим глазам Максим понял, что случилось что-то. Он так стоял, держа её в руках и не решаясь положить на стол. — Что случилось, Сеня? — приподнял брови Чаадаев. Тот медленно положил перед ними газету. Большими буквами на первой полосе по-немецки напечатана была новость: «Русский император Александр I скоропостижно скончался в Таганроге». Максим, опешив, смотрел на заголовок, не веря своим глазам. Он даже не сразу обратил внимание, как резко побледнело и будто омертвело лицо сидевшего напротив Чаадаева. Тот встал, ухватился за стол и, пробормотав: «О Господи...», лишился чувств, упав буквально в руки вовремя подхватившего его Семёна.

***

Сквозь тонкие занавески в окно спальни лился яркий солнечный свет. Его лучи пробежали по бледному лицу лежавшего в кровати Александра и заставили, слегка сощуриться, отвернуться и открыть глаза. Утро. Прогоняя остатки сна, император полуприсел в подушках и провёл рукой по влажному лицу. Жара не было. Голова также не болела. Осторожно потянувшись, Александр обнаружил, что чувствует себя почти что хорошо. В теле всё ещё ощущалась слабость, но зато вернулся аппетит. Он медленно встал с кровати и налил себе воды. Рука держала чашку крепко и не дрожала. «Я выздоровел?..» — он ещё раз коснулся лба рукой, всё ещё с сомнением. Лоб был холодным. Когда император, набросив халат, распахнул двери спальни, то обнаружил в коридоре Дибича и Волконского, которые стояли у окна и спорили о чём-то. Увидев его, оба мужчины осеклись и вытаращили глаза. — Ваше Величество... Вы... — на лице Волконского было такое удивление, что Александр в миг подумал, что его тут все едва уже не похоронили. Он улыбнулся и непривычно громко произнёс: — Пётр Михайлович, скажите, чтобы принесли мне чаю! И позовите императрицу!

***

— Вы сказали, что его состояние безнадёжно! — князь Волконский, сцепив зубы, ходил по комнате, всеми силами стараясь овладеть собой. Прикладывающий платок ко лбу Виллие, весь взмокший, произнёс с жалобной растерянностью: — Но это и правда... чудо медицины! Человеческий организм полон загадок и... — Полон загадок! — передразнил его Волконский и, сев на стул, со стоном закрыл лицо руками. — Я ведь сегодня на рассвете уже отослал письмо в Санкт-Петербург... Я написал, что Александр при смерти, и лучшего момента не будет... а он не при смерти... Он... он здоров, чёрт побери! Как это вообще возможно, чтобы человек ещё несколько часов назад был в лихорадке и бреду, а утром, стал совсем здоровым?.. — А есть ли возможность курьера воротить? — робко произнес Виллие. — Или напишите новое письмо и пошлите следом. Скажите, что он чудом выздоровел... Волконский сидел некоторое время с закрытыми глазами, а потом тихо произнёс, и голос его звучал подавленно: — А я ведь решил, что это для нас чудо. Что Бог сам берёт всё в свои руки. И даёт нам шанс. Что эта болезнь, если не убьёт его, то ослабит и задержит. А он мне сказал, что завтра я с ним еду в Петербург. Что за проклятье? Он не может туда ехать! — Пётр Михайлович, вот вы Господу претензии и предъявляйте. Я только врач! И я не обещал вам, что император сегодня ночью обязательно умрёт! А вы телегу вперёд лошади... уж извините! — Виллие сказал это излишне раздражённо и громко, и князь, вскочив, шикнул на него. В гостиную вошёл и плотно закрыл за собой двери граф Дибич. Трое мужчин в напряжении смотрели друг на друга и прислушивались. — Он у себя? — Да. Он в кабинете. Разбирает какие-то бумаги. Очень бодр. Уже поел, пьёт чай. Повисшую паузу нарушил князь Волконский. Он о чём-то напряжённо думал и морщил лоб. — Он не может сейчас ехать в Петербург. Нужно найти способ задержать его. Любой. — Я мог бы дать ему сонную траву... но трудно рассчитать дозу. Однако он может проспать с ней целый день... — На вас, Виллие, не приходится рассчитывать. Он никакую дрянь из ваших рук не пьёт. Сонную траву! — фыркнул князь. — Что один день изменит! — Так какие у нас инструкции?- приподнял бровь Дибич. — Ждать нужных новостей из Петербурга. Удерживать его. Дезориентировать. Здесь, в Таганроге он слаб. С ним почти нет охраны. — Держать Александра в заложниках? Это полный бред! Его брат направит сюда войска, как только об этом станет известно! — Не направит. Если в Петербурге будут думать, как сейчас... что Александр при смерти. Или... Что может быть... он уже умер. И что перед смертью изъявил свою святую волю... — медленно произнёс Волконский. — Императора, в свою очередь, необходимо убедить, что никто ему не поможет. Что он потерял контроль. Что власть в столице уже захвачена. Что пока здесь ещё он в безопасности... и что мы сможем ему помочь... — Волконский подошёл к окну и стал смотреть на пустую улицу. — Он часто говорил, что хотел бы абдикировать. Можно сказать ему, что это и есть шанс... подписать отречение о передачи власти Сенату. И дальше... просто ему исчезнуть. Скажем, что мы готовы помочь с этим и спасти его. Что если он вернётся в Санкт-Петербург, то будет арестован или даже убит. Что возвращаться нельзя ни в коем случае... В общем... такие у меня фантазии... В комнате, служившей одновременно и спальней и кабинетом князя, повисла тишина. Кажется, только сейчас, когда Волконский всё это озвучил вслух, каждый из собравшихся в полной мере ощутил безумие их планов. Молчание нарушил Дибич, который добавил тихо: — А всё же насколько всё было бы проще, если бы сегодня ночью он и правда умер...

***

«Не в первый раз уже я был на волосок от смерти. И каждый раз она уходила прочь. Я думал, что каждый раз это была сделка. Что мне нужно было заплатить за право жить. И сделать что-то... но не сегодня. Сегодня, я чувствую, небывалую свободу... Мой дорогой Алёша, как жаль, что тебя здесь нет со мной. Дождись моего приезда. Ты меня увидишь совершенно обновлённым...» Александр закончил писать письмо и, сложив послание, убрал его в конверт. В раскрытое окно кабинета он видел императрицу, которая читала, сидя на скамейке под кустом сирени. Он улыбнулся и потянулся к стопке корреспонденции, которую ему прислали из Петербурга. За те почти десять дней, что он был болен, он не читал писем и никто их не подумал вскрыть, хотя пара из них помечена была срочной маркой. «Чем они тут занимались, пока я болел?» — недовольно подумал он, распечатывая плотные, неаккуратно наваленные на столе конверты. Под ухом надоедливо жужжала муха. Он пытался отогнать её, но насекомое в конце концов приземлилось на чашку с чаем, который минуту назад принёс слуга. Ещё сутки назад он был так далёк от всего, что было тут написано... и теперь напоминание о том, что жизнь его по-прежнему ему не принадлежит, навеяло тоску. «К чему читать всё это? Завтра отправлюсь в Петербург и возьму с собой в дорогу. Прочитаю только одно письмо...» В кабинет, тихонько постучав, вошёл Волконский. — А, Пётр Иванович... как кстати. У меня к тебе будет поручение. Нужно будет передать почту в Петербург... — не оборачиваясь, бросил Александр. — Подожди немного. Я почти закончил... Волконский покорно встал за его спиной, сцепив позади руки. Александр ножом разрезал один конверт, достал письмо и стал читать. По мере прочтения, и князь видел это, профиль императора краснел, напрягалась резко челюсть и взгляд как будто бы застыл. — Ваше Величество... всё хорошо? — Что? Ах, да ... — Александр закрыл глаза, беря себя в руки. — Это от Милорадовича... почему вы не вскрыли срочную корреспонденцию? — Виноват... Я... — князь растерялся. — Мы все были так озабочены Вашим здоровьем... мы ждали, что Вам вот-вот станет лучше и Вы сами... Александр резко взял лист бумаги и перо и что-то стал писать. По нервным его движениям и голосу было очевидно, что прочитанное его не просто встревожило или удивило, а потрясло. Волконский в волнении ждал, теребя в руках шляпу, пока тот закончит писать письмо и запечатает его. После чего передал ему в руки два конверта. — Эти в столицу срочным. — Слушаюсь. Волконский вышел в коридор, держа в руках послания. Он был бледен, и руки его дрожали. Пройдя в противоположный конец длинного коридора, он подошёл к окну и распечатал письма одно за другим. Одно предназначалось Аракчееву. Другое военному генерал-губернатору. И если содержание первого удивило только нежным тоном самого письма, то, прочитав второе, князь застыл и так стоял несколько минут, в смертельном ужасе. «Приказываю немедленно, по получению этого письма, взять под арест М. М Сперанского и подвергнуть жёсткому допросу. Далее ничего не предпринимать и дожидаться моего скорого возвращения в Петербург. Ниже прилагаю список известных вам фамилий. За каждым установить пристальную слежку и при обнаружении малейших подтверждений об участии в деле, брать так же под арест. Александр»