┯━━━━━▧▣▧━━━━━┯
Грахов пишет, что будет ждать у метро, чтобы вместе пойти в общагу. Миха пары прогулял. Опять. Шабашил как не в себя. Хер с ней с учёбой, вытянет, а бабло на малую родину само собой не отправится. Плечи ноют, спина вообще отвалилась, грузчикам на овощебазе и так не сладко, а сегодня ещё и автопогрузчик сломался. Он смачно зевает, спать хочется страшно — ещё бы, лёг в час, потому что старательно переписывал конспекты, чтобы хоть на тройбан натянуть, а в половину четвёртого уже подорвался, к пяти надо было быть на месте. Опоздаешь — день проёбан, желающих достаточно. Грахов, как всегда, сияет новогодней ёлкой, даром Новый год два месяца как прошёл. Миха только кивает коротко в знак приветствия, хмурит брови, носом зарывается в высокий воротник пуховика. От пуховика, конечно, одно название. Пуха там, как жратвы в общажном холодосе — нихуя. Грахов молча чеканит шаг рядом, не лезет, знает, что Миха после таких смен заёбан вусмерть. Он и так не ясно солнышко, а тут и рынок, и погода… Даром что март, снег так и лежит. Ну да, подтаял, а толку? Только говно повсплывало, ходишь теперь как по минному полю. Старые кроссовки чвакают, со смаком впитывая мешанину из грязи и ссанины. Носки мало того что короткие, так и те с дырками на отмёрзших пальцах. Скорей бы скинуть уже эти говнодавы да в душ сходить.┯━━━━━▧▣▧━━━━━┯
Дверь в комнату хлопает за ними, Миха не утруждает себя щёлканьем выключателя; шторы задвинуты, но слабой полоски света достаточно, чтобы раздеться и завалиться спать. Даже на душ сил не остаётся. Непонятно, зачем Грахов за ним увязался, знает же, что Миха отсыпается до вечера после рынка. — Ты чё хотел-то? — бурчит Миха, стаскивает наконец кроссы, наступая на пятки носками, и топает к кровати. За ним на протёртом линолеуме вьётся цепочка влажных следов. Он плюхается в койку, едва уронив куртку и рюкзак рядом. Прикрывает глаза. Слышит, как Грахов поднимает пуховик и возвращается к двери. Вешает на крючок, видимо. Тот уже на ладан дышит. Как и всё здесь. Чистюля шо пиздец. Кровать скрипит и провисает, когда он садится по-турецки в изножье напротив. — Я принёс тут кое-что, — и, дождавшись ленивого взгляда Михи, он расстёгивает собственный рюкзак, вытаскивая пару ботинок. Миха открывает глаза полностью, но головы от подушки не отрывает. Ботинки ношеные, это сразу видно, но добротные. К тому же над ними явно потрудились: помыли, начистили. Грахов протягивает ему ботинок, и Миха на автомате берёт его. — Доктор Мартинс, — говорит Грахов. — Чё? — не вдупляет Миха. — Это фирма такая. Хорошая. Боты и правда ничё такие, заглянув внутрь, Миха понимает, что они ещё и на меху. Кажется, натуральном. Ещё бы он разбирался в мехах, конечно. — Ты припёрся похвастаться мне своими хрустальными туфлями, Золушка? — язвит Миха, скалясь от своей же шутки. Ему она видится удачной. Грахов фыркает и смешно морщит нос. — На размер посмотри, Дюймовочка, — отбривает он. Миха переворачивает ботинок кверху подошвой и моргает, не совсем понимая. Сорок второй. Его, Михин, размер. Грахов со своим сорок пятым по первости стебал этим, мол, ноги у Михи крошечные, значит, и хер тоже. Отстал, только когда Миха пригрозил своим крошечным хером рот ему заткнуть. Он непонимающе таращится на Грахова, а тот только пуще лыбится. — Это тебе, дурень, — поясняет. — С хуя ли? — Миха даже подумать не успевает, как лучше ответить. — Откуда они? — Да так, — отмахивается Грахов, — урвал в одном секонде. У Михи ком к горлу подступает. Ну почему Грахов должен быть таким именно тогда, когда сил нет отбрыкиваться от него грубостями? — Сколько? — хрипит он на выдохе. Потому что и кожа, кажется, натуральная. В придачу к меху, ага. Сколько же Грахов за них отвалил? — Подарок, — цедит тот, опасно сверкая сузившимися глазами. Ну да, ты ещё подбородок мне выпяти, думает Миха. Напугал, как же. А у самого что-то внутри подбирается. — Ми-иш, — тянет мудак, вмиг приняв вид побитого щеночка, — у твоих кроссовок не сегодня-завтра подошва отклеится... — Миха молчит о том, что он уже дважды её на суперклей сажал. А на правом так и трижды. — И они не зимние даже, сетка сверху. У тебя постоянно ноги мокрые, и из носа с ноября по апрель течёт, — он лыбится. Миха шмыгает этим самым носом и тут же зло зыркает на Грахова. Он бы сказал, где у кого что течёт, господи. — Давай, примерь! — радостно восклицает Грахов, игнорируя нахохлившийся вид Михи. И цепляет его пятернёй за лодыжку под штаниной. Миха на рефлексе пытается ногу отдёрнуть, но Грахов держит крепко. У Михи в голове разом вспыхивает и то, что зря в душ не сходил (ноги, должно быть, воняют), и то, что у Грахова руки тёплые — приятно (помимо того, что от самого факта его прикосновения к Михиной голой коже как током прошибает). Он всё равно предпринимает попытку высвободиться, но гораздо более вялую. И Грахов понимает, что уже победил, потому что принимается стаскивать с Михи промокший дырявый носок. А Миха только силится не покраснеть, потому что это какой-то сюр: его ступня в руках Грахова. — Видишь, — подчёркивает Грахов, — ноги ледяные и промокли, — и он обхватывает ногу Михи уже двумя ладонями, разместив у себя на бедре, и принимается растирать, согревая. — Грахов, — гаркает Миха. Думает, что гаркает, на деле выходит полустон какой-то. Это очень странная ситуация. Много чего себе Миха с Граховым представлял. Странного и не очень. Но такого — никогда. Это кажется до ужаса интимным. Даже если бы Грахов стянул сейчас с него штаны и принялся отсасывать, было бы не так пугающе. Честное слово. Миха не знает, как реагировать. Он только старается никак себя не выдать, дышать ровно, не краснеть, как девственница. Господи, а это можно как-то остановить? Ему кажется, что щёки уже печёт. Хорошо, что в комнате полумрак. Относительный. Не достаточный, чтобы Грахов не понял, если поднимет взгляд, если оторвётся от своего занятия… Но он не отрывается, методично растирая голени, спускаясь к самой ступне и пяткам. Разминает каждый палец, сустав за суставом. Это слишком приятно, и Миха маскирует стон под ворчание. Он не помнит, чтобы кто-то когда-то делал ему массаж. Вот ба (царство ей небесное) жаловалась, что ноги «крутит», и, охая, сама растирала мышцы, а бывало, и мазала пахучей мазью, и кутала в оренбургские платки на ночь. Воспоминания отвлекают, глаза сами собой закрываются… Из мыслей его вырывает вопрос Грахова: — Приятно? — глаз он так и не поднимает. Как будто слишком хорошо знает Миху, но в то же время не может упустить своё, не может не надавить. Миха чуть пинает его пяткой опасно близко к паху, вырывая ногу. Грахов охает, посмеиваясь, и ловит его ногу, укладывая обратно. Прикрывает пальцы Михи лодочкой рук, наклоняется и дышит теплом в сложенные ладони. Господи, какой дурак. — Давай вторую, — просит Грахов, уже потянувшись за другой ногой Михи и принимаясь снимать носок и с неё. От разогретых ладоней кожу почти покалывает, как если сунуть руки под кран после мороза. Миха уже не сопротивляется. Принимает это как один из их странных моментов. Немного приходит в себя. — У тебя чё, фетиш на ноги? — спрашивает насмешливо, ёрзая задом в попытке подспустить штаны, чтобы полустояк затерялся в широкой мотне. Иногда ему достаточно, что Грахов рядом, тупо хихикает, пахнет собой, просто дышит. Этот же массаж вполне способен отправить его мысли в долгое эротическое путешествие. — Только на твои, — шутит Грахов, наконец осмелившись поднять голову, но смотрит аккурат в глаза Михи. Коротко. И снова возвращает взгляд к его ногам. — Ну, раз тебе нравится нюхать мои ноги после шестичасовой смены на рынке… — если Миха будет говорить о чём-то неприятном, то ситуация перестанет казаться такой… располагающей к неверным толкованиям. — Ты пах и похуже, — заключает Грахов, а сам незаметно перебирается к щиколотке, обводит пальцами косточку, ползёт выше, под штанину, к голени и икре… — Ты чего?.. — у Михи выходит как-то испуганно. — Ничего, — отвечает Грахов. — Ты что напряжённый такой? Миха сказал бы ему, где он ещё напряжённый. — Чё, Грахов, решил в массажисты податься? В салон к Светке? Светку на районе знали, и что за массаж предлагался в её салоне на самом деле. Дрочильня, одним словом. — Умничать тебе не идёт, — фыркает Грахов, больно ущипнув Миху за коленку. И тут же потирает всей пятернёй. По локоть уже под штаны к Михе забрался. — Ты это… завязывай давай, — бухтит Миха, снова предпринимая попытку отстраниться. Потому что если Грахов двинется дальше, к бедру, то выдержка Михи затрещит по швам. Как, возможно, и сами штаны. Палёный «Абибас» держится на добром слове. Грахов замешательство Михи понимает, правда, не отпускает, а лишь возвращает руки к ступне, снова проходясь по ней пальцами в разминающих движениях. — Мне нравятся твои ноги, — заявляет он ни с того ни с сего. Миха даже не знает, что на это ответить. Он вмиг вспыхивает щеками от этого дурацкого комментария, и сам на себя за это злится. — Грахов, кончай, — сипит. У того по роже расплывается идиотская кривая улыбочка: готовится шуткануть. — Не смей, — предупреждающе обрубает эту затею Миха. Грахов лыбиться не перестаёт, но только фыркает в ответ. — Ми-иш, — опять тянет. А у Михи за этим «Ми-иш» кишки следом наматываются, а по спине мурашки бегут. — Я спать хочу, пиздец, — устало выдыхает Миха, опять прикрывая глаза. Грахов перестаёт терзать ступни Михи и его душу в придачу, отпускает. Но облегчение длится недолго, потому что кровать опять скрипит, Грахов спускает с неё ноги, и, приподняв веки, Миха замечает его взгляд. Непонятный, нечитаемый. Грахов словно ведёт какой-то неведомый разговор сам с собой, а потом, видимо, приходит к решению. Он подсаживается к Михе, наклоняется к самому его лицу, да так и замирает. Миха сам как муха в янтаре. И глаза небось такие же круглые. Ему нужен кислород, а сделать нормальный вдох никак не выходит. Он всасывает какие-то крупицы, и его потряхивает, как чихуахуа, а потом как-то разом отпускает. Он приподнимает подбородок, даёт разрешение. И Грахов сокращает расстояние, накрывая его губы своими. У Михи инфаркт, инсульт, аневризма, или какая там хуета в момент убивает, он в душе не ебёт. Кажется, из него сейчас Чужой вылезет. Каким-то образом он умудряется вытянуть губы, вжаться ими в Граховские, чтобы тот понял, что Миха ему отвечает, а не мечется в ступоре от шока. Никаких языков, это можно было бы назвать шутливым чмоком, если бы Грахов раз за разом не возвращался: коснётся верхней губы, оторвётся, прихватит своими губёхами нижнюю Михину... На вкус он, как чипсы и Пепси: здоровый перекус студента. Миха переживает, как у самого. Он и съел-то сегодня только подгнивший апельсин, потому что целый… — Извини, — шепчет Грахов, отстраняясь, и Миха на автомате хватает его за колючую водолазку. — За что? — ему делается страшно, потому что если сейчас Грахов зарядит что-нибудь про то, что он не должен был, что Миха не так понял, что всё это какая-то жестокая ошибка… — Что не подождал с ботинками. До завтра там… — выдаёт Грахов, и Миха не успевает ответить, когда тот добавляет: — Ладно, ты и правда отдохни, а я пойду, — и откидывается. Встаёт, подхватывает свой рюкзак с пола, но снова наклоняется к Михе. И Миха уже почти предвкушает поцелуй, но Грахов просто тычется своим носом в его, а на губах такая улыбка нежная, что Михе тут же хочется расплакаться. Грахов отступает, поправив лямку на плече. Должно быть, так правильно. Им нужно остыть, подумать. Миха больше всего на свете дорожит дружбой с Граховым. Потерять его — всё равно что руки лишиться. Но и притворяться, что между ними ничего не происходит, ему всё больнее и больнее. Он боится сказать что-то не то, сделать что-то не то. Они до этого только по пьяни и сосались. Или Грахов в дупель, или они оба подшофе. На трезвую ни разу. Но этот самый скромный их поцелуй вывернул всего Миху наизнанку. Его нельзя истолковать иначе. Нельзя же? Это уже не любопытство, не градус, играющий в крови. Это абсолютно осознанное желание обеих сторон. — Грахов! — окликает Миха. Тот поворачивается на пороге с немым вопросом в зеленющих глазах. — Я тебе тут захватил, — Миха неуклюже наклоняется с кровати к своему рюкзаку — позвоночник в трусы ссыплется, если он встанет — и выуживает гостинцы: яблоко и апельсин, тот, который целый, протягивая их Грахову. — За ботинки? — лыбится тот. — За красивые глазки, — язвит Миха. Это уже гораздо больше похоже на их привычное общение. — Забирай и пиздуй давай, дай отдохнуть по-человечески.┯━━━━━▧▣▧━━━━━┯
Он уже почти спит, когда сквозь дрёму пробивается писк входящего сообщения. Иван Грахов 13:12 Я там под кроватью ещё оставил… Миха щурится сперва на расплывающиеся буквы, потом свешивается с края кровати и щурится уже на одинокий ботинок (второй так и остался лежать рядом, на одеяле) и фирменную упаковку с невесть чем. Всё же приходится встать, чтобы на карачках заползти под сетчатое основание и выудить полиэтиленовый квадрат. DECATHLON. Термобрюки. Новейшие. Упаковка заводская. Размер на вскидку Михин, эмка. Он не сразу решается вскрыть пакет, а когда всё же достаёт эти термобрюки, то они оказываются скорее гамашами. Он беспомощно фыркает. Миха Микулин 13:21 Забери свои рейтузы к чертям собачьим! Грахов реагирует тут же. Иван Грахов 13:21 Твои ножки в них будут куда краше Иван Грахов 13:21 Я тоже тебя люблю ❤️ Эти недошуточки как удар под дых. Миха Микулин 13:22 Пидорасина… Иван Грахов 13:22 Ууууу. Я обиделся ☹️ Вообще, для Михи такое как за здрасти, но сейчас он резко пугается: а вдруг и правда задел? Он в жизни никаких эмодзи, кроме фака, Грахову не кидал, руки немного трясутся, когда он спешит отправить: Миха Микулин 13:23 😘 То появляющиеся, то исчезающие танцующие точки мучают его целых две минуты, прежде чем он получает: Иван Грахов 13:25 Обещаешь? «Слово пацана», — печатает Миха и вырубает телефон, падая на кровать и забуряясь лицом в комковатую подушку. Иначе его сейчас разорвёт от целой бури непонятных эмоций. Так и до сопливых голосовых недалеко. Грахову палец в рот не клади. Нет уж.┯━━━━━▧▣▧━━━━━┯