он не вернётся, шепнул мне разум, он должен, всхлипнуло сердце.
Произошедшее оставило на мне неизгладимый след. Как бы я ни пытался абстрагироваться, как бы ни старался закрыть этот гештальт, я продолжал испытывать чувство невыносимой покорности. Я, словно соглашаясь с прописанной кем-то истинной, всматривался в собственное отражение в зеркале и шептал одними губами: «Прости». И отключался. Опуская веки и закрывая ладонями уши, я погружался в тишину, припорошенную темнотой и шелестящими на периферии сознания воспоминаниями. Я отгонял их, отпугивал, сгоняя в одну большую кучу. Как мусор, они трепыхались, нервно желая воспроизвести ещё не утратившие свежесть мучительные минуты моей жизни. Чужой хриплый голос, наполненный гневом, иногда пробивался сквозь эту тишину и построенную мною баррикаду, задевая, словно маленький осколок, и оставляя за собой кровавый след. Я тут же смахивал его, смывая кровь и сильнее закрывая уши. Если я сам не способен простить себя… То как это должен сделать он? Две недели я всё-таки провалялся в больнице. Не то чтобы я был удивлён, что это всё же случилось… Просто это оказалось для меня максимально болезненно. Врачи разводили руки, смотря на моё состояние, время от времени чуть ли не клешнями вытягивая из меня ответы на вопросы. Я не смотрел на них, старался игнорировать на каждом углу мельтешащий белый цвет их халатов. Нервно заламывая пальцы на руках, я вновь ощущал непокорный мне холод, что разливался по моим конечностям. Запахи медикаментов, химического кондиционера для белья и спирта, с каждым разом попадая в мой нос, вызывали оцепенение. Я замирал и прекращал дышать. Впервые я понял, насколько сильно мне нужна была помощь. Не врачебная, не принятие лекарств, а самая обыкновенная. Человеческая. Это поняли и сами врачи, которые, спустя недолгое время попыток добиться от меня хоть какого-то отклика, в конце концов позвали психолога. Лежал я в реанимации, поэтому посещения для меня были под запретом. Сам я не понимал такой категоричности, так как не ощущал всех тех симптомов, что могли говорить о том, что моя жизнь находится под угрозой. Уже позднее я смог узнать, что причиной тому стала моя собственная сестра, которая, передав всевозможные документы о моём здоровье и истории болезни, настояла на подобном. Конечно, я понимал, что она не хотела повторения случившегося. Я, если честно, не хотел этого и сам. Поэтому терпеливо ожидал, когда мне позволят отсюда уйти. Как бы удивительно это ни было, но психолог, придя впервые в мою палату, не издала и звука, лишь обведя меня глазами и заострив внимание на осунувшемся лице. На момент её молчаливого появления я сидел на собственной кровати, свесив босые ноги и сжимая на них пальцы из-за скользящего по полу сквозняка. Отреагировал я на её вмешательство в моё личное пространство лишь спустя десять минут, чуть повернув голову в сторону и скосив на неё глаза. Стоило нашим взглядам пересечься, как та, сощурившись, наконец-то представилась. Я не запомнил её имя. В моих ушах продолжал стоять гул от давящей на меня внутренней пустоты. Ей, в общем-то, это было и не нужно. Единственные рекомендации, которые она дала моему лечащему врачу, были связаны со скорейшим переводом меня в обычную палату и обязательным, полноценным питанием. Ненароком подслушав, я узнал, что главной причиной моего столь ужасного состояния, по её мнению, было обыкновенное одиночество. И она оказалась права. В тот же день пришли результаты моих анализов, а уже ближе к вечеру, как только меня перевели в публичный корпус, я оказался в тёплых объятиях своей сестры. К тому моменту я отказывался от еды уже как три дня, практически теряя сознание от бессилия. Но как только я пробыл в её обществе каких-то недолгих тридцать минут и почуял запах домашней пищи, которую она для меня принесла, я смог поесть. Немного, но всё же смог. Лиза выдыхала от облегчения. Врачи же напугали возможным расстройством пищевого поведения, предостерегая, что если я не стану есть самостоятельно, то те будут кормить меня через трубку. Сестра, как выдохнула, так же задохнулась и обратно, испугавшись за меня вдвойне. Правда, позднее, как только я закончил есть окончательно, её накрыл неутолимый гнев. Она буквально пылала, то и дело кидая на меня косые взгляды, одним своим видом говоря, кто стал причиной её злобы. И это был не я. Уходила она в расстроенных чувствах. О Матитьягу мы не говорили. Результаты анализов, как оказалось, были не такими уж и плохими. Несмотря на сбой сердце продолжало находиться в полном порядке. Как сказали врачи, на мне сказались стресс и истощение организма, изнурённого постоянными тренировками, недосыпом и плохим питанием. Мне также вновь напомнили, насколько вредны для меня кофеин и алкоголь. Но, как и раньше, мне было на это плевать. Выйдя на улицу, где можно было гулять пациентам и посетителям, я впервые в жизни попросил у незнакомого человека закурить. Дрожащими руками я держал сигарету, сидя на какой-то старой скамейке с потрескавшейся краской и вдыхал дым. Мои нервные клетки, словно омертвев или впав в какой-то анабиоз, заглушили мою внутреннюю боль на какое-то время, и я был этому искренне рад. В моей груди была дыра, и теперь она сквозила холодным осенним воздухом, с запахом сигаретного дыма и дождя. Я медленно дышал, смотря сквозь людей и видя лишь дымку, создающую таинство моего личного безумия. Построенный моей тёмной, эгоистичной стороной купол покрывался испариной, а затем застывал от проявляющихся морозных узоров, как окно в самый холодный день зимы. Самое тонкое, какое только можно встретить в мире стекло вибрацией отталкивало шум и весь внешний мир. Иногда прикасаясь к нему, я оставлял тёплый след от своих пальцев, как в напоминание, что я всё ещё здесь… Я закрыт. Но всё ещё жив. Дни шли своим чередом. В мой купол не попадал никто. Я сам из него выходил в определённое время только для того, чтобы согреться в руках сестры. Радуя её и лишая возникшей из-за моего состояния нервозности, я медленно поглощал пищу, практически не чувствуя вкуса. Мир я воспринимал негативно, ощущая его ко мне враждебность. Я не хотел никого видеть из незнакомых, не хотел ни с кем разговаривать, слыша лишь отголоски прошлого, что с каждой прошедшей минутой вне купола становились лишь громче. Взрываясь импульсами, они набирали обороты, вгоняя в меня иглы страха, которые, разрастаясь, торопили вернуться в безопасное место. И я бежал. Стоило сестре закрыть за собой дверь в палату, как я срывался со всех ног, моментально отгораживаясь от нагоняющих меня ужасов. Внутри всё ещё стояла влажная, тёплая дымка, что, приятно обволакивая тело, создавала уют и чувство защищённости. Я смотрел через стекло и видел тёмный силуэт, от которого медленно, но верно расползалась тьма, желающая последовать за мной. Она касалась поверхности моей защиты мягко, практически невесомо… Но я знал, что это лишь обман. Теперь я знал. Я горько улыбался, поднимая руку и касаясь пальцами стекла, наблюдая, как в то же время, силуэт, равномерным движением повторяет за мной. Сквозь тонкую отгораживающую нас поверхность я почувствовал чужое касание, что болезненно ошпарило кожу. Но я не убирал руку, а продолжал терпеть боль, вслед за которой пришла приятная прохлада. Сквозь черноту, что уже полностью обволокла поверхность купола, я смог разглядеть глаза и только тогда ощутить настоящую, оглушающую, душевную муку. Бутон расцвёл, пробив лёгкое и скользнув меж рёбер. Но грудь моя была цела, а кожа оставалась невредимой, без царапин. Что нельзя было сказать о темноте напротив. Чужие страдания тянулись к источнику их создания, и я, как никто другой, это понимал. Любовь, что породила их, всё ещё искала свет. Мозг отрицал, а сердце пело, обливаясь кровью. Неужели ты не видишь, что со мной сделал? Голос резонансом отскочил от стекла, ударяя по моим же ушным перепонкам. Я открыл глаза, вперив их в тёмный потолок и глубоко задышал, словно задыхаясь. Где-то внутри я знал, что крик отчаяния, пробудивший ото сна, принадлежал мне. Однако, куполу предстояло разбиться. И случилось это ровно в тот момент, когда в дверях своей палаты я увидел глаза цвета тёмного шоколада. Тянущиеся ко мне руки, горький всхлип и громкое: «Папа!» были ощутимее, чем пощёчина. Меня вновь заполнили звуки, я жадно втянул воздух, опаляя холодом лёгкие, который моментально оттеснил собой всё то тепло, что я в себе пытался сохранить. Как мог позволить себе забыть? Как мог искать спасения, оставляя её одну? Я крупно вздрогнул, а следом задохнулся вновь от вставшего в горле кома. Я сдерживал давящие меня рыдания, пока крепко прижимал хрупкое тело к себе. Словно зажигалка, она одними лишь искрами разжигала во мне огонь, что был другой структуры, но той же силы, что и пламя моей любви к другому человеку. Как птица феникс, я сгорел и возродился вновь. Пепел и стекло — всё, что оставалось лежать под моими ногами. Мне было страшно… Но я сделал шаг. На этот раз сбежать мне было некуда. Чернота настигла меня быстро, как дикое животное, что всё это время ждало, когда её добыча выйдет из своего убежища. Но я не отстранился, не стал бежать или искать защиты. Вместо этого я гордо в неё вступил, позволяя знакомой боли вновь пронзить меня… — Мэтт спрашивал о тебе. Я удивлённо распахнул глаза. Языки чёрного пламени всё ещё игрались с моими волосами и кожей, оставляя на ней следы копоти. Однако, боль меня так и не настигла. Зная, как обманчив этот огонь, я продолжал изучать его, не веря, что он мог меня пощадить. Вскинув подбородок, я посмотрел в золотисто-карие глаза Югёма, что пришёл навестить меня на следующий день после Лизы с Аннабель. Он смотрел на меня с жалостью и сочувствием, одним взглядом пронзая мою скромную оболочку и не вызывая ничего, кроме желания защититься. Я не хотел видеть чужую жалость. Она была для меня как тень, что преследовала с самого рождения и после постановления врачом диагноза. Настолько привычной и ненавистной, что я с трудом сдержал лезущую на лицо маску отвращения. Проснулось раздражение, но я быстро от него отмахнулся, возвращая устойчивость собственного разума. Моргнув пару раз, я разжал мгновение назад сжатые кулаки и посмотрел на чуть покрасневшие пальцы. Слышать о том, что главная причина моего нахождения здесь интересовалась мной, было до боли нелепо. Маленький, жалобный укол в сердце с отчаянным криком «Он жалеет о том, что сделал!», я злобно отогнал подальше. Если и жалеет, то лишь потому, что не довёл дело до конца. Перед моими глазами вновь встало заплаканное лицо Анны, что безудержно нуждалась в моей защите и поддержке. Я помнил, каким напуганным и взволнованным взглядом она вглядывалась в моё лицо, будто ища причину моей болезни. Своим маленьким, по-детски ранимым сердцем она беспокоилась за меня, больше всего переживая, что я могу оставить её надолго или, того хуже, навсегда. Я готов был расплачиваться за совершённую некогда ошибку перед Матитьягу самостоятельно. Но видеть, как за неё расплачивается теперь и Аннабель, было для меня так же мучительно, как если бы мне в грудь вогнали раскалённую кочергу. Это дало мне импульс, который приказывал сдаться… Хотя бы на время. Очередная битва была проиграна, а последствия, что обрушились на меня огромной тяжестью, задели ещё и неповинного ребёнка. Я должен был защитить дитя, а не обрекать на муки. Она выбрала меня, а я её. И должен теперь нести ответственность. — Я не стал ему рассказывать о том, где ты находишься. Ребятам из твоей команды я тоже ничего не сказал. Оповестил только спонсоров, но те не станут распространяться о том, что с тобой случилось. — Ненадолго замолчав, Югём провёл рукой по своим волосам и, став в одночасье грустным, внезапно договорил: — Но я… В общем, я сказал Мэтту, что не хочу больше поддерживать общение. Поговорил с ним серьёзно, поблагодарил за годы дружбы и попрощался. Меня словно окатило ледяной водой. Вновь подняв опешивший взгляд на сидящего рядом друга, я неосознанно сильнее распахнул глаза. Поражённый, я будто впервые увидел последствия всех прошлых лет на лице Югёма, что в одночасье осунулось и скрылось под тенью пережитых дней. Но он быстро взял себя в руки, стоило мне тихо уточнить: — Почему?.. — Потому что я устал… — его брови густо сомкнулись на переносице. — Все эти годы он выбирал Артура. Слушал только его и поступал так, как наказывал именно он. Мэтт словно… застыл. Он не двигается дальше, не пытается прислушаться к кому-то ещё, кроме Вуда, а я… — на этот раз его лицо смягчилось, — я хочу двигаться дальше. Заслушавшись, я незаметно для себя придвинулся к Югёму ещё ближе. Тот, в свою очередь, не обратив на это внимания, продолжил: — Кроме того, я не могу поверить, что он смог допустить к тебе подобное отношение. Мало того, что он позволял Артуру оскорблять тебя, так и сам поступил отвратительно, позволив себе поднять на тебя руку. Это уже не тот Мэтт, которого я знал. Его поступок — дикость для меня. Отведя взгляд в сторону, я вперил его в висящую на стене картину. — Мне жаль, — одними губами произнёс я, даже не надеясь, что меня услышат. Но Югём услышал и слегка наклонил голову в мою сторону. В ответ я опустил свою ему на плечо и, прижавшись виском, сощурился. Картина оказалась копией работы Уильяма Тёрнера «Последний рейс корабля «Отважный». Невероятной красоты полотно передаёт в себе момент его последнего плаванья. Совсем скоро паровой буксир оттянет его в доки, где того разберут на куски, и от него не останется ровным счётом… ничего. Только материал. Как иронично. Я знал о ней от самого Матитьягу, что в красках описывал, как впервые увидел её в Национальной галерее Лондона и был сражён игрой красок. Закатные солнечные лучи пробивались сквозь небо, опускаясь за горизонт водной глади, оповещая о закате жизни важного и уже сыгравшего свою роль в истории боевого корабля. Я чувствовал себя точно так же. Интересно, думал ли некогда мой тёзка о том, что кто-то будет смотреть на его картину и сравнивать её содержимое с самим собой? Забавно. Случился ли уже мой последний рейс? Сплавал ли я в своё последнее плаванье или меня так же, как и корабль, уже хотят пустить в утиль? Во мне практически не осталось сил. Я знал, что Матитьягу уже справился с частью моей оболочки, разобрав её на детали. Но это не значило, что я ещё не готов на последний рывок. Ведь я тоже… Отважный.***
Я продолжал быть молчалив, но уже не так, как раньше, позволяя себе короткие, брошенные в диалоге фразы. Мой вес наконец изменился, став на пару килограммов выше. На моём лице, как говорила Лиза, стал появляться румянец, но я не знал об этом наверняка, намеренно игнорируя зеркала. Двухнедельное пребывание вне дома дало свои плоды, и я, лишь частично придя в себя после случившегося ещё за несколько дней до выписки, заставил себя прокрутить болезненные воспоминания. Я понимал, что сколько бы я ни убегал, та боль, что оставил мне Матитьягу, рано или поздно просто прорвётся сквозь баррикаду, обрушившись на меня лавиной. Только по этой причине я попытался вспомнить всё от начала и до конца, жалобно скуля под одеялом посреди ночи и давясь от вонзающихся в горло игл. Словно разворошив осиное гнездо, я позволял каждой возникшей в воспоминаниях фразе, как осе, жалить меня, с каждым разом доводя до «анафилактического шока». Как только я понимал, что с меня достаточно, я тут же старался отвлечься, вспоминая о единственном лучике счастья в своей жизни — Аннабель. Именно поэтому стоило мне переступить порог квартиры и поймать её, бегущую мне навстречу в объятия, я первым делом отправился с ней гулять. Погода в день моей выписки была замечательной. Все прошлые дни шёл мелкий, неприятный дождь и стоял сильный ветер. Но именно сегодня сквозь ещё местами сохранившиеся жёлтые листья пробивалось яркое солнце, отражаясь на лужах и ослепляя брошенный на них случайно взгляд. Чётко решив, что на какое-то время стану избегать Матитьягу, я решил полностью отдать своё внимание девочке. Желая наверстать упущенное с ней время, я соглашался на всё, о чём бы она ни попросила. Хочешь сахарную вату? Куплю! Хочешь поиграть в догонялки в парке? Пожалуйста! Желаешь попрыгать по лужам несмотря на грязь и сырость? Да ради Бога! Совершенно не замечая засматривающихся на нас людей, что, либо улыбались нашему дурашливому поведению, либо осуждающе мотали головой, мы держались друг за друга липкими от сладкого руками, не упуская ни одной лужи, по-дурацки запрыгивая в каждую. Радуясь тому, что за то время, пока я лежал в больнице, сестра прикупила ребёнку новой одежды на осень, я иронично улыбался, представляя, какой удар её хватит, когда мы вернёмся домой. Вся в листьях, каплях от луж, что красовались на её сапожках, девчушка то и дело поправляла на своей голове слетающий берет, от вида которого я каждый раз умилялся. — Моя француженка, — обратился к ней я, когда та в очередной раз подцепила головной убор пальчиком, возвращая его на место. Аннабель, стоило ей услышать моё ласковое обращение, внезапно подскочила и, взмахнув ладошками вверх, прокричала: — Mon amour, mon ami! Удивлённо на неё покосившись, я не сразу догадался, что та хочет поиграть в «Pat-a-cake». Когда же до меня дошло, я хлопнул по её ладошкам своими и с интересом задал вопрос: — Где ты это услышала? От каждого удара её волнистые волосы, пружиня, подскакивали вверх, отчего несчастный берет таки упал на землю. Внутренне порадовавшись, что тот хотя бы не попал в лужу, я бережно его поднял и, оттряхнув, не стал возвращать на законное место. Вместо этого я снял со своей шеи шарф и, опустившись на корточки, стал им обматывать шею ребёнка, дабы после аккуратно накинуть его ей на голову. Аннабель тем временем, будто и не расстроившись от случившегося, начала объяснять: — В французском фильме. — Как называется? — тут же уточнил я, продолжая свои манипуляции с шарфом, мысленно же поражаясь тому, как быстро она впитывает любую интересную ей информацию. — Не знаю… Там были две девочки. Они тоже играли в «pat-a-cake», пока одна из них пела песню, то и дело повторяя эти слова*, — тут она надула губки и внезапно тише договорила: — А потом пришла Лиза и отругала меня, сказав, что этот фильм нельзя смотреть детям. Пытаясь вспомнить хоть что-то похожее на описание своей девочки, я, наверное, впервые осознал, как далёк от кинематографа. Никогда особо не смотря телевизор и не ходя в кино, я не мог припомнить частично даже толику фильмов, что были удостоены моего внимания. Возможно, только по этой причине я нахмурился и произнёс: — Раз Лиза так сказала, значит так и есть. И вообще, тебе нужно поменьше смотреть телевизор. Не обидевшись на мой серьёзный тон, она провела руками по головному убору, что я соорудил. На мгновение задумавшись, она вдруг сильнее распахнула глаза и совершенно наивным голосом спросила: — Это плохие слова, да? Раз фильм для взрослых. От того, каким пронзительно ясным и невинным было её личико, я моментально смягчился. Не желая пугать её ещё больше, я расслабился и, улыбнувшись, ласково ответил: — Нет, Аннабель. То, что ты сказала, переводится, как «Моя любовь, мой друг». Радостно вздохнув, Анна вновь стала хлопать в ладоши, будто мои слова её невероятно сильно обрадовали. Не прошло и минуты, как она повисла у меня на шее и стала повторять выученные фразы на французском, явно адресуя их мне. Постояв с ней так какое-то время, я вновь выпрямился и, взяв её за ручку, повёл по направлению к дому. Время подходило к вечеру, и солнце, что так приятно грело кожу целый день, вновь стало исчезать под нагнетающими тучами. Прекрасно понимая, что погода, скорее всего, в ближайшее время испортится, я разочарованно вздохнул. Завтрашний день неминуемо приближался, ускоряя момент моего возвращения в творческий центр. От этого мне становилось не по себе, а неприятные, болезненные воспоминания, что назойливой мухой стали лезть в мою голову, постепенно вызывали уже привычную мне мигрень. Впервые я понял, что не хочу туда возвращаться. Но и покинуть окончательно творческий центр я пока что не мог. В груди то и дело просыпалась ноющая боль, напоминающая о произошедшем, но я стойко её выдерживал, стараясь отгонять на второй план. Пытаясь вновь отгородиться от всего, что связанно с Мэттом, я вновь переключился на ребёнка, который всеми силами старалась привлечь моё внимание. И пока та что-то мне активно пыталась рассказать, я совершенно не обратил внимание на то, что неподалёку от входа в наш дом стоит чей-то тёмный силуэт. В моей голове не было и мысли об опасности, однако, уже привыкший к тому, что на меня зачастую засматриваются люди, я тут же ощутил на себе чужой, пронзительный взгляд. Инстинктивно среагировав, я вскинул голову и моментально застыл. Но испугался я не человека, которому принадлежал тот силуэт, а приближавшейся к нам с каждой секундой большой чёрной собаки. С высунутым наружу языком и с видимой линией нижней челюсти, с которой медленно капала слюна, она вызвала внутри меня приступ непередаваемого страха. Аннабель же, в отличие от меня, отреагировала на неё спокойно, даже с радостью и громким выкриком «Собачка!». Не разделяя её радости, я подорвался с места и в считанные секунды подхватил её на руки, боясь, что собака может быть бродячей или оказаться больной. Меня не волновал тот факт, что она могла просто сбежать от своего хозяина. Меня волновала только безопасность Аннабель. — Он не укусит, — раздался голос совсем неподалёку, от которого по моей спине побежали мурашки. Видят Боги, я совершенно не хотел его сейчас видеть. Не отводя замершего взгляда от уже стоявшего на месте пса, я мысленно хлестал себя по щекам, возвращая в реальность. Как самый страшный сон, человек, от которого внутри меня всё в одночасье похолодело, тенью навис надо мной. Я был в самом настоящем ступоре. Что он тут делает? Я не хотел поднимать голову, не хотел смотреть в его чёрные, как сама ночь, глаза, не желал чувствовать запах, что впитал в себя сырость и холод осеннего вечера. Чёрт возьми, я ведь планировал его игнорировать… Не так давно я желал быть сильным. Издевался над собственной психикой, закаляясь, как перед очередной битвой, вырывая из себя ненавистные мне воспоминания. Теперь же я мечтал вновь вернуться в свой купол, внутри которого не было бы никого, кроме меня и привычного мне одиночества. Закатное солнце блеснуло между листвы, метким ударом хлестнув меня по глазам, возвращая в маломальское чувство. Как в самом слащавом фильме, мы вновь встретились перед сумерками, чтобы выяснить отношения. Только если я был ослеплён и обездвижен, он оставался зрячим и самым опасным хищником, чьим оружием были не только колкие слова, но и крепкие руки. Вспомнив их силу, я мелко вздрогнул. — Надо надевать намордник, — с лёгкой хрипотцой от долгого молчания, произнёс я, сам не узнавая собственный голос. Очевидный страх и нотки волнения в нём вызвали внутри меня прилив отчаяния. Ведь я знал наверняка, для него мой ужас — пища. — Это ты сейчас о нём говоришь или обо мне? Настолько обескураживающий вопрос заставил меня шокировано оторваться от лицезрения морды собаки и перевести его на лицо напротив. Как только я это сделал, то в то же мгновение ощутил, как внутренний холод сменился смущающим жаром. Взгляд кофейных глаз был тёплым, без толики злобы или напускного холода. Он был виноватым и до боли серьёзным, словно моё поведение ему не то, что не по нраву, а, скорее, даже приносило некий дискомфорт. Это удивляло. Однако… Каким бы ни было сладострастным желание увидеть вину в его глазах, моё сердце продолжало покрываться тонкой коркой мрамора, предупреждая любое нападение. Я молча наклонил голову вперёд, продолжая смотреть на него волком и внимая каждую мелькнувшую на его лице эмоцию сквозь упавшую на глаза чёлку. Моя фигура застыла каменным изваянием, словно бы готовясь к обороне или же моментальному бегству. — Привет! — голос Анны разрезал тишину, а я по новой отмер, сильнее распахнув глаза. — Ма-ти-ть… — пытаясь выговорить чужое имя, девчушка стала забавно проговаривать его по слогам, ближе к концу запнувшись и будто забыв продолжение, уже готовясь начинать сначала. — Просто Мэтт, — как и в прошлый раз, исправил он, избавив девочку от бессмысленных мук произнести его имя. Сделав мимолётное движение вперёд, он намеревался протянуть ей руку, облачённую в кожаную перчатку, но я не позволил ему это сделать, испуганно отшатнувшись. Мои мышцы тут же напряглись, а глаза опасливо сузились, предупреждая, чтобы тот держался подальше. Матитьягу в ответ лишь сжал губы в тонкую полоску и опустил руки по швам, при этом выглядя так, будто моя реакция его не удивила, но всё же расстроила. Анна же даже не обратила на случившееся внимания. Собака вновь сдвинулась с места, отчего я, встрепенувшись, скривил губы. Страх, пронизывающий меня от кожи до костей, заставлял сильней сжимать ребёнка в своих руках, а мысли, что эта прогулка может закончиться плохо, стали болезненными вспышками взрываться в моей голове. Почему даже тогда, когда я намеренно сторонюсь его и желаю отвлечься на собственную жизнь, он врывается в неё, как ураган, даже не предпринимая для этого ровным счётом… ничего? И никакого контроля в собственных руках. Только в его, вместе с поводком, который тот крепко сжимает в кулаке. Так же чувствую себя и я. Отчаяние, боль, страдания и немыслимая пустота стали моими каждодневными спутниками. Я не мог держать себя в руках, постоянно видя, как собственное «я» утекает через пальцы. Сознание, не желая подчиняться, вырывало из памяти лишь то, что сделает мне больно, независимо от того, что несёт в себе воспоминание: плохое иль хорошее. Ведь все они были связаны с ним. Всё всегда ведёт к нему. Словно не только собака, но и я сидел на незримом поводке. — Собачка! — тем временем вновь радостно воскликнула Аннабель, заметив, как пёс двинулся в нашу сторону и стал вилять хвостом. Несмотря на дружелюбие, что он излучал, я не мог быть уверен в том, что в следующую секунду не случится что-то ужасное. Ведь не доверял я не ему, а его хозяину. Он же был слишком непредсказуем. — Отпусти её и дай им поиграть, — уверенно и даже строго произнёс Матитьягу, за что тут же получил от меня гневный взгляд, — Шэдоу любит детей, поэтому её не тронет. Не тронет? Почему я должен тебе верить? Ты тоже сначала говорил, что не тронешь. А позже выбивал воздух сначала поцелуем, а позже собственными руками. Я отрицательно мотнул головой. На короткое мгновение в глазах Матитьягу мелькнуло болезненное разочарование. Я понял, что для него моё показательное недоверие было, возможно, не сильным, но всё же ощутимым ударом. Не понимая всё ещё причину его прихода, я только сейчас смог предположить, что, скорее всего, он хотел убедиться в том, что не оставил на мне непоправимый след. И, уловив обратное, испытал боль. Шумно выдохнув и сжав кулаки, он перевёл взгляд на собаку, после чего свистнул, и та послушно подбежала к хозяину. Анна разочарованно захныкала, а Мэтт тем временем продемонстрировал командами хорошее поведение своего пса, тем самым доказывая мне, что бояться действительно нечего. Приказав ему сидеть на месте, Матитьягу вдруг тихо спросил: — Неужто ты действительно думаешь, что я натравлю его на маленького ребёнка? Его вопрос застал меня врасплох. Я настолько погряз в собственных страхах и боли, которую он мне причинил, что даже позволил мыслям о намеренном вреде Анне захватить мой разум. Конечно, я не думал о нём настолько плохо. Не верил и тому, что даже несмотря на обиду он способен навредить маленькой девочке. И, тем не менее, всё равно не мог отрицать того факта, что не будь он так жесток ко мне, я бы и мысли не допустил о подобном. Анна вновь закопошилась в моих руках, а пёс, по команде Мэтта, встал и в два шага приблизился ко мне, после чего послушно сел у моих ног. Честное слово, не тянись она так к нему руками в яром желании дотронуться до мокрого носа, я бы, скорее всего, так и не спустил её со своих рук. Ещё раз кинув взгляд на хозяина собаки, я перевёл его на животное и в одночасье ослабел, позволяя напускной силе покинуть моё тело. Понятное дело, что я был всё так же настороже, пока медленно опускал ребёнка на землю, в попытке довериться чужим словам. Просто само по себе доверие включало в себя уязвимость, что невозможно было избежать. Ты словно бросаешь жребий, в котором существуют лишь два варианта, и один из них обязательно несёт в себе отрицательный эффект. Прекрасно понимая, что теперь Аннабель ни в какую не упустит момент, чтобы поиграть с псом, я с кровоточащим сердцем позволил ей к нему приблизиться. Продолжая аккуратно придерживать её за плечо, дабы в любой момент опасности вновь подхватить на руки, я стал в кровь кусать губы, не в состоянии успокоить собственные нервы. Но, как бы сильно я ни хотел быть уверен в том, что всё будет хорошо, напряжение достигло своего апогея ровно в тот момент, когда рядом прозвучал шумный выдох, а в следующее мгновение Матитьягу схватил меня за предплечье, отталкивая в сторону. И снова, одним лишь мимолётным движением он выбил из моих лёгких воздух, а ужас, что заполнил всё моё естество, тут же отдал импульс телу, от которого я крепко схватился рукой за рукав чужой куртки. — Да расслабься ты, Боже… — напряжённо, но уверенно сказал Матитьягу. — Видишь? Всё нормально. Не сводя с ребёнка взгляда из-за неустанного беспокойства, я недоверчиво смотрел, как девчушка, запустив руки в шерсть, стала делать поглаживающие движения. Пёс на это лишь довольно стал махать хвостом и поддаваться вперёд, дабы получить ещё больше ласки. Когда я окончательно убедился в том, что животное не представляет опасности, я с трудом позволил себе успокоиться, наконец вновь пустив воздух в лёгкие. Напряжение медленно, но ослабляло тиски на моих мышцах, возвращая мне уверенность и контроль над собственным телом. — Доверие — штука сложная, — очень тихо, практически шёпотом произнёс я, — его очень сложно заполучить, но легко потерять, — договорив, я отпустил чужой рукав и повернул голову в сторону, тут же сталкиваясь с изучающими глазами напротив. Моё сердце моментально зашлось в бешеном ритме, а страх от осознания, что он находится настолько близко, заставил меня моментально отпрянуть. В висках болезненно застучали молотки от ударившего в кровь адреналина, а воспоминания о том, что случилось в нашу последнюю встречу, хлёсткой пощёчиной вернули меня в холодные реалии. «Доверять можно только тому, кто прошел испытание временем» — писала когда-то Агата Кристи. И как же больно осознавать, что, проживи ты пять, десять или даже тысячу лет в доверии к человеку, а оно всё равно может разбиться вдребезги, соверши он один неверный поступок или скажи одно неверное слово. — Кому, как не мне, лучше всего знать об этом, — в голосе Матитьягу не было укоризны или желания меня поддеть. Однако, слова, что слетели с его уст, всё равно болезненно врезались в моё сознание, заставив сильнее опустить плечи под тяжестью внутреннего давления. Продолжая смотреть в кофейные глаза, я всем своим видом попытался передать, насколько виноватым себя чувствую. — Я не хотел подрывать твоё доверие, — сорвалось с моих губ честное раньше, чем я успел подумать, чем именно эта честность может для меня обернуться на этот раз. На лицо Матитьягу упала тень, вокруг нас моментально похолодало. Правда, произошло это не потому, что мои слова пришлись ему не по нраву, а из-за наступивших, таких пугающих для меня сумерек. И словно вместе с родной для него темнотой, его лицо смягчилось, а на губах появилась странная, даже загадочная улыбка. Мои слова он проигнорировал. — Я завёл собаку, — сделав короткий кивок головы в сторону убегающего от Анны пса, он снова всмотрелся в мои глаза, — прямо, как ты и написал. На моём лице не дрогнул ни один мускул. Я продолжал стоять мраморным изваянием, безжизненной фигурой, что не передавала в себе ничего, кроме мнимой красоты. Он ожидал от меня какой-то реакции, возможно предполагая, что сделает мне своими словами… приятно? Вызовет радость? Но мне было приятно лишь в первый день нашей встречи, как я вернулся. Радость эта была настолько мимолётной, что ту с невероятной лёгкостью разорвали реальность и глухой стук от удара, который издало его тело, когда тот упал в обморок на сцене. — Ещё выучил французский, хочешь, скажу что-нибудь? — с лёгкой хрипотцой в голосе поинтересовался он и, не дождавшись ответа, а может, и не нуждаясь в нём, произнёс: — Tes yeux sont comme un océan. Ton sourire il est comme un soleil. Мир вокруг словно остановился. Гуляющий в наших волосах прохладный ветер не ощущался, а заполняющаяся с каждой ушедшей минутой темнотой улица словно бы не способна была вернуть в ход время. Я смотрел на нежный взгляд, на теплоту, что излучало чужое лицо, и не мог понять, что происходит. Я был сражён и уверен, что в его словах не было и толики того, что могло бы ранить. Но они ранили. Ведь сердцем я чувствовал, что говорит он хорошие вещи, но понять их, как бы ни желал, не мог. — Зачем ты мне всё это говоришь? — задал я вопрос, ощущая, как маска безжизненности с треском осыпается под моими ногами. — Не знаю, — честно признался он, а следом попытался приблизиться, явно намереваясь сказать что-то ещё, но я испуганно отшатнулся, не позволяя ему этого сделать. Внутри меня всё ещё жил страх, что человек передо мной в любой момент сорвётся, разозлится или же совсем придёт в бешенство, как это бывало ранее. Я безумно желал его любви, но боли выносить больше не мог. Ведь если корабль разобрать окончательно, то он, скорее всего, погибнет. Разобранный же лишь наполовину всегда возможно восстановить вновь. Конечно, он больше не будет прежним. Но на короткие рывки способен будет. Матитьягу на моё поведение отреагировал незамедлительно, вернув своему лицу холодную сосредоточенность. А вот я и моё сердце, вновь замерли, прекрасно понимая, что это значит. Момент откровения подошёл к концу. — Почему ты здесь? — спросил я тихо, отворачиваясь и переводя взгляд в сторону Аннабель. Девчушка радостно хватала с земли копну листьев, подбрасывая и рассыпая их вокруг, пока собака, виляя хвостом, крутилась вокруг неё, явно получая удовольствие от придуманной ею игры. Для меня было странным наблюдать такую яркую улыбку и желание получить положительную реакцию животного, что проявляла Анна. Наверное, в ней всё ещё жива надежда на возвращение Афи, собаки Лизы, которую она видела лишь по фотографиям. Ибо другой причины такого пристального внимания ко псу Матитьягу я просто-напросто найти не мог. — Потому что я хотел тебя увидеть. Неверие, непонимание и очередной приступ страха окутали моё сердце. Застыв, я ожидал, что он добавит что-то ещё, но тот молчал. Я ощущал, как дрожали мои руки, а грудь сдавило в тисках от нехватки воздуха. Сейчас кислород казался мне настолько пронзительно холодным, что каждый вдох болезненно отзывался в горле и лёгких. Я яро желал вновь заглянуть в его глаза, увидеть в них то, о чём грезил в своих самых сладких фантазиях. Когда-то я видел во снах его ко мне любовь… Теперь же каждый сон о нём был лишь кошмаром, а явь, что предстала предо мной сейчас, и вовсе воспринималась как пытка. Ведь я любил его и боялся. Боялся верить в его желания, что несут в себе тепло и нежность, а не боль и горечь. Поэтому, вместо улыбки или хотя бы попытки его выслушать, я гулко сглотнул и, вновь вернув ему свой взгляд, произнёс: — Уходи. Матитьягу сузил глаза, а градус между нами упал ещё на несколько единиц. Его немного поверженный, даже покорный, но всё такой же режущий по живому взгляд вызывал муки совести. Мне не хотелось его отталкивать. Но я не был готов с ним говорить или даже пытаться идти на контакт после того, что случилось. Я прекрасно понимал, что заслужил к себе подобное отношение. Знал, что рано или поздно весь тот гнев и обида, что он копил в себе, обрушатся на меня, как снежная лавина. Просто сейчас… Я боялся, что он меня окончательно сломает. Я хотел лишь передышку перед очередным возможным столкновением. — Послушай, я знаю, что повёл себя ужасно… — выдавил внезапно он, а я поражённо распахнул глаза. — Но я должен был показать, как чувствовал себя все эти пять лет. Спрятав позади себя руки, я с силой вцепился пальцами одной из них в ладонь другой, вонзаясь в неё ногтями. Мне настолько сильно захотелось убежать, спрятаться и не чувствовать той боли, что вызывают его слова, что я намеренно вызвал боль физическую, дабы хоть немного себя отрезвить. Мой взгляд остекленел, тело замерло, а бушующий внутри меня хаос вырвался приглушённым всхлипом. Перед глазами, как назло, стали всплывать бессонные ночи в пансионате, бессмысленные хождения по мукам и несчётное количество дней, во время которых я пребывал в неведении. Я мечтал вернуться, вновь окунуться в пучину тех прекрасных чувств, что хранились в моём сердце столько лет, что я практически насильно заставлял себя вставать с постели. Вот же бессовестный эгоист. — Ты был бы счастливее… если бы я умер? — вопрос вырвался сам по себе. Голос, охрипший из-за вставшего в горле комка, был настолько тихим, что казался даже скрипучим и болезненным. Словно на последнем издыхании, я говорил, растрачивая такой нужный мне сейчас кислород. Без него я окончательно впадал в анабиоз, застывал, прекращал быть пародией на человека. Я становился вновь пустым сосудом. Всего лишь десять минут разговора, а я уже ощущал, как замерзаю. — Нет. По моей щеке скатилась слеза, но я её совершенно не чувствовал. Мне казалось, что, даже элементарно моргнув, я запущу процесс окончательного расщепления. Ещё чуть-чуть, и раскрошусь, пущусь по воздуху, как пыль. — Но я был бы намного счастливее, если бы никогда тебя не встречал. От услышанного мои пальцы сильнее вонзились в ладонь. Почувствовав, как по руке потекло что-то тёплое, я резко одёрнул её в сторону и, развернувшись, хотел было направиться к Аннабель, чтобы уйти вместе с ней домой. Но, не успев сделать и пару шагов, я чуть не впечатался в Матитьягу, что возник передо мной в короткое мгновение. Испуганно отпрянув, я с мольбой всмотрелся в его глаза. Во мне не было и малейших сил, чтобы оказать сопротивление. Но я должен был, ведь рядом был ни в чём неповинный ребёнок. Меньше всего я хотел бы, чтобы Анна увидела наш назревающий с каждой секундой конфликт. — Прекрати ломать комедию, — тем временем сурово произнёс Матитьягу, — ты задал вопрос, и я на него ответил. Кое-как совладав с голосом, я произнёс: — Тогда ответь на ещё один: зачем ты пришёл? — Я уже ответил. Метнув в его сторону острый взгляд, я вторил его же словам: — Прекрати ломать комедию и скажи правду. Снова сощурившись, Матитьягу с силой сжал челюсти, отчего я смог разглядеть, как ходят на них желваки. Будто из последних сил борясь со своей внутренней агрессией, он с трудом произнёс: — Я хотел извиниться. Это звучало настолько вымученно и неправдоподобно, что я не сдержал глупой, ироничной улыбки: — Зачем извиняться перед человеком, которого так сильно ненавидишь? — В спину мне ударил порыв ветра, от которого мои волосы встрепенулись и взмыли вверх. С той стороны, где ещё сохранилась солёная влага, несколько локонов, зацепившись, мазнули по скулам и застыли, приклеившись. Это не укрылось и от Матитьягу, что, заострив на них своё внимание, лишь на короткий миг сильнее распахнул глаза, смягчившись. — Зачем желаешь меня видеть, если мечтаешь забыть, как о страшном сне? Почему не убегаешь от меня, как от чудовища, а, наоборот, стремишься встретить? — На последних словах он вновь вернул свой взгляд моим глазам, а я имел честь лицезреть, что скрыто в них прямо сейчас: боль, отчаяние и безуспешное отрицание. — Раз такое дело, то и я хотел бы извиниться, — подняв руку, что пульсировала в ладони болью, я аккуратно смахнул пальцами склеившиеся на скулах волосы, мимолётно заметив застывший на них красный след. — Прости, что пожелал тебе перезвонить. Видимо, не стоило. И не дождавшись ответа, я сорвался с места и, дойдя до Аннабель, быстро объяснил ей, что пора домой, взял её за руку не пораненной ладонью и повёл за собой. Уже в лифте она указала пальчиком мне на лицо, спросив о том, откуда там взялось красное пятнышко. С бешено стучащим сердцем я стёр его в надежде, что та не догадается, что это была кровь.***
Всю ночь перед возвращением в творческий центр я не спал. Внезапная встреча с Матитьягу, которого я намеревался игнорировать, заставила меня в очередной раз столкнуться лицом с реальностью. Ещё в больнице, после разговора с Югёмом о нём меня изредка посещали мысли, что, возможно, тот жалеет о случившемся. «Какая нелепость», — думал я. «Ему лишь жаль, что он не смог уничтожить меня окончательно», — уверял себя я. И каждый раз, думая об этом, я наблюдал, как перед взором то и дело возникали его глаза, в которых, как назло, я видел сожаление. Мне казалось это смешным. Ну как он мог об этом сожалеть? Зачем ему всё это совершать, если впоследствии он об этом пожалеет? Глупость. Несуразная глупость. Моя ладонь горела, пока я в очередной раз вонзал в неё ногти, по новой разрывая только-только затянувшуюся кожу. Ранее мне казалось странным наносить себе физический вред намеренно. Ещё в пансионате я натыкался на блуждающих мимо меня людей с исполосованными шрамами руками. Я смотрел на это с безразличием, не ощущая даже жалости. Сейчас же, хоть с открытыми, хоть с закрытыми глазами, я постоянно видел их. Видел чернильные надписи, что перекрывали эти шрамы; видел французские буквы и белёсые полосы на чужой груди. Задыхаясь от пламенем горящей внутри меня вины, я со злостью делал себе больнее. Боясь совершить непоправимое или быть замеченным, я не хватался за лезвия или ножи. Мне достаточно было взять одно из моих писем, что были написаны, пока я пребывал в плену, и провести по нежной коже остриём бумаги. Мои слова о любви были окрашены кровью. Ровно так же, как и мои чувства, что с трепетной хрупкостью хранились глубоко в душе. Я ненавидел себя всё больше. Понимал, что должен уйти. Должен покинуть его навсегда. За одну лишь эту встречу я вновь почувствовал себя убитым, израненным, с вырванным наружу сердцем. Я не хотел верить в его сожаление. Я заставил себя подняться утром, дабы привести в порядок и смыть улики с рук. Смыть вместе с кровью раздражение и злость на самого себя, ведь… Всё равно возвращался мыслями к тому, что он ко мне испытывает глубоко запрятанную под толщей ненависти и обиды нежность. На работу я вышел с трудом, не очень желая видеться с людьми, которые бы напоминали мне о всём том ужасе, что мне пришлось недавно испытать. Да и в помещении, в котором мне делали настолько больно, не то, что танцевать, даже просто находиться не хотелось. Однако, я вернулся, и уже при входе в танцевальный зал меня с радостными криками встретила моя же команда, не считая лидера, который в этот момент где-то пропадал. Обнимая меня, все, как один, стали делиться радостными новостями о новой придуманной Энтони хореографии и о том, какой новый план тренировок они составили. Никто тактично не стал спрашивать меня о причине внезапной пропажи. А я был этому только рад. Было тяжело возвращаться в типичный для танцоров ритм, но я старался, всячески отгоняя мысли обо всём плохом. Внимательно слушая Бенджамина и Эндрю, что спорили о том, какую позицию лучше всего предоставить мне в новом танце, я медленно спускался с ними в спортзал. Идущий с другой стороны от меня Ноа то и дело вставлял короткие реплики о том, что те зря теряют время, решая подобные вопросы без нашего, как он выражался, «главного». — А моё мнение вас не интересует? — беззлобно, с иронией в голосе поинтересовался я, отчего-то почувствовав весёлость от случившейся между ребятами перепалки. Но на мой вопрос никто не успел ответить, так как стоило нам зайти в нужное помещение, как большинство тут же заострило своё внимание на стоящем возле одного из тренажёров лидере. Столкнувшись с его светлыми, каре-зелёными глазами, я сам не понял, как замер. Несмотря на наш последний разговор и мой чёткий отказ, я увидел в его взгляде искреннюю радость. Я был готов к тому, что он отнесётся к моему исчезновению с осуждением или даже злостью, накричит на меня или как минимум отругает, но никак не к тому, что при виде меня он подорвётся с места и, в одночасье сократив между нами расстояние, притянет в свои крепкие объятия. Настолько сильно опешив, так как получил не ту реакцию, что ожидал, я неловко замялся, прежде чем прижаться к нему в ответ. Медленно приподняв руки, я положил их ему на лопатки и прикрыл глаза, впервые ощущая такое нужное мне человеческое тепло. Объятия других ребят не могли и близко стоять с тем, с каким трепетом и нежностью обнимал меня лидер. На этот раз его сладковатый запах с нотками мускуса не душил меня, а приятно обволакивал, даря мнимое ощущение безопасности. Я сам не понял, как поддался этой ласковости, позволив ему положить одну руку мне на поясницу и притянуть к себе сильней. Когда же наши объятия закончились, я не стал сильно отстраняться, всё ещё нуждаясь в том, чего мне так не хватало. Не требующей ничего взамен любви. — Я волновался, — тихо произнёс он, изучая взглядом моё лицо. — Почему ты так внезапно исчез? У тебя что-то случилось? Видя, что он искренне волнуется, я еле сдержался, чтобы не заплакать. Моё лицо исказилось в муке, ведь я хотел излить хоть кому-то душу, поделиться с той накопившейся внутри меня болью и одиночеством. Но сколь бы ни было сильным это желание, я прекрасно знал, что не имел на это права. Эта боль касалась не только меня, но и Матитьягу. Поэтому я лишь судорожно выдохнул и отрицательно мотнул головой, опуская её и пряча глаза. Энтони, к счастью, вопросов больше задавать не стал, хотя и выглядел взволнованным и напряжённым. Он внимательно следил за мной каждый день, не доставая своим присутствием, но всегда помогая и поддерживая, когда мне это было нужно. Он намеренно старался не оказывать на меня лишнее давление, прикасаясь только тогда, когда того требовала ситуация. Не нагружая меня лишней информацией и отложив разговор о будущем танце на потом, он постоянно отвлекал меня болтовнёй и всевозможными упражнениями, которые были не шибко изнурительными, однако достаточно эффективными. Понимая, что ненароком получил особое внимание, я ждал, что остальные ребята обозлятся на меня, но те, как ни странно, наоборот, поддерживали позицию Энтони и изредка лишь кидали недвусмысленные шутки в нашу сторону. И по началу я не понимал причину их возникновения. Разве в нашем общении присутствовал флирт? Или откровенные заигрывания? Мне казалось, что между нами вновь устаканились дружеские отношения, как у хороших партнёров по танцам. Он помогал мне и рассказывал, как нужно работать над собой, пока я внимательно его слушал и просто выполнял всё то, что он мне наказывал. А потом… Я увидел собственный взгляд в зеркале. То, как я смотрел на него, с неприсущей мне жадностью, беспричинным желанием получить больше его внимания и одобрения, поразило меня до глубины души. На какое-то мгновение я даже обнаружил, что сам стремлюсь к тому, чтобы оказаться к нему ближе. И это осознание так сильно ударило меня под дых, что я тут же попытался от него наоборот отгородиться, дабы проанализировать собственные чувства. Конечно, я в него не влюбился. Я всё так же испытывал эти чувства только к одному человеку. Просто… Чем больше Матитьягу меня отталкивал, тем сильнее я желал от него спрятаться, дабы восстановить свой собственный жизненный баланс. Я любил его на стороне, игнорируя и даже на время забывая, дабы не испытывать ту боль, что он мне нанёс. Ведь как бы она ни была прекрасна в своём обличии, она была омерзительна внутри. Но я не мог отрицать и тот факт, что испытываю к Энтони что-то. Раньше я был полностью погружён в мысли только о цели, которую преследовал, находясь в творческом центре. Сейчас же, получив несколько ножей в сердце, даже несмотря на то, что заслужил их, я не смог стойко с этим справиться и, видимо, по этой причине стал искать хоть толику сочувствия и доброты со стороны. И нашёл в самом неожиданном для себя, но логичном месте — рядом с лидером. Я не думал о последствиях, когда сам в проснувшемся желании выбирал место для тренировок поближе к нему; не задумывался и о том, как он воспринимает мои попытки чаще принимать участие в разговоре с ним; и тем более не думал о том, как это воспримет сам Матитьягу. О нём я думал в последнюю очередь. Всё ещё не готовый к тому, чтобы хоть как-то пойти с ним на контакт или элементарно посмотреть ему в глаза, я всячески его сторонился. Честно признаться, в последнее время я даже начал задумываться о том, есть ли какой-то смысл продолжать свои попытки с ним вновь сблизиться. Он не простил меня. И, возможно, никогда не простит. Но сердце всё равно предательски ёкало каждый раз стоит мне подумать о том, чтобы покинуть его навсегда. Одна лишь мысль о том, что я больше его не увижу, вызывала у меня панику. Как жить без него, если жил им все эти годы? На этот вопрос я так и не нашёл ответ. Поэтому и продолжал мучиться, отвлекаясь исключительно на светлого и по-настоящему тёплого человека — Энтони. Бессмысленно было говорить, что я поступал неразумно и безответственно, так как я сам это прекрасно понимал. Но и поделать ничего с этим не мог, намеренно отгораживая себя от этой ответственности, как и всегда, не подозревая, чем мне всё это обернётся. В один из таких же однотипных дней, когда мы сначала проводили разминку, а после, перед самым важным — репетицией танца, уделяли время тренировкам мускулатуры, я, ни о чём не думая, двигался в привычном себе ритме. Заживающие на спрятанных участках моего тела раны мешали мне комфортно работать, но, тем не менее, я не обращал на это внимание. Физическая боль лишь приносила мне странное удовольствие, которое будто огонёчком мигало в голове и напоминало, что я всё ещё жив. По выработанной привычке, выбрав место рядом с лидером, я старательно повторял одно и то же упражнение под его чутким руководством. Сегодняшний день был на удивление тихим и спокойным, сам спортивный зал был практически не загружен людьми, а шум от чужой болтовни не перебивал мысли. Кроме того, научившись отгораживаться от постороннего вмешательства в своё личное пространство, я даже не сразу заметил, как моё внимание пытается привлечь сам Энтони. Подойдя в тот момент, когда я занимался растяжкой, он молча помог мне приподняться с пола, после чего замер, словно к чему-то подготавливаясь. Не до конца понимая, что происходит, я неловко стал перебирать рукава своей толстовки, дабы ненароком не приоткрыть раненные участки. От рыжеволосого парня исходил нервоз, который подтверждался его постоянно сжимающимися и разжимающимися кулаками. Однако, несмотря на всю странность ситуации, он всё же смог совладать с эмоциями, заговорив: — Слушай, я знаю, что прошло уже достаточно времени… — замявшись буквально на пару секунд, он неуверенно вскинул брови, обратив на меня свой тёплый взгляд. Убедившись, что я внимательно его слушаю, он улыбнулся, продолжив: — И для тебя это, скорее всего, обычная безделушка, но я всё равно хочу её тебе подарить. Поражённо застыв, я шире распахнул глаза и с сомнением протянул: — Подарить?.. Почесав затылок и смущённо сжав губы в тонкую полоску, Энтони залез рукой в карман и что-то оттуда достав, неуверенно протянул мне. Продолжая удивлённо смотреть на протянутую руку, я скромно принял то, что он вложил в мою здоровую ладонь. — Мне хотелось ещё раз извиниться за то, что повёл себя неподобающим образом, — произнёс он тихо, — заодно показать, что рад, что ты снова в нашем коллективе. Лишь на короткое мгновение вспомнив неприятный случившийся между нами момент в банкетном зале, я тут же отогнал его прочь, вернув себе ясность ума. Пронзив Энтони удивлённым взглядом, я перевёл его на предмет, лежащий в моей руке. Моё сердце пропустило удар. Хрупкость и утончённость подарка показались мне настолько прекрасными, что сам жест со стороны танцора воспринялся мной до боли ранимо. Я разглядывал мужской, эстетичный браслет в своей руке, состоящий из чёрного кожаного ремешка и украшения, что походило на фигурку балеруна (не балерины!) и искренне не понимал, отчего так радуюсь. Мне и раньше дарили подарки, но именно этот заставил меня восхищённо замереть, позабыв обо всём горе и ужасе прошлого опыта. Ни одна приготовленная для меня сладость или купленная дорогая вещь в прошлом не вызывала тот трепет, что птицей порхал сейчас в моей груди. Ведь подарок был не бессмысленной попыткой заполучить моё внимание. Он пестрил не только своей красотой, но и огромной, хоть и болезненной для меня значимостью. — Очень красиво, спасибо, — выдавил из себя я хриплым голосом, когда осознал, что молчание затянулось. Тут же расслабившись, он ещё сильнее приблизился и сказал: — Я помню, как ты говорил, что занимался балетом и поэтому решил… Ну, в общем, ты и сам видишь. Несколько раз кивнув, я вновь поднял свой взгляд и встретился с глазами напротив, что были наполнены не привычным мне собственничеством или гневом, а нежностью и добротой. В груди что-то с болью затянулось в узел, а внутренний голос, кричавший о предательстве тут же попытался омрачить моё настроение, но я ему не поддался. Однако улыбка, что я подарил Энтони, оказалась вымученной. От этого мне вновь захотелось себя поранить. — Я ещё хотел спросить… Только не подумай ничего лишнего, — чуть покраснев, что показалось мне милым, вновь заговорил он, отвлекая меня от моих тревожных мыслей. — Не хочешь поужинать сегодня со мной? Естественно, по-дружески. Я прекрасно понимал, что дружбой тут и не пахнет. Особенно видя, как тот, под влиянием желания быть ближе ко мне, чуть ли не касается своим плечом моего; видя, как он смущается и заостряет внимание на некоторых чертах моего лица, стоит мне неловко улыбнуться или прикрыть глаза. Он читался как открытая книга. Между нами действительно что-то происходило. Какая-то незримая тяга, что была воспринята им, как чем-то естественным и непорочным, а мной пугающе и даже отталкивающе. И всё же… Может, не стоит отказываться? Может, я всё же могу хотя бы попробовать? Кто знает, что из этого выйдет. К тому же я видел прекрасный пример того, как вовремя появившийся человек может помочь не полностью, но хотя бы частично исцелиться. Матитьягу же вечно утверждает, как любит за это Артура. Так почему я не могу тоже броситься в этот омут с Энтони? В конце концов, он же испытывает ко мне тёплые чувства и не станет ранить просто так. От меня только и требуется, что принять то, что предлагают… — Хорошо, я согласен, — кивнув, наконец отозвался я. Энтони, будто не поверив в то, что услышал, несколько раз удивлённо хлопнул ресницами, после чего вновь разулыбался и чуть ли не вприпрыжку ушёл заниматься, бросив напоследок, что очень рад моему согласию. Я смотрел ему вслед, внешне никак не передавая, но внутренне замирая только от одного осознания, что практически согласился пойти на свидание. Конечно, я мог бы прикинуться дурачком и делать вид, что не понимаю происходящего, продолжая вести себя отстранённо. Но, сколько бы я его и себя ни обманывал, я всё равно не мог держать дистанцию, как это было ранее. Я сам тянулся к нему, как заблудившийся мотылёк к свету, то и дело пытаясь отогреться в его искусственном тепле, дабы продержаться ещё хоть немного. Рядом с ним я снова заполнялся теплом жизни, радостью и беззаботностью, чего моей измученной душе и телу так не хватало. Но страх… Он продолжал сквозить и болью отзываться в сердце. Ведь тепло от лампы и огня разнится, как и опасность, что в первом случае практически неуловима, а во втором ощутима на расстоянии руки. И тем не менее, уже после тренировки, стоило мне уйти в раздевалку, я с глупой улыбкой стал переодеваться, параллельно разглядывая красующийся на руке браслет. Я прекрасно понимал, что веду себя глупо, да и сентиментальностью отдают мои улыбка и глаза, однако отмахивался от этого рукой, принимая неизбежное. И мне нравилось. Нравилось думать, что я кому-то нужен; что кто-то хочет разделить со мной тепло и нежность; готов пойти против предрассудков и возведённых мною же границ. Я чувствовал, что падаю всё дальше в пропасть… Но так отчаянно хотел этого, что даже не заметил, как незаметно разожжённый мною же пожар охватывал вокруг всё, чего бы ни коснулось моё сердце. — Не ходи. От внезапно прозвучавшего позади голоса я испуганно вздрогнул и отшатнулся в сторону. Обернувшись, я в тот же момент встретился с глазами, наполненными чёрным смятением, отчего мою душу прошило ледяным ужасом. Я не видел его уже так много времени, что теперь, столкнувшись не по собственной воле, испытал море эмоций. Конечно, я был напуган его внезапным ко мне обращением… Но ещё больше меня пугало то, как именно он выглядел. С ворохом на голове, с синяками под глазами, лопнувшей губой и ссадиной на скуле, он воплощал в себе человека уставшего, сгоревшего дотла и с чем-то безвозвратно смирившимся. Только от одного его вида мне стало плохо, а руку пронзила боль от ожога, что теперь уже оставлял подаренный другим человеком браслет. Мне неминуемо захотелось его с себя снять. — Ч-что? — сипло проронил я, пытаясь вернуться в реальность. — Не ходи, — повторил Матитьягу, после чего дёрнулся в мою сторону, но тут же замер, стоило мне сделать от него два шага назад. — Куда не ходить? — не понял я, хотя подсознательно уже догадывался, к чему он клонит. Глаза Матитьягу сверкнули, а моё тело пробила дрожь от страха и внезапно накрывшей меня паники. Я стал делать судорожные вдохи и заламывать пальцы, что не укрылось от человека, что представлял из себя моего мучителя, палача и судью одновременно. — Ты понял, — отозвался он, а после смахнул с лица остатки возникших там эмоций, сменяя их на маску безразличия. Но сколь бы ни было сильно его желание укрыться, я всё равно ощущал на себе пронизывающий огненный взгляд и запах гари от вспыхнувших на моём теле ран. Каждая оставленная мною же на мне ссадина стала ныть тупой болью, словно в надежде, что я тотчас смогу вонзить в неё ногти и разорвать вновь. Пульсирующая в груди мышца уже не казалась мне такой уж огромной проблемой по сравнению с каждым рвущимся к своему хозяину язычком пламенной тьмы. Она копошилась в моих венах, распространяясь по всему организму и отравляя кровь; она мелькала в моих собственных волосах, оставляя завитки; вытекала вместе со слезами из глаз, что я старательно сейчас сдерживал внутри. Эта пульсирующая во всём моём теле частичка мрака его собственной души была как тот самый поводок. Стоит лишь потянуть — и я паду ниц, как верный пёс. — Нет, не понял. Стойкость — не мой конёк. Но я должен был держаться. Ради остатков личного фрегата и Анны, что держалась за меня, как за самый нужный ей объект в этом мире. Я видел, как сжались кулаки, а только-только натянутая холодная маска треснула, вновь обезоруживая человека предо мной. Матитьягу гневно сжал челюсти и, обозлённый собственным промахом и неспособностью сдержаться, дёрнулся в мою сторону, явно намереваясь схватить, но тут же замер, как только я вжался спиной в чей-то шкафчик и произнёс: — Господи, если ты снова распустишь руки… — Не распущу, — уверенно произнёс он, перебив мою истеричную реплику и вскинув ладони вверх. Он опустил взгляд в пол и с силой зажмурился, будто бы борясь с самим собой. От того, как быстро стала вздыматься его грудь, а лицо исказилось в муке, я сам чуть не поддался эмоциям и не шагнул к нему навстречу. Мне было так жаль. Я видел, что тот, не зная, куда и как выплеснуть эмоции, практически впадал в истерику. Я догадывался, что каждый раз, под впечатлением от подобного хаоса, он делал то, что подсказывал ему инстинкт. Выплёскивал свои гнев и обиду через вспыхнувшую страсть, крики, физическое насилие или наказание, что всегда подразумевало в себе нанесение себе увечий, заливание горе алкоголем или притупление его же запретными веществами. И мне было так страшно за него в этот самый момент, что я позволил себе лишь мимолётом проявить слабость. Разрешил ему ощутить, что поводок в его руках ненадолго ослаб. — Матитьягу, — позвал его я тихим, но ласковым голосом, от которого он моментально пришёл в себя, расслабив руки и прекратив делать рваные вдохи, — ты же понимаешь, что это уже перебор? — Мой собственный голос дрожал, доказывая мою слабость перед ним. — Зачем ты вновь доводишь всё до крайней точки? Матитьягу поражённо вскинул голову, вновь устремив на меня свой взгляд, на этот раз передающий в себе что угодно, но только не гнев. Я словно озвучил для него самые страшные мысли, тем самым обезоружив и лишив опоры. Однако, стоило ему почувствовать очередное, мнимое надо мной превосходство, как он вновь скривился, а поводок на моей шее болезненно затянулся. Я быстро втянул в лёгкие воздух, понимая, что сделал всё, что мог. — Это ты доводишь всё до крайней точки, а не я, — словно выплюнув эти слова, произнёс он. — Я говорил тебе, что не хочу видеть, как ты с ним во всю шашни крутишь. Слова, как очередная оплеуха. Отрезвляющая и жжётся. — Так не смотри, — стойко произнёс я, вновь предпринимая попытку сопротивления. — Зачем ты следишь за мной, если я тебе безразличен? Откуда знаешь, что меня куда-то пригласили? Подслушивал? Не знаю, что на меня нашло. Но чем больше я говорил, тем сильнее внутри меня распылялся гнев и неподвластное мне желание добиться правды; чем больше задавал вопросов, тем сильнее наносил ему удары, видя, как он затравленно под этим градом опускает плечи, а взгляд кофейных глаз бегает по моему лицу. — Я не подслушивал, — Матитьягу нервно скривился, — просто Энтони не умеет держать свои эмоции при себе. — Почему тебя так волнует, что я куда-то с ним пойду? — в лоб спросил я, предпринимая последнюю попытку надавить. Я действовал на свой страх и риск, прекрасно помня, что стоит мне сказать что-то прямолинейное или задать неприятный для него вопрос, как он в то же мгновение начинает злиться и нападать на меня. Зависело всё только от того, какой у него сегодня настрой. Благоприятный — он захочет меня снова прижать в каком-нибудь углу и приласкать. Неблагоприятный — покалечить, как словами, так и физически. Но сейчас я ни за что не позволил бы случиться ни первому, ни второму. Даже видя, как он борется с самим собой и продолжает быть верным своему слову, что больше не тронет меня, я всё равно ему не верил. Уж слишком часто его слова об одном впоследствии приобретали иной, совсем противоположный окрас положенному изначально смыслу. Матитьягу растерялся и стал бегать глазами по помещению, явно не зная, что ответить. В раздевалку зашли какие-то ребята из других творческих команд, что просто ради спорта время от времени посещают тренажёрный зал. Окинув нас любопытным взглядами, они быстро переоделись и, забрав собственные вещи, ушли. Как только мы вновь остались один на один, Матитьягу посмотрел на меня и, заместо ответа на мой вопрос, сказал: — Он же тебе не нравится. Его слова прозвучали настолько неуверенно и с тенью горького страдания, что я в то же мгновение понял, что он сам старается себя в них убедить. От осознания, что он, несмотря на все мои признания в любви и искренность сохранившихся чувств продолжает сомневаться и предполагать, что я способен полюбить другого, я медленно стал закипать. — Ответь на мой вопрос, — громче положенного потребовал я. Матитьягу поражённо распахнул глаза и дёрнул головой, отчего взъерошенная чёлка упала тому на лоб. А меня внезапно пробило удивительное открытие… И как я раньше этого не понимал? У поводка ведь два конца. — Я ответил. Посмотрев ещё какое-то время ему в глаза, я, в конце концов не выдержав, разочарованно выдохнул и отвёл взгляд. Не стоило на него кричать… Зачем провоцировать человека, который и без того находится на грани? — Почему ты не хочешь сказать правду? — сипло, практически неслышно пробубнил я, скорее, просто так, чем действительно к нему обращаясь. — Я дал тебе честный ответ, — как заезженная пластинка, прозвучал его голос, даже не сменив интонацию. Меня передёрнуло. — Это был не ответ, а уклон от него, — устало отозвался я, а после, собравшись с последними силами, намеревался обойти его, дабы сбежать. Он вновь застал меня врасплох, и вся та радость от полученного недавно внимания улетучилась, будто её и не было. Врываясь в мою жизнь, он раз за разом заставляет вспоминать, кому я некогда отдал не только сердце, но и душу с телом. Всем разумом, всей своей оболочкой я словно был пришит к нему, разделяя надвое всё то, что с нами стало. Во что мы превратились? Что я наделал? Но Матитьягу, вопреки всем своим обещаниям, всё же схватил меня за руки и остановил, отталкивая подальше от выхода. Он не сделал мне больно и действовал, скорее, в порыве отчаяния, что я заметил, как только перепугано устремил на него взгляд. — Не ходи, — с мольбой в голосе произнёс он, — просто не ходи, и я отстану от тебя. Меня начало бросать то в жар, то в холод, а продолжающие держать меня руки вызывали колючие мурашки. Несмотря на то что Матитьягу старался не сжимать их сильно, он даже не подозревал, что за тканью обычной спортивной толстовки скрываются тонкие разрывы кожи, что не успели затянуться за столь короткий срок. Но даже так, слышать его слова и видеть, с какой надеждой он на меня смотрит, было больнее в миллионы раз. Хмурясь, я повёл плечом, а Мэтт, почувствовав моё, может, неочевидное, но явное сопротивление его касаниям, всё же убрал руки. — Хорошо, я не пойду, — произнёс я, смотря ему прямо в глаза. Складочка на чужом лбу тут же разгладилась, а сведённые всё это время серьёзно брови медленно взмыли вверх. Я видел, как расслабилось его лицо и как тон его кожи перестал быть таким бледным; слышал, как участилось его дыхание, и наблюдал, как тот ведёт языком по припухшей, пострадавшей губе. Я знал, что Артур ни при каких условиях не позволил бы себе поднять на него руку и прекрасно понимал, что тот получил эти ранения при других обстоятельствах. Вспоминая прошлого Матитьягу и то, каким он был тихим, неконфликтным юношей, я не мог вообразить картину, как он бы смог быть втянут в драку. А потом, как очередной удар под дых, перед глазами всплыло его озлобленное, полное ненависти лицо. То, как он передавал свой гнев не только словами, но и собственными крепко держащими руками. Я вспомнил и представил. Хорошо представил. — Но рано или поздно вместо Энтони позовёт кто-то другой, — произнося это, я не хотел предпринимать очередную попытку добиться от него честной реакции. Я всего лишь хотел до него донести истину, в которую он, даже если не хотел, но должен был поверить и принять. — Что тогда? Снова попытаешься меня отговорить? Моментально помрачнев, Матитьягу хотел было что-то сказать, но тут же замолк, стоило нам обоим расслышать со стороны входа в раздевалку нетерпеливый голос Энтони, что негодовал, почему я так задержался и не иду на репетицию танца. Воспользовавшись моментом заминки, я в темпе схватил свои вещи и вылетел наружу, в тот же миг сталкиваясь с лидером и тем самым пресекая любые пути его столкновения с Мэттом. Стараясь не показывать, насколько сильно взволнован, я стал нервно улыбаться. Как и договаривались, мы недолго отрепетировали несколько сложных танцевальных движений, после чего, переодевшись, всей гурьбой вышли из зала. На самом первом этаже я вновь увидел Матитьягу, стоявшего рядом с Артуром и о чём-то с ним спорившего. Как только тот заметил меня, он сразу умолк, проследив за мной взглядом. Я же, наоборот, отвернулся, взяв Энтони под локоть. Так мы и вышли из центра, улыбаясь друг другу. Правда, если он был действительно счастлив и улыбка у него была радостная, то я ощущал мысленный хаос, а улыбка моя была поломанной.