Солнце в твоих руках

      На прямоугольнике стёкол каскадом идёт снег — Хонджун творит магию. На провода гирлянды наматываются снежинки вместе с бумажными самолётиками, и всё это последовательно распределяется по оконной раме, выдерживая определённую дизайнерскую задумку Кима. За окном же этот джунов энтузиазм решительно не принимается, и земля, вместе со своим асфальтированным покрытием, так и остаётся упорно серой.       В оконном проёме идёт сражение — Джун борется со своими мыслями. В смехотворных попытках и безрезультатно. Мысли в своём упорстве превосходят даже унылую серость погоды, так что парень заведомо обречён на поражение.       Он всё равно продолжает думать.       В картинках мыслей машины, машины. Едут совсем машинально. Что-то светящее за прозрачностью фар. В салоне двое безусловно важных друг для друга людей, и что-то идёт не так, когда в боковое стекло ослепительно бьёт дальний свет фуры. В таких случаях привилегия не подразумевает реальную выгоду. В таких случаях двоих начинают жалеть. Но иногда ракурс зрения меняется, и, если о жалости, то это как посмотреть. Когда боль дробит кости в пыль, а у горла завязывается отчаяние, единственное, чего реально хочется — освобождения, и плевать, в каких формах оно будет дано.       Бывает, Ким фантазирует об очень странных вещах. Когда сознание закрывается в каморке обыденности и чисто житейских дел, по дому начинают гулять сквозняки. Такие летящие потоки абсурда, в которых нет-нет да появится что-то настолько прожигающее, настолько разящее своей непревзойдённой глупостью, что приходится несколько секунд тупо таращиться в никуда, пока сознание соизволит выползти из своего укрытия и нахрен закрыть грёбанные окна. Долгие секунды в сквозном проёме окна. — Джун? Всё в порядке? Ау, Джун?!       Тонкие блестящие линии выскальзывают из пальцев правой руки, и зигзаги серебристых бликов спиралью падают на пол. От невнимательности Кима в квартире идёт снег. Что-то в этом есть. — А? — внимание возвращается к пытливым глазам друга, и, собирая с каждым звуком реальность, Хонджун смущённо тянет улыбку. — Прости, я немного выпал. — Я заметил, — Кан саркастично фыркает, а Ким спускается с подоконника за разнепогодившимися снежинками из тонких проволок.       Возвращая гирлянду на задуманное для неё место, парень добавляет ещё несколько кусочков скотча, чтобы отодрать её можно было точно только с побелкой. С убеждением, что белые провода не стремятся к соблюдению гравитации, Джун смотрит в серый прямоугольник окна, где дневной свет размеренно перекатывается на грань горизонта, уступая место вечеру. Но в сознании Кима место земли опять становится неопределённым. На взлётной полосе разметка отчаяния и тоски, и ей всё снится ночное небо. Действительно ли с приходом вечера улицы начинают сочить одиночеством? Или это просто из-за того, что Хонджун ходит по ним один? — Опять, Джун, — доносится сзади со звонким постукиванием ложкой о бортик кастрюли, и с выдохом к этому примешиваются тихие приближающиеся шаги. — Не подвисай, стоя на подоконнике, это приводит к падениям.       Руки Ёсана поднимаются вверх, чтобы спустить друга с окна. — У меня ещё мишура, — ведёт взглядом по пушистому клубку разноцветностей и возвращает его вниз на глаза Кана. — Её распутать нужно. — Нет уж, ты не будешь её распутывать, стоя на подоконнике, — Ёсан хмурит тёмные брови и протягивает руки настойчивее. — Не хочу потом отскрёбывать тебя от пола.       Несмотря на желание возразить, что он тут не какая-то аморфная субстанция, которая при воздействии силы растекается по плоскости, Ким всё же цепляется за ладони друга и, балансируя весом на нём, спускается с подоконника. Перспективка реально свалиться с окна всё же просвечивает вероятностью, а добавлять к моральным падениями физические не хочется вот от слова совсем. Касаясь деревянного паркета, Хонджун переминается с ноги на ногу и, всё ещё ощущая тёплые руки друга, косится на него сконфуженно. — Хей, ну я уже спустился.       Однако напротив продолжают держать, с прищуром смотря сквозь чёрные пряди волос.       Сканирует, собака такая. Вот насколько Хонджун мог помнить, взгляд у Кана всегда был тяжёлым, как будто одними хрусталиками глаз парень мог считывать с человека всю его подноготную и прогнозировать дальнейшие действия. Эти сверхспособности вот вообще не восхищали Кима, ведь они всегда палили любые секреты, и заставляли рассказывать личное. Но также, зная Ёсана больше пятнадцати лет, Ким просёк, как можно обойти этот детектор эмоций. И, растягивая уголки губ в сентиментальной улыбке, русоволосый знает нужные кодовые слова.       Притягивая ладони друга ближе, Джун театрально вздыхает и прикрывает глаза от одолевающих сердце эмоций. — О, Ромео, милый мой Ромео! Скажи мне честно, нет сил ждать боле! — ещё несколько вдохов для верности. — Не смотри, а просто наберись смелости сказать, что любишь меня!       С раздражённым шипением со стороны Хонджун приоткрывает один глаз, оценивая степень отката. С исчезающей проницательностью во взгляде Ёсан вынимает руки из хватки Кима и, качая головой, возвращается к кухонной плите. — Вечно ты, — обиженно. — Вечно что? — довольно.       Опираясь о спинку пуфа, Джун достаёт из новогодней коробки лихо скрученный ком мишуры и принимается его распутывать. Через одну вытащенную блестящую серебряную нить со стороны доносится тихое приглушённое «никогда ничего не рассказываешь». Былая усмешка стирается с лица Кима ластиком, и, сползая с закрытых внутри парня эмоций, стыд коварно впутывается в мерцающие кружочки украшения на руках. Жёлтые, фиолетовые, зелёные — все разноцветные клочки фольги играются со зрением, создавая халтурное сочетание эмоций внутри. Осторожный взгляд через плечо сквозит виной, а опущенная голова друга отвечает на вопросы о собственной ничтожности. Вопросы доверия всегда самые сложные. — Ну а что рассказывать? — пальцы тянут фиолетовую пушистую нить, выпутывая её из общего клубка. — Нечего рассказывать, — где-то внутри заливисто смеется правда. — Ну да, — исчерпывающе.       Шум открытой воды проглатывает в голове возможные ответы возражения, и от получаемой пустоты смех обретает гулкое эхо. В закономерности. Жёлтая гирлянда вытягивается из петли зелёной, и при попытке уже достать её полностью последняя завязывается узлами в двух местах. И разрывается. Джун с грустью смотрит на зелёный комок, отсвечивающий серебром в нитях, и подумывает о смысле слова «справедливость». — Ёсан, я испоганил тебе зелёную мишуру.       Поджимая губы, темноволосый опирается спиной на кухонную поверхность и хмуро смотрит на источающего вину Кима. На мгновение взгляд скользит по жертве распутывающей операции, а после Кан хладнокровно закидывает остатки украшения в мусор. — Значит, повесим две, — с этими словами он поднимает Джуна обратно на подоконник и подаёт ему мишуру. — Но зелёный нужен, — протестующе тянет в ответ парень и сокрушённо смотрит на цветные полоски в руках, — он уравновешивает. — Напомни мне, что ты забыл на историческом? — критично ведёт подбородком и ухмыляется с изящности джуновских вкусов. — А что я забыл в больнице? — с насмешкой парируют в ответ. — Просто у меня логика такая — в школе художка, в институте история, ну а завершить эту причинно-следственную нить могла только работа санитаром в дорогой клинике. Потому что не образование влияет на зарплату.       Ёсан на это улыбается и, наклоняя голову набок, опять смотрит на Кима своим изучающим взглядом. — Когда буду покупать ёлку, обязательно посмотрю зелёную мишуру, а пока вешай эти, — он обхватывает руками колени Джуна, придерживая, чтобы тот точно не рухнул с подоконника. — О, только не наряжай ёлку сам, — Ким в пол-оборота кидает взгляд на друга, цепляя украшение, — ты это не очень хорошо делаешь. Прямо скажу — вообще не хорошо. — Ну не всем же быть эстетами, Джун. Не гневайся на нас, простых смертных. Ким ухмыляется. — Постараюсь.       Закончив с оформлением окна, Хонджун оседает на поджатые ноги и бросает взгляд на полученный результат. Начиная от самой оконной рамы бумажные самолётики летят сквозь снег куда-то в темноту, и Ёсан тянется к розетке, дабы исправить эту удручающую картину. Темнеющий в вечерних красках проём начинает играть белым тёплым светом. Он рассеивается от преломлений тонких линий мерцающими бликами, заполняя пространство дополнительным свечением, и вот так снежинки выглядят более обнадёживающими на удачное завершение полёта белой бумаги.       Хонджун, расположившись уже поудобнее на подоконнике, болтает ногами, раскручивая ещё одну гирлянду с цветными шариками на огоньках. — Эту, наверное, повесим на ёлку. — А я ожидал, что ты предложишь какое-нибудь дизайнерское сочетание цветов, — саркастично хмыкает Кан, склоняясь ближе к Хонджуну и помогая распутать последние витки проводов. — Для ёлки это скучно. Она должна быть яркая, — проверяя исправность гирлянды, Джун втыкает её в розетку, и по его ногам разливается разноцветный мерцающий свет. Он довольно улыбается. — Она должна быть праздничная.       Цветовое перетекание отсветов то замедляется, то ускоряется, то выстраивается в попеременный ритм, и Ёсан следит за возникающими сочетаниями, которые так хорошо подходят. Так хорошо подходят Хонджуну. В голове темноволосого мелькают воспоминания, которые, не смотря на давность и свойство человеческой памяти забывать, сохраняют определённые яркие детали. Вот те — самые важные, из-за которых память, собственно, и засорялась отрывками будто чей-то чужой жизни.       В одном, самом насыщенном из всех, для эмоционального восприятия пахло чем-то досадным, ужасно огорчающим и вызывающим крупные детские слёзы. Разбитые красные коленки точно саднили от падения, а валяющийся рядом велосипед говорил, что падал Ёсан именно с него. Слёзы, как всегда это в детстве бывает, лили по щекам водопадом, и теперь уже повзрослевший парень не мог понять, куда делось это невероятное умение плакать. Хотя у него были определённые допущения.       «Мужчины не плачут, ты не мужчина?» — темноволосый паренёк хмурил брови и, скрещивая руки на груди, смотрел на Ёсана с вызовом.       Хонджун всегда был невыносимым показушником. Выпендрёжничество и имя Кима существуют только для того, чтобы стоять рядом. Он-то старше Ёсана всего на год, а уже тогда козырял этим маленьким преимуществом при каждом подходящем-неподходящем случае. И в картинках детства восьмилетний Джун почему-то выглядел действительно грозно. Надувая и без того пухлые щёки и морща в серьёзности нос, он какого-то фига казался убедительным. Ёсан реально его слушался.       «Не плачь! Кому говорю! Вот ты тут нюни распустил, а это всё заживёт уже через неделю!».       И Ёсан действительно ему верил, хотя и в пластырях он проходил не обещанную одну, а целых две недели. Но и это тогда не смутило Кана, не заставило усомниться в авторитетности Хонджуна, ведь тот выпросил у мамы аж целые разноцветные пластыри для его побитых ног! И даже больше — чтобы другу было не стыдно так ходить одному, он тоже лепил на свои целые ноги несколько разноцветных кусочков. Красный, жёлтый и синий.       Прямо как и сейчас.       Только теперь почему-то ролями Хонджун и Ёсан поменялись. Смотря в уставшее лицо друга и подмечая небольшую опухлость век, Кан чувствует, как в связках замирает такое тихое и уже лишённое той детской насмешки «а как же то, что мужчины не плачут, Джун?». Замирает и полностью исчезает в смешении чувств. — Придёте с Сонхва праздновать новый год? Ребята тоже должны подтянуться, так что скучно точно не будет, — на последнем Ёсан усмехается и, чтобы не выдать выигрывающую на всех фронтах неуверенность, занимает руки накручиванием гирлянды на полоску картона. — Не знаю, — Ким тянется к выключателю и достаёт вилку из розетки. — Возможно, Сонхва не захочет.       С гулким тук-тук в голове у Ёсана всё звенит деталями поломанных чувств. С каждой эмоцией на лице Джуна сердце всё громче ухает где-то в грудине, и темноволосый отчаянно пытается сохранить этот звук в плотном сплетении рёбер. Старший отводит взгляд за окно, всматриваясь в тёмные ветви деревьев, которые будто вот-вот проползут в дом, и Ёсан видит, насколько глубоко ветви усталости пробрались в такие яркие глаза напротив.       «Как же много ты плачешь, Ким Хонджун?»       Скручивая последние сантиметры провода, Ёсан забирает из рук Кима вилку и кладёт гирлянду на самый верх в коробке, чтобы они смогли найти её позже. — Тогда приходи сам, — взгляд перебирает упаковки ёлочных шаров, стоящих в ряд на дне коробки. — Если захочешь, конечно, — добавляется слишком равнодушно и слишком невозмутимо. Слишком для Ёсана, которому «будто не так уж важно». — Время ещё есть, — с улыбкой. — Посмотрим-поглядим, — перебор с эмоциями тут не только у Ёсана.

***

      Небо раскачивается шальными порывами ветра, который, точно взяв за цель пробраться даже за бетонные стены домов, сносит и без того не очень-то крепко держащихся на ногах людей. Хонджун, который как раз таки является ярким представителем последних, сильнее прижимается поближе к земле, кренясь в сторону от обезумевших потоков воздуха. С каждой вынужденной остановкой, которая делается исключительно, чтобы переждать особо суровый заход стихии, Ким всё больше и больше жалеет, что не согласился на предложение Ёсана переночевать у него.       Просто то ли наглеть так было не к месту, то ли Джун боялся окончательно раскиснуть в пытливом внимании друга и расплакаться как последняя истеричка — итог был ровно один и тот же. Джуна теперь сносит ветром. Стоит вспомнить ещё любимое пальто не-по-погоде-надетое, и многое становится очевидным. Джун ощущает себя крупным идиотом и прямо сейчас готов хоть в пух и прах разреветься на груди у Ёсана, только бы оказаться в тепле.       Горящие фонари залетают в окна своим насыщенным жёлтым свечением и наверняка заполняют комнаты тёплыми охристыми оттенками. Дома походят на вытянутую растяжку жёлтого цвета, хаотично смещающегося по линии окон. В них горит свет. В них точно тепло.       У Хонджуна же у ног улица, которой постепенно затягивается ночь. Докуривая длинные линии дорог, она переходит к людям, которым не посчастливилось оказаться в это время на серой плоскости асфальтного покрытия. Но Джун для себя решил, что ей он так просто не дастся. Щёлкая зажигалкой в объятиях рук, он не оставляет ни кусочка себя для холодной черноты на небе. Душа горит до фильтра.       Действительно ли улицы настолько одинокие? Или, может, это просто Ким какой-то не такой? Ему везде как-то не так.       Пряча нос в красных ромбиках шарфа, парень поднимает взгляд к подёрнутым теплом окнам. За некоторыми стёклами виднеются потолки с люстрами, стены со шкафчиками. На маленьких кухоньках второго этажа различаются двигающиеся силуэты людей. Везде есть кто-то. У каждого своя жизнь. Хонджун часто, вот так ненавязчиво наблюдая за размытым существованием каких-то других людей, задаётся вопросом, а как выглядит его собственная жизнь? Если бы кто-то смотрел в окна его квартиры, что бы он там для себя нашёл? Там не всегда было пусто. Там, на самом деле, тоже была жизнь и люди, и не всё из этого сопровождалось болью. Казалось, там было много любви.       Иногда так действительно и было.       Лёгкая улыбка скользит по щекам Джуна, когда в воспоминаниях тихо прокрадывается реакция Сонхва на кимовское патологическое неумение готовить. Как он закатывал глаза и качал головой, когда еда подгорала на антипригарной сковородке. Как Джун мешал старшему устранять последствия и готовить что-то другое. То, как они оставались голодными, когда Сонхва не справлялся с приставаниями младшего и прижимал его к стене жаркими поцелуями.       Временами там было многое.       Просто, наверное, теперь этому месту лучше быть без людей внутри. Так, чтобы никого, и только расплывающиеся воспоминания в полумраке комнат. Если бы только человеческие отношения были похожи на игру, где для всего есть свои этапы, которые заканчиваются с выполнением всех миссий. Так было бы гораздо проще. Игра завершается, и, вместе с тем, уходит всё произошедшее на уровнях, уходят все сложности и проблемы. У игр не бывает последствий. И если бы люди, прошедшие все этапы отношений, просто могли уйти друг от друга, не испытывая ни одной грёбанной эмоции зависимости, то никто бы не страдал. Но почему-то так не работает. Если люди уходят, то только отрывая кожу.       Потому что в квартире было многое.       Из себя Кима выдирает неожиданная тишина. Шумовая завеса ветра сворачивается в пространстве, и из ровной линии дуновений лишь иногда выбиваются более резкие порывы. Стихия будто укладывается на затянутое тучами небо и начинает размеренно посапывать. Стихия успокаивается. И в этом умиротворении на землю начинают сыпаться белые комья снега.       Джун в том самом детском изумлении смотрит в ночное полотно, проверяя реальность происходящего на практике. На лицо падают мокрые шарики, и руки непроизвольно вытягиваются вперёд, так же ловя кончиками пальцев слипшиеся снежинки. Убедившись, что снег осязаем, и он нехило так залепляет лицо, Ким отрывается от зачарованного созерцания. Фокусируясь на местности перед собой, он обнаруживает, что, оказывается, уже добрёл до своего дома. Даже снег не способен разрушить закономерности. — Убегаешь, и всё равно возвращаешься назад… — то ли насмешливо, то ли с досадой качает головой и, засунув руки в карманы, направляется в сторону подъезда.       Оказавшись у своей двери, которая, как ни странно, продолжает вызывать в голове глупые слова «родная» и «необходимая», тело отказывается действовать дальше. Ужасно не хочется выполнять методично заученный порядок действий: достать ключи, всунуть их в замок, провернуть в неправильную, а с третьей попытки в правильную сторону. Не хочется дёргать ручку и толкать дверь от себя внутрь. Сил на это решительным образом нет. Потому как причина, по которой дверь перед глазами продолжает оставаться нужной, не находится за этим самым светлым прямоугольником в стене. Жаль, что даже если продать квартиру, воспоминания никуда не уйдут.       На линии глаз насмешливо висит звонок с красной кнопочкой, и Ким решает себя добить во что бы то ни стало окончательно. Опираясь лбом о дверное полотно, Джун устало протягивает руку к белому квадратику с красным кружочком. Он знает, что эта игра не должна продолжаться вечно, и напоминает себе об этом почаще. Но каждый раз, возвращаясь с работы или просто с прогулки до магазина, Хонджун продолжает в неё играть. Истеричность внутри с каждым днём всё громче свистит, но звонок неизменно продолжает нажиматься.       Прикасаясь пальцем к кнопке, парень просто прикрывает глаза. — Ну должен же быть хоть кто-нибудь дома? — тихие слова заглушаются прерывистым звуком, который одной своей мелодичностью способен довести до шизофрении.       Нажав ещё несколько раз по инерции, Ким привычно тянется за висящей на плече сумкой, запуская в неё руку. Уже вставляя ключ в замочную скважину, Джун неожиданно улавливает непонятный шум и не сразу определяет его источник. Только с характерным дребезжанием в двери где-то на линии рук, взгляд опускается к металлу ручки. Замок проворачивается с другой стороны.