1971

В конце июля Ролланд с отцом попрощались со мной и уехали к себе во «взрослые тусовки». Мы проводили их на пятичасовой автобус, и я ужасно скучал, но потом сообразил — через неделю они приедут! Ещё ничего в жизни я не ждал с таким нетерпением. Меня осенила странная мысль. Я не сомневался — никогда не сомневался, — что мистер…уже просто Ролланд, обходился бы со мной заботливо и ласково. И вот теперь, глядя на белую кровать и тонущие в сумраке стены, а порой и обращая завороженный взгляд на смутно поблескивающее зеркало, я начал припоминать все истории, какие слышал от него. Я утер слезы и подавил рыдания, боясь, как бы на свидетельства бурного горя не отозвался потусторонний голос, дабы утешить меня, или из темноты не возникло бы лицо, окруженное ореолом, и не склонилось бы надо мной с неземной жалостью. Хотя в теории эта мысль казалась утешительной, я почувствовал, что осуществление ее на деле было бы ужасным, и изо всех сил постарался прогнать, постараясь быть твердым. Стряхнув волосы с глаз, я откинул голову и попытался обвести темную комнату смелым взглядом — и в этот миг на стену лег светлый блик. Может быть, спросил я себя, лунный луч проник в щелку между ставнями? Нет, лунный свет неподвижен, а этот двигался: на моих глазах он скользнул к потолку и затрепетал у меня над головой. Теперь я не сомневаюсь, что, вероятнее всего, кто-то шел через лужайку с фонарем, луч которого скользил по ставням, но тогда я с трепетом ожидал неведомых ужасов, мои нервы были возбуждены до крайности, и быстро скользящий блик представился мне предвестником потустороннего видения. Сердце у меня заколотилось, мои уши заполнил звук, показавшийся мне шелестом крыльев, я ощутил чье-то присутствие… Меня что-то давило, душило, и, утратив всякую власть над собой, я бросился к двери и стал отчаянно дергать ручку. В коридоре послышались бегущие шаги, ключ повернулся в замке, и вошла мама — сынок, тебе нехорошо? — спросила она. На следующие утро: я просыпаюсь будто от страшного кошмара и вижу жуткое багровое сияние, пересеченное черными полосками. И я слышу голоса, странно глухие, будто доносящиеся сквозь шум ветра или воды. Волнение, растерянность и властвующий надо всем ужас мутили мое сознание. Вскоре я почувствовал чьи-то руки: кто-то приподнял меня и усадил, поддерживая за плечи, причем никогда еще меня не приподнимали и не поддерживали с такой ласковой бережностью. Я прислонился головой не то к подушке, не то к чьей-то руке, и мне стало легче. Через пять минут туман, окутывавший мой мозг, рассеялся. И я понял, что нахожусь в собственной кровати, а багровое сияние исходит от огня солнца сквозь шторы. Была ночь. На столе горела свеча. На следующий день к полудню я встал, одел новые шорты сидел у камелька на кровати. Физически я чувствовал себя очень слабо и разбито, но куда хуже была моя душевная подавленность — подавленность, заставлявшая меня все время тихо плакать. Не успевал я стереть со щеки одну соленую каплю, как тотчас по ней скользила другая. А ведь, думал я, мне следовало бы чувствовать себя счастливо. Мне приходилось вспоминать раз за разом со мной с непривычной ласковостью. Казалось бы, мне, привыкшему к постоянным выговорам, к необходимости прислуживать, не получая ни слова благодарности, должно было бы казаться, будто я оказался в раю тишины и покоя, однако мои истерзанные нервы достигли того состояния, когда тихая безмятежность уже не могла их успокоить и никакое удовольствие не вызвало бы приятного волнения. Изнемогая от голода и уже очень ослабев, я проглотил две ложки овсянки, не замечая ее вкуса. Но, едва голод притупился, я обнаружил, что ем нечто тошнотворное — пригорелая овсяная каша почти не менее омерзительна, чем гнилой картофель, и отобьет желание есть даже у самого изголодавшегося бедняка. Ложки двигались все медленнее. Заметил я, пробовал кашу, пыталась проглотить, и почти все сразу же оставляли эти попытки. Завтрак кончился, и никто не позавтракал. До конца дня больше ничего примечательного не произошло, если не считать того, что миссис Портмуа во время прогулки с дочерью выбранила девочку, с которой я разговаривал на веранде, и отослал ее стоять на коленях. Мне такое наказание представилось очень позорным, особенно для румынской семьи– ей ведь на вид было двадцать, а может быть, и больше. Но, к моему удивлению, она не покраснела от стыда, не заплакала, а стояла спокойно, хотя и печально, — средоточие всех взглядов. «Как она может терпеть это с такой невозмутимостью, с такой твердостью? — спрашивал я себя. — Будь я на ее месте, так, конечно, хотел бы сквозь землю провалиться. А у нее такое лицо, будто она думает о чем-то далеком от наказания, от положения, в которое она попала, — о чем-то не вокруг нее и не перед ней. Я слышал о грезах наяву, так, может, она сейчас грезит? Ее глаза устремлены в пол, но я уверен, они его не видят, ее взгляд обращен как бы внутрь, в глубину ее сердца: она смотрит на свои воспоминания, мне кажется, а не на то, что сейчас вокруг нее. Так какая же она девочка, хорошая или скверная?» Вскоре после пяти часов мне снова дали поесть — пол-ломтя черного хлеба и кружечку кофе. Я набросился на свой хлеб и пила кофе с наслаждением, но только и того, и другого было так мало! И я остался голоден. Затем полчаса свободного времени, и прогулка в город; затем стакан воды и кусок овсяной лепешки, плача в подушку и постель. Таков был мой первый, второй день без половины семьи. *** Утром, в мою голову взбрело написать долгожданное письмо сестре, которая молчала. Долго безотходно молчала, в моменты мне казалось что я говорю сам с собой или с клочком бумаги. Затем на руки мне попалась скрипка, та любимая скрипка, сейчас она мне напоминала Ролланда, были схожести, хоть и невидимые другим! Мои губы сами потянулись к её струнам… Вероятно, расстанься я с уютным домом и ласковыми родителями, в этот час я бы особенно сильно переживал разлуку с ними, ветер за окнами удручал бы мне сердце, беспорядочный гвалт угнетал бы меня, теперь же они вызывали во мне непривычное возбуждение, беззаботное, лихорадочное желание, чтобы ветер завыл еще более дико, сумерки сгустились во мрак, а гвалт стал оглушительным. Перепрыгивая через скамьи, проползая под столами, я добрался до одного из каминов. Там возле окна я увидел маму: стоя на коленях перед решеткой, безмолвная, сосредоточенная, она спряталась от всего окружающего в конверт. Я подбежал, но всхлипывая она не сказала что это и почему… И велела ехать поразвлечься… Я решил поехать в почтовое отделение. *** -Как ты узнал об этом? — спросила плачущая Аника, вытерся пот со своих рыженьких волос, — почему мать молчала! Голос её был спокойный, хоть и рдеющий от злости, она невольно вертела ногами назад-вперед. -В том же почтовом отделении, я увидел газетную новость, — мне очень хотелось заплакать, но я с детства не выносил, когда кто-нибудь видел мои слезы; сжав зубы, я сдерживал рыдания. Мистер Хортей уселся в кресло и стал перелистывать книгу. Мать прижалась к окну. -мисис Éму, приехали! За окном показался чёрный автомобиль, но за рулём, сидел, нет, я возмутился, водитель в белом пиджаке. *** Когда мы выходили из машины, с разных сторон слышались добродетельные комментарии по типу: «-Какой был хороший мистер Éму», «какой гениальный писатель!» «с мистером Éму было всегда весело», «как жалко, Амадея». Но никто… Никто… никто кроме меня и мистера Хортея, не произнесли хороших слов о Ролланда. Всём было плевать что умер не один хороший писатель, а два добрых человека. Думаю, Ролланд бы не обиделся, но вместо него это сделал я. Его отец знал, кто я такой, какие у меня были с его сынам отношения, оказалось Ролланд тоже писал письма, письма своему пьющему отцу, тот при встрече крепко-крепко обнял меня, как своего сына, также как бы и обнял меня он.