Иди на мой голос

Олег с ним не разговаривает. Не отвечает на вопросы, не подпускает к себе, молча приносит воду и какую-то покупную выпечку и снова уходит, раздражённо захлопывая за собой дверь. Серёжа кричит, срывая голос, пытается молить о прощении, скомкано говорит про Птицу, но натыкается лишь на ледяную стену и тишину. По ночам холодно, спать на камне на тонкой простыне почти невозможно, но от молчания Олега гораздо холоднее. Лучше бы злился, лучше бы даже избил, сам пустил в него пять пуль — Олег никогда бы так не сделал, — только бы не игнорировал. А потом Олег перестаёт приходить. На третий день у Серёжи ободраны руки от попыток открыть дверь или снять решётку с окна и окончательно сорваны связки. Он почти не ел, так что зачерствевших пирогов должно хватить ещё на несколько дней, а вот без чистой воды хуже — приходится обходиться туалетной. Впрочем, в тюрьме бывало и не такое. Куда сильнее Серёжу волнует, что с Олегом. Ночные кошмары возвращаются, а стоит из них вырваться, как лунный свет плетёт на кирпичной кладке узор из теней и бликов, собирающихся в образ не то Птицы, не то Кутха. «Он просто бросил тебя, решил не марать руки о такое ничтожество — и правильно сделал». На четвёртый день Олег возвращается. Он пугающе бледный, его руки ужасно трясутся, когда он протягивает пакет с едой и несколькими бутылками, и Серёжа замечает, как выглядывают из-под одежды свежие бинты. — Убей меня, — сдавленно шепчет он, даже не притронувшись к пакету. — Ты не можешь просто оставить меня, поэтому, пожалуйста, убей и ляг в больницу. Прошло всего-ничего, тебе нужно нормальное лечение. — Разве я для этого тебя вытащил? Голос Олега пугает Серёжу сильнее всего остального и объясняет длительное молчание — вместо такого родного глубокого и богатого тембра лишь скрипучее хрипение, которое, очевидно, тоже его вина. — А для чего? На мгновение на лице Олега проступает беззащитно-болезненное выражение, которое тут же исчезает за равнодушной маской. — Чтоб я знал. Даже не «потому что у меня больше никого нет», на которое Серёжа так малодушно рассчитывал. Олег прислоняется к двери, морщась, скрещивает руки на груди и велит — «Говори». У Серёжи никогда не было проблем с болтовнёй, заговорить он мог кого и когда угодно, но сейчас каждое слово будто бы весом с тонну. И всё же Серёжа упорно выталкивает их из себя, одно за другим, с самого начала. Говорит про сад грешников, про Грома, про Рубинштейна, про Птицу, про Кутха, с невозможным усилием и отводя взгляд, — про Венецию. Олег терпеливо слушает, не перебивая и не уточняя, а потом снова уходит, так ничего и не ответив. Ближе к ночи он приносит еды на несколько дней и предсказуемо пропадает. На этот раз Серёжа сбивает костяшки о кирпич уже просто так. Когда Олег возвращается, он выглядит задумчивым, но главное — уже не таким бледным и больным. Он долго смотрит на Серёжу, разглядывая, будто видит впервые, а потом отходит от двери и коротко кивает в сторону лестницы. От попытки коснуться его руки он чересчур резко уворачивается, и Серёжа, закусив губу, покорно следует в свою новую комнату. Да, она также закрывается на замок, а на окнах решётки, зато в центре стоит кровать и на ней даже есть одеяло. — Спасибо, Олег. Вместо ответа дверь захлопывается громче необходимого. В какой-то момент Серёжа перестаёт считать дни. В комнате нет ничего, чем можно навредить себе или кому-то другому, но у него появляются нормальная одежда и книги, раз в пару дней Олег водит его в душ и не позволяет обрасти щетиной — это единственные мгновения, в которые они касаются друг друга, и Серёжа старается лишний раз даже не дышать, чтобы не спугнуть. А потом ему снова снится кошмар. Олег умирает — нет ни Птицы, ни шахматной доски, ни Грома, только он сам, и он своими руками убивает Олега, снова и снова. Он кричит, пока кто-то прижимает его окровавленные руки к матрасу и хрипло требует открыть глаза. Олег. Живой. Серёжа не выдерживает и всё-таки бросается ему на шею, давясь собственными прости-прости-прости-прости-прости, и Олег… Олег не отталкивает его. Когда Серёжа наконец сам отпускает его, он отстраняется, но только чтобы забраться на кровать с ногами, сесть по-турецки и положить руки на колени, ладонями вверх, приглашающе. Как много лет назад, когда они забирались на техэтаж и часами там сидели, держась так за руки и говоря обо всём на свете. Серёжа копирует позу и осторожно кладёт свои ладони поверх. Олег сжимает его руки и тихо просит: — Расскажи. И Серёжа рассказывает.