***
«Somehow I got nominated as a king of sadness.»
«Тебе не нужны мать и друзья, чтобы стать великим, мой мальчик.» Голос отца и эти слова то, с чем Сону засыпает и просыпается. Девиз его недолгой жизни, клеймо, выжженное на самом сердце, невидимая татуировка на самом лбу под чёрной чёлкой. С отсутствием матери он смирился ещё в пять. В конце концов, Освальд был прекрасным отцом. Особенно, если Сону его слушался и был самым лучшим и умным ребёнком. В конце концов, временами забегающая Барбара, мечтающая о детях, пожалуй, больше, чем о власти в своём райончике Готэма, — иногда неплохо справлялась с ним и заменяла ту ласковую и одновременно жёсткую женскую руку, которой ему не доставало. В конце концов, даже Эд нет-нет да проявлял к нему какие-то тёплые чувства, хотя в целом детей не любил ни в каком виде. Может, только если на столе в морге. Матерей, нянек, надзирателей — у Сону этого в достатке было, куда ни плюнь, за все восемнадцать лет. Но вот друзья… Он щурит серые глаза, оглядывая школьную территорию, на которой под точно таким же тяжёлым серым небом бегали некоторые его одноклассники. Те, что из семей, не тронутых мраком Готэма, незапятнанных и странноватых. Гоняющие в кружки по роботостроению (и откуда такой только в школе их взялся), дрожащие от слова «алкоголь» и плачущие над четвёрками. С ними не то, что дружить, Сону с ними рядом если и стоял, то лишь для того, чтобы получить очередное подношение и ненужный ему триста лет, неуклёпый комплимент. Но такие, как они, люди — как раз то, что обязательно пригодится ему в будущем, когда он станет Королём Готэма. Молча заглядывающие в рот, но при этом умные до одури. Слишком умные, чтобы создать новое мировое оружие, но слишком умные для того, чтобы понять, что Сону ими банально пользуется. Или понимающие. Но имеющие с этого выгоду тоже. Сону — не Освальд. Он пока такие тонкие грани ещё различать не привык. Но что привык различать — так это тёмным затылком холодные взгляды, такие же почти, какими бросается сам. От тех одноклассников, что и сами прятались в тени, под ветвями устрашающих деревьев, опоясывающих территорию перед высоким бетонным забором. В углах самых дальних школьных коридоров, в последних кабинках туалетов. С вечно покрасневшими и провалившимися глазницами, впалыми щеками и кожей мертвенно-бледной настолько, что Сону порой думал — не ходячие ли они мертвецы? С Готэма станется заиметь и такое отребье в своих разрушенных подполах. Однако, именно они те, кто вызывал в Сону ещё хоть какой-то страх, кроме жёсткой руки отца. Те, кто мог внезапно из простого ледяного наблюдения — превратиться во врага, держащего за спиной нож. Те, кто мог разрушить его будущее одним крысиным писком, если только соберутся в одну полудохлую стайку. Его спасало пока лишь то, что и меж собой они дружили только за очередной дозой или планированием убийства кого-то другого. Но не его. Пока не его. Запахивая чёрный плащ плотнее, чтобы скрыть школьную форму, Сону тенью скользит за влажные от дождя бетонные стены школы. Прячась от того, кто приедет за ним через четыре минуты ровно. И ни секундой позже. Сонхун пунктуален в последнее время настолько, что Сону блевать тянет. Сонхун правильный всегда настолько, что Сону его личное дело изучить вдоль и поперёк хочется, чтобы найти хоть какую-то крупицу скользкой грязи. Но, кажется, из грязи на Сонхуне — только имя, на которое он работает. И чёрный неизменный в одежде цвет. А вот дело его остаётся для Сону тем самым совсем незапретным плодом, но блюдом, которое он откладывает, откладывает и откладывает на десерт...что всё никак не наступает. Сону отворачивается от прямого потока ветра за высокими стенами, обнимает пересохшими губами сероватый фильтр и подкуривает, попутно согревая тонкие пальцы о беглое пламя. Освальд не был против его курения и обмолвился об этом ещё лет пару назад. Курение — в принципе меньшее из зол, среди его сверстников. Но именно то, что об этом пока ещё, как Сону думает, никто не знает, именно эти минутные побеги от Сонхуна и мимолётно реальности — то, что хоть что-то внутри него дёргает. Потому, что порой ему кажется, что кроме горячей крови на руках и ускользающей на кончиках пальцев чужой жизни — его уже не взволнует никогда и ничто. С очередным поднятием руки, Сону непонимающе хмурится, от того, что сигареты в руке нет. И задыхается, давясь вскриком, когда отшатывается в сторону от возвышающейся слева мрачной фигуры Сонхуна, сверлящего его чернотой своих глаз. — Тупица! — рычит Сону. — Ты напугал меня. — Вас мог убить, кто угодно, — всё также бесцветно бросается фактами Сонхун. — Разве не за мою защиту отец платит тебе?! — Пожалуй, придётся обсудить с ним теперь подобные инциденты. Они происходят всё чаще. — Ты — крыса, — цедит Сону, тыча пальцем в каменную грудь напротив. — А папа меня даже не отругает. Это всего лишь сигареты. Даже не самые, кстати, дорогие и качественные. — Из-за которых — вы пропадаете из моего поля зрения и подвергаете себя смертельной опасности, разбрасываясь своей жизнью, как чем-то таким же дешёвым, как и эти сигареты. Сонхун наглядно сминает в кожаной перчатке ещё дымящуюся сигарету, стряхивая на землю ошмётки, и сужает глаза ещё сильнее, словно вот-вот пустит ими молнии, что проштробят Сону голову. — Ты слишком много стал себе позволять. — Не больше, чем мне дозволено вашим отцом. — Он одобрил твоё хамство и самопроизвол в мою сторону? Ты мне — не нянька. — А пока выглядит именно так. Сону кипит внутри, но виду старается не подать. Сжимает лишь челюсти сильнее, впиваясь в угольные глаза с такой же злобой, что горит внутри, да и только. Для надзирателя Сонхун и впрямь становится слишком уж своенравным и наглым. Но как для того, кто разве что ночью не спит под дверью Сону — даже как-то недостаточно бдителен и вездесущ. Шальная мысль пугает Сону настолько, что он даже запал весь теряет, как и нить разговора, смаргивая наваждение. Хотел бы он, в самом деле, чтобы Сонхун вертелся у него под носом ещё чаще, чем уже есть? «Тебе не нужны мать и друзья, чтобы стать великим, мой мальчик,» — гремит вновь в ушах голос Освальда. Сону бегает шальным взглядом по пустому лицу Сонхуна, вспоминая острую ухмылку на балконе особняка Уэйнов. Может быть, мать и друзья ему и не нужны для того, чтобы стать великим. Но как насчёт вечной тени за спиной, что действительно защитит и не позволит ни одному ножу или косому взгляду — коснуться? Может Сону просто нужен кто-то вроде Сонхуна? Но как признаться в этом хотя бы себе, как жить с этой мыслью и превращать её в жизнь, если доверие в Готэме — такая же дешёвая забава, как и сигареты, что болтаются в кармане широкого пальто?***
MISSIO, Death Stranding: Timefall — Sing To Me
Сону бы с кем-нибудь поговорить обо всём этом. Но — друзей у него, увы, нет. Барбара — занята в баре и сюсюканьем теперь уже со своей родной дочерью. Освальд и Эд и вовсе уехали из Готэма на пару дней, о чём Сону узнаёт совершенно неожиданно из записки, отданной прислугой, как только он переступил порог особняка. Нормальные подростки его возраста и статуса, когда им скучно или плохо, — устраивают вечеринки. Разве что только не те, которых он видел на школьном дворе. Или не младшенький Уэйн — от которого Сону постоянно видит только тень по коридорам. Толпы пьяных малолеток, рассыпанные по столику порошки и таблетки, безудержный секс на дорогущей картине, сорванной со стены. Вот, чем обычно занимаются подростки его возраста и статуса в Готэме. Только вот у Сону: есть отцовский бар, деньги и пустой особняк. И сжирающие изнутри мрачные мысли, топящие его и не дающие глотнуть воздуха. Вот как он оказывается ногами на антикварной софе, перепрыгивая с подушки на подушку и расплёскивая противно горчащий и баснословно дорогой виски из винного бокала. Освальд с детства учил его, что для каждого напитка — свой бокал, для каждого блюда — свои тарелки и приборы. Сону плевать хотел на все правила, пока отца дома нет. Вот как музыка оказывается громкой настолько, что дрожат от пола до потолка стёкла в огромных окнах, пока Сону, срывая горло и отпинывая подушки на пол, орёт невпопад текст каждой играющей песни. Кому нужны друзья, психологи, слушатели, если есть бутылка противного виски, оглушающая музыка и целый пустой дом, в котором ты — Король. Целый город, в котором ты — пока что Принц. Кому нужны друзья, психологи, слушатели, если есть народ, которым ты уже частично распоряжаешься, словно фигурками на шахматной доске. Сону с детства шахматы ненавидит. Потому что Эдварду проигрывает столько же тысяч раз, сколько партий они за все эти годы сыграли. Сону Готэм в какой-то момент ненавидеть начал тоже, пока не понял, какую власть ему однажды это принесёт. Сону немножечко, всё-таки, ненавидит Готэм до сих пор, зная, сколько боли и сил стояло и будет стоять за всей этой властью. Сону совсем не немножечко ненавидит всю семейку Уэйнов и младшего их — особенно. За то, что живёт, как принцесса в своей башне. Незнающий боли, слёз и одиночества. Улыбающийся так слащаво и мило, скромный и молчаливый, тенью проскальзывающий мимо, каждый раз, когда Сону натыкается на него в школе. Всего на год младше — а порой кажется, что пропасть между ними — куда больше. И она больше, наверняка. Только явно не в возрасте. Поджимая губы после очередного жгучего глотка, Сону дёргает первые пуговицы рубашки, срывая их и оставляя звонко катиться по полу из тёмного дерева. Спрыгивает со спинки софы, мягкой поступью в тёмно-серых форменных гольфах двигаясь из гостиной в кухню. Пальцами ножку бедного бокала сжимает так крепко, что та вот-вот треснет. Как и терпение Сону. Ведь ему всё-таки с кем-нибудь бы поговорить… Забираясь на кухонный островок, Сону смачивает пересохшие губы янтарной горечью вновь, и запрокидывает голову, уставляясь в вычурную люстру. Даже в кухне у них, что не вещь — антикварная безделушка, которые Освальд скупает уже, кажется, даже не глядя, превращая их дом всё больше в безвкусный дорогостоящий отель. Или замок. Башню. Быть может, это не Чонвон тот, кто ограждён, как принцесса в башне. Быть может, быть Принцем Готэма — это и есть терпеть одиночество в собственной башне, управляя своим никчёмным и полуразваленным королевством, не ведая любви и счастья? Сону бросает взгляд через дверной проём обратно в гостиную: где над камином висит огромный, нарисованный их портрет. Елейная улыбка Освальда, держащего Сону за плечи, статуэткой вытянувшийся по его левую руку — Нигма. Якобы счастливая семья. Любящая и беззаботная, просто до одури богатая со всеми этими сверкающими в свете камина перстнями… Сону швыряет на пол бокал, даже не вздрагивая от звона разлетающихся осколков, лишь ощущая отголоски брызг остатков виски на гольфах и голых острых коленях, не скрытых белоснежной рубашкой. Освальд ведь умудрился во всём этом хаосе найти единственного человека, которому вот уже в который раз доверяет себя, свою жизнь и теперь даже сына. Несмотря на то, сколько боли между ними было. Может быть, у Сону, однажды, тоже получится что-то подобное? Если только он не сойдёт с ума раньше, угодив в Аркхэм на пожизненное… Он закрывает глаза, разворачиваясь спиной к полу, усыпанному осколками, и прижимая пятки к краю кухонного гарнитура. Шрамы на Викторе, Сону помнит, смотрелись фантастически. Будут ли они также прекрасны и на его коже? Только вот спина с хрустальной россыпью так и не встречается, вместо этого ударяясь о камень подставленных рук. И Сону не то от вскружённой алкоголем головы, не то от поднимающейся в груди истерики, но смеяться начинает, обмякая в подхвативших его оковах. — И снова здравствуй, тень моя, — выдыхает он прежде, чем приоткрыть глаза, уставляясь на дверь, ведущую в сад вверх тормашками. Такой — перевёрнутый — мир даже кажется ему куда более правильным во всём этом величественном безобразии. — Вы уже даже не держитесь на ногах, — сухо произносит Сонхун. — Кажется, вечеринке пора прекратиться. — Перекрестись, — плюётся Сону. — Я — атеист. Хмыкая, Сону всё-таки возвращает голову в то положение, в котором кровь не приливает так шумно к вискам, и упирается ладонями в широкие плечи. — Чёртов ты кусок камня, — кривится он. — Пусти меня и иди к чёрту. — Как прикажете. Уголок полных губ едва заметно дёргается, но Сону слишком занят тем, что пытается слезть с рук Сонхуна, что донёс его до гостиной. Заботливый до тошноты, Сону уверен, что тошнит его именно от того, что ему не позволили ступить на осколки, а вовсе не от того, что жгучий виски опустился в его пустой желудок без крошки еды. Отталкиваясь от крепкой груди, Сону морщится недовольно. Даже сегодня, когда отца дома нет, когда ему так чертовски мерзко внутри, когда он захотел, может быть, попытаться разобраться со всем этим дерьмом…даже сегодня — Сонхун снова здесь. Ловит его в такой неподходящий момент, превращаясь из нудного надзирателя в дешёвого героя-защитника, которого никто ни о чём не просил. Идёт следом по тёмной лестнице, отчего Сону уже развернуться и плюнуть в него хочется. Но почему-то не получается. Возможно, потому, что шаг его немного нетвёрдый и где-то в глубине души он рад, что Сонхун неспешно поднимается позади и, при случае, сможет его опять подхватить. А возможно, потому что Сону своей открытой кожей ощущает обжигающий взгляд угольных глаз. Где-то под краем полурастёгнутой белой рубашки прямо на обнажённых бёдрах. Или на самой кромке тёмно-серых гольф, сползших чуть ниже острых колен. Он обрывает этот воспламеняющий его взгляд одним лишь хлопком двери в спальню. Надеясь, что так обрежет и мысли вновь без спроса вторгнувшиеся в его, и без того, спутанные мысли. Хуже хаос только в самых отдалённых районах Готэма. Не дай кому Дьявол влезть к Сону в голову — мгновенная смерть. Он и сам не знает, как ещё держится от постоянным ураганом взвивающихся картинок, страхов, сомнений и болезненных воспоминаний. В данный момент — не знает, как ему успокоиться, пока в опьянённом виски сознании только и делает, что раз за разом воспроизводится момент в кухне. Как, расправив руки свои, он валится назад. Как, подставив руки свои, его ловит Сонхун. Будто делает это каждый день. Будто только и ждал момента, чтобы сделать это и прикоснуться к Сону ещё раз чуть больше, чем позволял себе до этого. Он ведь Сону даже руки никогда не подавал, стоя истуканом возле машины. Сону рычит в темноту и, вместо пола с рассыпанными всюду осколками, падает спиной на высокую кровать, оставляя ноги в гольфах болтаться в нескольких сантиметрах над мягким ковром. Он и правда в месте этом — как Принц, заточённый в башне. Только вот заточённый добровольно. И титулу своему, вроде как, радующийся. Жаждущий правда, время от времени, зачем-то не то любви, не то попросту чужих прикосновений, когда ловит на себе заинтересованный взгляд. Нужны ли ему друзья или просто хоть кто-нибудь рядом? Дверь в спальню чуть слышно открывается и также тихо щёлкает закрывающимся замком вновь, заставляя Сону подняться на локтях и раздражённым взглядом уставиться на вошедшего. — Что ты здесь делаешь? Приказа входить не было. — Как и оставаться снаружи. Но вы приказали мне идти к чёрту, так что… Нужны ли Сону друзья, хоть кто-нибудь или…ему нужен конкретно тот, кто смотрит на его полуобнажённое тело сейчас одновременно холодно и горячо так, что ноги невольно сводятся вместе, будто происходит уже что-то непозволительное. — Всегда таким безразличным будешь? — огрызается привычно Сону, напрягаясь всем телом, когда Сонхун останавливается всего в двух шагах от кровати. Сливается с полумраком спальни в неизменной чёрной водолазке, запахнутом пальто и с чёлкой, падающей на такие же бесконечно пустые глаза. — Так сильно хочется вывести меня на эмоции? — Что, если да? Сону насквозь прошивает от внезапной усмешки, которая врезается в его тело впервые с того вечера на балу Уэйнов. — Тогда вам следует стараться лучше.The Neighbourhood — Yellow Box
Дыхание Сону тяжелеет, пока он бегает глазами по всё ещё беспристрастному лицу, украшенному лишь искривлёнными нагло губами. Показалось ли ему, что Сонхун бросил ответный вызов? Показалось ли ему, что Сонхун думает о нём совсем не как о своей работе тоже? Показалось ли ему, что взгляд угольных глаз снова скользнул к сведённым вместе бёдрам или это пьяное сознание играет с ним злые шутки? Но он не в том положении, чтобы разбираться. Нет желания и сил больше на все эти мысли, выедающие уже остатки его души. А потому, подбирая на постель длинные ноги, он усаживается медленно на колени, поднимая руки к оборванным пуговицам на рубашке и освобождая постепенно оставшиеся, одну за одной. Не сводя глаз с тьмы напротив. Стараясь не замечать дрожи в собственных пальцах от тех огненных всполохов, что мерещатся ему по краям угольной радужки с каждым сантиметром открывающейся молочной кожи. Когда же рубашка от школьной формы остаётся болтаться на его плечах, едва касаясь середины худых бёдер, Сону, наконец, прерывает тишину севшим тихим голосом: — Ещё лучше? И нет для него, пожалуй, ответа лучше, чем чуть слышный скрип кожи чёрных перчаток за чужой спиной. Сжатые в кулаки длинные пальцы, которых он не видит, но отчётливо представляет. Надтреснутое самообладание по-прежнему холодного внешне Сонхуна взметает вверх языки пламени в грудной клетке Сону, отражаясь на дне бездонных глаз, подначивая и зазывая продолжить то, что он и сам не знает, чем может кончиться. Белоснежный хлопок легко срывается с плеч на изумрудный шёлк постели, обнажая окончательно нетронутую, почти светящуюся в темноте, нежную кожу. Но Сонхун всё ещё стоит на своём месте, не отрывая глаз от тонких ключиц, и это, пожалуй, не то, что Сону нужно. Он, пожалуй, всё же знает, чем всё это сегодня кончится. Он решил, кто ему всё-таки нужен. Хотя бы на эту ночь. Плавно соскальзывая с кровати, он неслышной, из-за мягкой ткани гольф и ковра, поступью приближается к Сонхуну, словно змея ластящийся к крепкой груди и приподнимающийся на цыпочки, чтобы ухватиться онемевшими от волнения пальцами за широкие плечи, пока доли решимости, возбуждения и алкоголя ещё горят в его венах. Невесомо касается приоткрытыми губами бледной щеки, чувствуя, как от напряжения у Сонхуна желваки ходят. — Ещё лучше? На секунду лишь ему кажется, что чужая рука дёргается и вот-вот его схватит, но Сонхун испытывает, кажется, последние крупицы своего терпения. Провоцирует и раззадоривает теперь Сону ещё больше, заставляя зайти совсем уже за грань, схватиться пальцами за шею, скованную горлом чёрной водолазки, и приблизиться опасно к губам. И, возможно, этого делать не стоило. Возможно, Сону всё-таки потом пожалеет. А возможно, Освальд всё-таки выпорет его за подобные выходки, если узнает… …но сердце его, ошалевшее от возбуждения и запретной близости, бьётся уже где-то в желудке, вместе с остатками алкоголя. — Я приказываю тебе — провести со мной эту ночь, — выдыхает он, чувствуя на своих губах потяжелевшее и напряжённое дыхание. — Я приказываю тебе провести со мной мою первую… Сонхун целует его внезапно. Затыкая и лишая даже глотка воздуха. Врезаясь пальцами, облачёнными в холод перчаток, в чувствительную кожу поясницы, до болезненного приятно и обжигающе. Позволяя дрожащим, но цепким пальчикам дёрнуть пояс пальто, стягивая его торопливо и неряшливо, бросая бесформенной кляксой на ковре. Опускаясь ладонями по девственно чистой коже вниз, подхватывая Сону за бёдра и усаживая на высокую постель, не разрывая беспорядочных, жадных поцелуев. Сону задыхается в его губы, несдержанно дёргая плотные ремешки портупеи, чтобы скинуть мешающиеся путы с тяжестью кобуры и ножен. Забраться, наконец, горячими руками под водолазку, пока лишь на ощупь узнавая о каждом шраме на чужой коже. Так ли изувечен Сонхун, как Засс? Смотрятся ли все эти узоры на его теле, как карта жизненного пути или как хаос, что главенствует сейчас в голове Сону и переулках Готэма? Не позволяя отстраниться, Сону обнимает ладонями бледное лицо, вздрагивая от звона расстёгиваемой пряжки и безжалостного укуса за припухшую нижнюю губу. Заходясь мелкой дрожью от того, как легко, одной лишь рукой, его протаскивают по постели, бросая на изумрудный шёлк к его же рубашке, тем же белоснежным полотном опрокидывая на спину. Задыхаясь на очередном рваном вдохе от грубой хватки, вонзившейся в бёдра, раскрывая их так широко, что тянет даже натренированные мышцы. Под перчатками — кожа рук Сонхуна оказывается не такой холодной, какой представлял себе Сону. Но такой же шероховатой, ни капли не шёлковой, как его, и оттого такой контрастирующей и бесконечно приятной по всему его распластанному и уязвимому телу, что изминают, изучают и пробуют, как бесконечно дорогие ткани, доступные только избранным. Под снятой портупеей и водолазкой — кожа торса Сонхуна, также, как шея и плечи, ещё лучше, чем мог Сону себе только представить. Увитая вереницей шрамов: от крошечных следов пуль до продолговатых рваных разрезов. Разгорячённая и пахнущая чем-то отдалённо морским, диковатым и холодным. Как и весь Сонхун — словно живое воплощение тёмных вод у берегов самой Антарктиды. Мрачный, отстранённый, ледяной и недосягаемый. Был для Сону до этой ночи. И, может быть, останется таковым и с наступлением рассвета. Но до этого — у них есть целая ночь. И беспрекословно исполняемый приказ жестокого маленького Принца.«Like a secret — You'd lie to keep it. »