1971

На следующий день я с отцом играл в волейбол, и в перерыв, пока мы пили домашние лимонады, он…он подошёл к отцу. Они о чём-то мутно поразговаривали, пока я бежал за укатившимся мячиком. Мистер Хортей оказался на моей волейбольной стороне. -Сына, пускай Ролланд поиграет за твою команду- отец попытался похрустеть пальцами, делая вид что справится один. Ролланд? Роллáнд? Ролланд Хортей? Мужчина закинул на меня свободную руку, а затем осторожно сжал мое плечо большим и указательным пальцем в подобии дружеского полуобъятья — и вся ситуация казалось очень-очень приятельской. Но я был настолько обескуражен, что выкрутился из-под его прикосновения, потому что еще немного, и я бы ослаб, превратился в крошечную деревянную игрушку, чьи хилые ножки подкашиваются, стоит задеть пружинку. Ошеломленный, он извинился, спросив, не задел ли он «нерв или что-то вроде того» — он и не думал причинить мне боль, не хотел задеть как-то неправильно. Тем не менее я ляпнул что-то вроде: «Это было не больно», — и на том закрыл для себя вопрос. Но вместе с тем я понимал: раз не боль вызвала такую реакцию, как иначе можно было убедительно объяснить моим друзьям, почему я оттолкнул его так бесцеремонно? Пришлось изобразить лицо того, кто очень старается скрыть болезненные ощущения, но не очень удачно. Мне стало страшно. Мне никогда не приходило в голову, что захватившая меня целиком паника при его прикосновении была паникой жертвы. Если Ролланд любил убивать животных, сжимать их кости, почему бы он не любил делать тоже самое с людьми? Он все еще выглядел удивленным моей реакцией, но сделал все, чтобы изобразить, будто поверил моему маленькому представлению. Это был его способ дать мне сорваться с крючка и сделать вид, будто он не заметил никаких нюансов в моей реакции. Сейчас у меня нет ни малейшего сомнения: уже тогда он о чем-то подозревал. — Расслабься, — он сказал это перед отцом. Игра закончилась по разному для всех. Лично я расстроился счёту, отец нас выйграл. Но по-моему Хортей выглядел довольно радостным. Сейчас я уже точно не знал, почему. Мне захотелось сыграть ещё партию, но папа сказал обычную фразу о том, что ещё одна игра и кости изогнуться в неизящном положении. Когда наше трио подходило к зонтику, защищавшему от парно-светящего солнца, из кухонного окна послышался вскрик: «КУНИЦА» Когда все оказались рядом, из дверей выбежал маленький пузатик, которого некоторыми движениями поймал отец. Мать запищала о том, что нужно её выбросить в глушь лес. — С вашего позволения, могу отнести куницу в лес, — сказал Ролланд протягивая себе животное. -НЕТ, я сам! Мы переглянулись. — Вы оба можете отнести её, и заодно вон с того дерева сорвите яблочек, всё равно та же тропинка. Мы снова переглянулись. *** Было солнечно и свежо. Я видел дымку над лесами у подножия гор и туман над Северным морем. Я быстро бежал по мокрому песку, где он был тверд, издавая звук самолёта и держал куницу плотно прижатую к бокам. Когда поравнялся с Ролландом, я плавно повернулся, замедлился по мере перехода к мягкому белому песку верхнего края пляжа. Пробегая мимо, я проверил мусор, выброшенный на берег волнами речки, но среди него не было ничего, что выглядело бы интересно, ничего, что стоило бы подобрать. — Нан, как думаешь к чему стремятся люди? — Ролланд опустился на колени вынимая у меня из рук животное, медленно начал его гладить — Все мы стремимся к добру, — с вымученной улыбкой произнес. — Потому что считаем это полезным для нашего характера. А его доброта идет от любви к людям. Они же стараются вывести его на чистую воду, злятся или пугаются- сказал он, почёсывая пузико куницу. — Ну и глупо, — сказал я, хотя на деле был солидарен с большинством. — Добрый поступок, совершенный с надлежащим тактом… — Тактом! — он возмущенно вскинул голову и стал нервно вышагивать взад-вперед по часовне. Для молодого человека лицо Ролланда Хортея было суровым и даже грубым — пока на него падал свет. Зато, очутившись в тени, оно стало мягче. Он был сильным, мускулистым молодым человеком, но почему-то сейчас представился убеленным сединой, как будто на нем лежал серый, невидимый в темноте налет трагедии. Его волосы создавали эфект мокрой жизни, чёрные густые волосы собрались в маленький хвостик. — А, вы отпустите куницу? — спросил ошеломляюще я, сначала прозвучало молчание, затем прогремел наисерьезнейший тон голоса, который за всё два дня я не слышал. Казалось сейчас жизнь замерла в выжидании дальних его действий. — Забудь о том что ты видел у меня дома, это не угроза, не думай так, судя по моей профессии ты неправильно сформулировал первое мнение! — встав, тело его неосознанно подошло ближе, моё только дальше, сначала он немыслимо долго смотрел в упор, а затем оттолкнувшись назад отвернулся. — Пойдём собирать яблоки. Минут десять я боялся произнести слов, может и правду моя вина была в неправильных стереотипах, неправильных мнениях о людях. Сейчас он не казался таким страшным, но вспомнив опять «забудь о том… " в голову нечего более не лезло. По дороге обратно. — Когда ты понял что это я-вор? — Нан, не считай себя им, нечего из моего дома не украли, просто проник без разрешения, ты всего на всего хамло- Ролланд рассмеялся, — прости, прости. Сейчас мне стало намного легче, по-моему, сейчас я не в его списке будущих жерт. -Когда ты понял что это я хамло? -Тогда, на берегу, твоё тело лежало на траве, было темнеющее небо, но маленький шрам от дорогого кролика остался. -Чёрт! , «он смотрел на мои ноги?» По пути он схватил яблоко из моей большой пиалы, обронил веселое «Бывай». Ролланд убежал, убежал будто вспомнил о чём-то важном…о чём-то важном. Никто из наших прежних гостей не был таким раскованным. Когда через калитку, он попрощался с отцом, тот подошёл ко мне. -Как мне он нравится! — папа откусил сочную мякоть яблока, вслед уходящего мужчины. «- и мне». Я был в ужасе от своих мыслей и слов, потому что это совсем не игра, он в самом деле мне чем-то нравился, и позже мне до тошноты было стыдно. Вместе с тем я уверен, что таких слов отец и добивался. Если Хортей прекратит изображаться монстром, придется придумать что-то еще, чтобы точно не понимать какие чувства к нему испытываю. Вопрос — воспринял ли папа слова мои в шутку, или всерьез — их не занимает. Следовательно, это исключительно моя проблема. И лишь мне было стыдно. *** После этого у нас на вся неделя установилась в своём распорядке. Распорядок был такой: родители уезжали три раза в неделю на бывалые праздники, организованные нашими друзьями шотландцами, а на моё попечительство оставляли Ролланда, или же редко- двух женатых-бабушек, которые не всегда доходили допопечительств Помню, изредка мне случалось видеть, как миссис Миолла открывает парадную дверь, подходит к перилам веранды и начинает целовать миссис Портмуа. А вот мистер Хортей, когда он шагал обратно к себе домой, обычно срывал с чейного дерева по несколько кислых яблок. От него торчат острые скулы, рот большой, верхняя губа тонкая, а нижняя толстая. Мисс Миолла говорила, он уж до того прямой и правильный человек, что слушает одного только бога, и мы ей верили, потому что Ролланд был прямой, как громоотвод. Со мной он не разговаривал. Когда шёл мимо, я опускал глаза и говорил: «Доброе утро, сэр», а он в ответ только покашливал. А потом настал день, когда отец сказал — если я стану избегать его, так и вовсе останусь без знакомого. Я постепенно познакомился с тем, с кем пришлось жить, и по отрывочным разговорам, часто не предназначенным для моих ушей, узнал многое и о себе. На стол мама подавала виноград, который должен был стоить не меньше восьми шиллингов за фунт; за завтраком ему предложили раннюю спаржу — в приходском саду она должна была поспеть не раньше чем месяца через два. Но вот случилось то, что он предрекал, и я торжествовал, совсем как тот пророк, который радовался, глядя, как огонь и сера истребляют город, Ролланд должен был уехать через несколько дней вместе с отцом в дальние город Румынии, там судя по газетам открывался музей панорамных животных и новых технологических оружий. *** Вечером Ролланд добавил углей в камин, чтобы огонь пожарче пылал, когда он выйдет к чаю, и ушел в гостиную. Расстегнув воротник, он поудобнее положил подушки и вытянулся на кушетке. Решив, что в гостиной прохладно, мамочка принесла плед, прикрыла ему ноги и хорошенько подоткнула края вокруг ступней. Она приспустила занавески, чтобы свет не резал ему глаза, и, так как он уже успел их закрыть, вышла из комнаты на цыпочках. Сегодня на душе у него было покойно, и ровно через десять минут он уже тихонько похрапывал. Смотря на эти ухаживания со стороны, я разозлился, сейчас стало непонятно такое отношение к этому надоедливому гостю! Что он такого сделал чтобы его сильно любить? *** Это было четвёртое воскресенье после праздника богоявления, и родители снова уехали по делам, Ролланд прочел книгу написанную моей матерью. Смысла ее он понять не мог и стал твердить слова вслух; однако многие из них были ему незнакомы и построение фразы непривычно. Больше двух строк кряду запомнить ему не удавалось. А внимание его все время рассеивалось: к стенам дома были подвязаны фруктовые деревья, и длинная ветка то и дело била по оконному стеклу; в поле за садом степенно паслись овцы. Ролланду казалось, что голова его пухнет. Его одолевал страх, что до чая он не понять повести; он стал быстро-быстро бормотать слова себе под нос, даже не пытаясь их понять, а заучивая, как попугай. Я злорадно улыбнулся. -Румынец- произнёс я, но не получил долгожданного съязвительного ответа. Прошло уже больше нескольких часов посиделок дома. После приготовленного мной обеда пошел сильный дождь, и это позволило мне заняться тем, что действительно нравилось. Я расчехлил маленькую скрипку. Гроза немного мешала играть классические мелодии, в которых поры до времени должны были быть самые тихие, высокие нотки, но я ни на что не обращал внимания. Как всякий настоящий музыкант, я наслаждался прикосновениями к смычку. В ответ он, точно живой, ласкал мои пальцы, и это, а не одни только звуки, отвечал я заветным желаниям. Сидя тихонько у окна и стараясь не выдать своего присутствия, мистер Хортей, наверно размышлял о противоречивости моего характера. Его взгляд не кажется сейчас враждебным, хотя может я случайно смотрю в неправильные секунды. Он отошёл и тихонько выскользнул в сад. Обойдя дом, он подкрался к окну столовой и тихонько в него заглянула. Я по-прежнему сидел на стуле, но когда вместо бокового зрения, моя голова повернулась на окно, того уже не было. Сейчас я понимал, что должен последовать за ним, но стоит ли… Стóит говорило мой разум… Стóит… До сих пор я еще с ним не перемолвился ни словом, и думаю словом, он меня не замечал. Я держался в стороне, но такое одиночество было мне привычным. Я прислонился к столбу веранды, поплотнее закутался в серую пелерину и, стараясь забыть про холод, который пощипывал меня снаружи, и про голод. Мои мысли были слишком неопределенными и беспорядочными, чтобы их стоило записывать. Я даже толком не знал, зачем пошёл с ним. Моя прежняя жизнь словно отодвинулись в неизмеримую даль, настоящее было смутным и непривычным, а будущее я и представить себе не мог. Я снова обвел взглядом этого мужчину, который уже несколько ушёл дальше, но когда расстояние стало слишком большим, Ролланд остановился: — Устал? — крикнул мне, не поворачивая головы. -Холодно! — ёрзнул я, дождь малыми каплями заставил землю под ногами таять, с нею стало сложно справляться. Я узнал куда мы идём, но боялся спросить..... а потом поглядел на знакомый дом — половина огромного здания выглядела серой и древней, а вторая половина — совсем новой. Окна новой части, в которой находились классная комната и дортуар, напоминали церковные частым металлическим переплетом. -Зачем? -Здесь лучше. «-здесь лучше-подумал я» — Интересная книга? — дотронувшись до его локтя, я испытал..... испытал возбуждение… Возбуждение от его мокрой кожи… но? — Мне она нравится, — ответил после секунды-другой, пока окидывал меня взглядом. — О чем она? — спросила я затем. Не могу понять, откуда у меня хватило смелости вот так начать разговор. Подобный поступок был противен моей натуре и привычкам, но, полагаю, книга в его руках пробудила во мне симпатию. Я ведь тоже любил читать, правда, развлекательные и детские книжки — серьезные и поучительные я не умела ни постичь, ни переварить. — Вот, пожалуйста, посмотри сам, — ответила девочка, протягивая мне книгу. Я взяла ее и, пролистав, убедился, что содержание было мне знакомым. «Расселось» на мой необразованный вкус был скучен. Ничего о феях, ничего о джиннах, никакого яркого разнообразия в теснящихся строчках. Я вернул книгу, и сказал что хотел услышать от него отзыв, он взял ее молча и уже готов, готов был пойти по лестнице верх, как я осмелился снова его отвлечь: -Эмм, можешь заварить чаю? — показав кистями рук что мне холодно, он усмехнулся, и сказал что сейчас примет душ, и вернётся. -грязь из меня сыпется! Сделай сам, ты уже хорошо знаешь мой дом. Мне пришлось цокнуть, потому что он был прав. В комнате царил холод, так как в ней редко топили камин; там стояла мертвая тишина, так как она находилась далеко от коридора, и она казалась мрачной, так как туда редко кто-нибудь входил. Чай получился очень вкусным, ведь его готовил я. Вторая чашка была для Ролланда, и мой, взгляд опустился на мой уже пустой стакан. Он спустился, его шаги были непримечательно быстрые, будто сейчас искупался в ледяной воде и пытался согреться. — Multumesc-поблагодарил меня, за кружку. -Роллáнд. -позвал чуть ли не шёпотом. -Как ты меня назвал? -Роллáнд? -Хорошо, продолжай. Пока я рассказывал о том что книга которую он по глупости взял под дождь, была очень дорога семье, и теперь нужно будет покупать в завозных магазинах такую же, он только смеялся. -Что такое? -Ничего, конечно ничего, -он помолчал, — Роллáнд Хортей-звучит. — А ты… А точно- Рóлланд! Мы засмеялись, про книгу напоминать я не хотел, уже, сейчас ни этот дом, не он не казались страшными. Больше мне совершенно нечего было сказать. Я потянулся пальцами ноги к его пальцам и, не задумываясь, просунул большой палец между его большим пальцем и указательным. Он не отшатнулся, он не ответил. Мне хотелось коснуться каждого пальца своим. Поскольку я сидел от него слева, возможно, это были пальцы, которые не касались меня под столом за обедом. Тогда была повинна его правая нога. Я попытался дотянуться до нее своей правой ногой. Все это время я избегал коснуться его колен, как будто что-то сказало мне, что колени за границами. — Что ты делаешь, — в конце концов, он не выдержал. — Ничего. Постепенно его тело начало отвечать движениям. Несколько рассеянно, без осуждения, не менее неловко, чем мое, словно говоря: «Что еще остается тут сделать, кроме как ответить так же, когда кто-то касается твоих пальцев ног своим пальцами ног?» Я придвинулся ближе и обнял его. Схватил по-детски, но надеялся, он прочитает это как объятье. Он не ответил. Вместо ответа я пожал плечами, надеясь, что он почувствует это движение и не будет задавать вопросы. Я не хотел, чтобы мы говорили. Чем меньше было слов, тем честнее были наши действия. Мне нравилось обнимать его. Наконец-то, как если бы моя поза упросила его сделать то же самое, он обхватил меня руками. Они не отталкивали меня, но и не прижимали ближе. Последнее, что я хотел, — жест дружбы. Именно поэтому, не разрывая объятья, в последний раз помедлив, я опустил ладони вниз и пробрался под его свободную рубашку. Я хотел его кожу. — Ты уверен в этом? — спросил он, как будто из-за этого сомнения он до сих пор не решался проявить инициативу. Я вновь кивнул. Я лгал. В тот момент я ни в чем не был уверен. Я гадал, когда мое объятье подействует на него или окончательно потеряет свою силу. Скоро? Позже? Сейчас? — Мы не поговорили, — сказал он. Я пожал плечами. Незачем. Он поднял мое лицо обеими руками и посмотрел так же, как на берме, в этот раз даже более внимательно, потому что оба из нас знали: мы уже пересекли черту. — Я могу тебя поцеловать? Что за вопрос, после наших поцелуев в тайном месте Моне! Или мы стерли все и начали с чистого листа? Я не стал отвечать. Без кивка, я накрыл его рот своим так же, как поцеловал подушку прошлой ночью. Что-то неожиданно прояснилось между нами, на секунду исчезла разница в нашем возрасте — просто двое мужчин целуются. И даже это, казалось, начало растворяться: мы не двое мужчин, а две сущности. Я любил эгалитаризм этого момента. Я любил чувствовать себя молодым и старым, человек к человеку, мужчина к мужчине, Я решил забраться под его одеяло. Я любил запах. Я хотел любить запах. Мне даже нравились оставленные на кровати вещи. Некоторые я прижал коленями, под другие забрался ногой, потому что это была часть его кровати, его жизни, его мира. Он забрался под одеяло следом и, прежде чем я осознал, начал меня раздевать. До этого я волновался, гадая, как это проверну. Если бы он не стал помогать, я бы сделал это как девчонки в фильмах: стянул футболку, спустил штаны и просто встал перед ним полностью голым, опустил руки вдоль тела, как будто говоря: «Я вот такой, вот так я сделан, вот, возьми меня, я твой». Но его движения решили проблему. Он шептал «долой, долой, долой, долой», это меня рассмешило… и неожиданно я оказался полностью раздет, ощущая давление одеяла на мой член. В мире не осталось никаких секретов, потому что желание оказаться с ним в одной постели было моим единственным секретом — и вот я делил ее с ним. Как же замечательно было ощущать его руки по всему телу под одеялом. Словно часть нас, как успешная разведгруппа, уже нашла интимность, пока остальные, не скрытые одеялом, до сих пор сражались с щепетильностью. Так опоздавшие вынуждены оттаптывать ноги на холоде, пока другие греют руки в переполненном ночном клубе. Он все еще был одет, а я уже нет. Мне нравилось быть голым перед ним. Он поцеловал меня, и еще раз, глубже во второй раз, наконец отпустив себя. В какой-то момент я понял, что на самом деле он уже давно был голым, хотя я не заметил, чтобы он раздевался. Но вот он, и ни одна часть его тела меня до сих пор не коснулась. Как такое возможно? Я думал задать тактичный вопрос о его самочувствии. Мне хватило мужества не сразу, и оказалось, я уже спрашивал прежде. — Я сказал тебе. Я в порядке. — А я говорил тебе, что я тоже в порядке? — Да. Он улыбнулся, посмотрев прямо на меня. Я отвернулся, потому что знал, что покраснел, и знал, что скорчил недовольную гримасу, хотя на самом деле мне нравился его смущающий взгляд. Я хотел смотреть на него в ответ, едва мы заняли эту насмешливую позу из реслинга: его плечи уперлись под мои колени. Как далеко мы продвинулись с того дня, когда я снял свое белье и надел его купальные плавки. Тогда мне казалось, это будет единственным возможным вариантом близости его тела с моим. А теперь это. Я был на пороге чего-то нового, но одновременно хотел, чтобы это длилось вечно, потому что дороги назад не будет. Когда это случилось, это случилось не так, как я представлял, а с неожиданно сильным дискомфортом, заставившим показать правды больше, чем я планировал показывать. У меня был импульс остановить его, и едва он это заметил, сразу же спросил, должен ли остановиться. Я не ответил или не знал, что ответить, и, кажется, пролетела вечность между моими скрытыми мыслями и его инстинктом сделать все за меня. «С этого момента, — подумал я, — с этого момента…» у меня появилось, как никогда прежде, четкое ощущение, что в мою жизнь вошел кто-то очень дорогой, кого я ждал вечность, который был мной, мной, мной, мной, никем иным, а мной. Пробегающая по рукам дрожь казалась знакомой. На меня опустилось ощущение чего-то неземного и тем не менее абсолютно родного, как будто все это когда-то было частью меня, но я потерял это однажды. «Ты убьешь меня, если остановишься», — потому что это был мой способ замкнуть весь этот круг сна и фантазии, меня и его. Долгожданные слова из его рта в мой рот — обратно в его рот.