Здесь покинутая

      В Кофу их настигает весна.       Сколько нежности, сколько тревожности в этой весне: бамбук и горечавка рождаются где-то под слоем грязи — прислони ухо к земле и услышишь, как шумит и гудит просыпающаяся Каи. Этот шум — перепалка реки и льда, перекличка гусей в седых камышах. Так назревает, нарывает что-то живое внутри, трогает за сердце, звенит под ключицей.       Юджи вкладывает ладошку в холодные пальцы, и они как будто теплеют.       Как хороша, как беззаветна весна: брызги крапин на детских щеках, обещание жизни. Людей становится больше, как будто они тоже прорастают из снега, вдруг пробудившиеся ото сна. Запах весны смешивается с запахом жареных бобов — грядет сэцубун, праздник последнего зимнего дня.       Юджи почти не помнит, как праздновал Эдо, как рыбаки, наряжаясь в злых духов, играли с детьми, швыряя друг в друга бобы, как подносили богам соль и рис, прося тепла и улова. В Кофу шумно, ярко, гвалтливо — и ему как будто впервые очень хочется стать частью веселья. — Урауме-сан, смотри!       Он протягивает ей ладошку — в нее добрый прохожий вложил горсточку теплых еще бобов. Люди вокруг разомлевшие, романтично-растроганные весенним жаворонковым духом — так и норовят сунуть друг другу простенький дар, приласкать чужого улыбчивого ребенка.       Урауме-сан не смотрит.       Она вся какая-то настороженная, нахохлившаяся. Ей тревожно, ее не трогает дух весны и в ее груди не трепещет живое и мягкое. Она идет быстро, и Юджи едва поспевает за ней, семеня уставшими ножками.       Он немного капризничает: вот же вокруг — праздник! Почему она так насуплена, почему смотрит недобро вокруг и почти рычит, когда кто-то неосторожно заденет плечом?       Весна же: бамбук и горечавка рождаются в снежном плену.       Бамбук и горечавка вышиты золотом на зеленом поле коноси.       Урауме-сан шарахается от них, как злой дух от горсти жареных бобов.       Юджи даже не успевает вздохнуть: она прячет его за спиной, рукавом закрывая от незнакомца в зеленом и золотом. Бобы рассыпаются из ладошки. — Говорят, на земли Титибу в этом году прогневались боги: зима не оставила живых на берегу Урагавы. Еще говорят, что по дороге на запад идет черно-белый монах с ребенком — за ними следуют проклятые духи, но не решаются заступить им путь, — человек в зеленом и золотом говорит гладко и длинно, и Юджи чувствует, как леденеет воздух вокруг. — Клан Минамото приветствует вас на своей земле, Урауме-доно.       Миг — и воздух визжит, рассеченный напополам. Мир становится крик и свет, и страх, и звон стали о сталь — Юджи испуганно плачет, вцепившись руками в белый хобуку.       Урауме-сан держит человека за горло, ее пальцы — когти из белого льда. Юджи смотрит на ее лицо и кричит — ему страшно, страшно от того, как ее глаза хотят убивать. — Урауме-доно, прошу, — человек хрипит. — В Кофу никто не желает вам зла.       Она не верит. Она разворачивает человека спиной и прижимает к себе — как щит от лезвий, хищно смотрящих в грудь. — Мы знаем, что за дитя вы ведете с собой, — в его голосе — голосе человека на волоске от смерти — нет дрожи. — Мы хотим помочь. — Тогда дайте нам пройти.       Человек делает знак, и лезвия прячут оскал. По его горлу в белый ворот нижней рубашки стекает красная капля. — Вы пройдете, но прежде позвольте предложить вам приют в замке Кофу. — Отказываюсь. — Урауме-доно, будьте благоразумны. С вами дитя — сколько еще переходов выдержит его неокрепшее тело?       Она смотрит на Юджи. Он трет руками лицо — зареванное лицо бесконечно растерянного ребенка. Ему страшно и плохо: чем он так нагрешил, что праздничный день обернулся кошмаром?       Урауме-сан кривит губы в недовольном оскале, но она уже проиграла. — Он не настолько немощен, — она разжимает пальцы — один за другим, и вдруг в самое адамово яблоко впивается льдистым когтем. — Ты, Минамото-но Таканари, в Хейан-кё входящий на высоких подошвах — иссохшая ветвь на дереве Гэндзи. Меня одной хватит, чтобы отсечь эту ветвь от ствола.       Человек в зеленом и золотом примирительно поднимает руки. — Слива сильнее бамбука, но в жажде жизни не каждый может поспорить с его стеблями. — Я больше не слива.       Урауме-сан одергивает длинный рукав и сжимает ладошку Юджи — он, все еще беспокойно потерянный, немного успокаивается.       Ему не нравится человек в зеленом и золотом: он обижает Урауме-сан.       Их обступают люди: бамбук и горечавка вышиты на их одеждах, выжжены на клеймах их мечей, вытравлены на коже и дереве ножен. Юджи вжимается в черно-белое кэса и прячет лицо от их любопытных взглядов. От Урауме-сан веет холодом, но это привычный, оберегающий холод — синие стрелы и белые когти, защищающие от зла.       Юджи чувствует взгляд. Он поднимает лицо: сливово-красные глаза смотрят искоса, словно боясь потерять из виду спину зелено-золотого человека, идущего впереди, но все же смотрят. Юджи чудится в них вопрос. Он улыбается.       В его ладошку из широкого рукава падает гладкобокий жареный боб.       Пузыри в котелке — как рыбьи слепые глаза. Вода, закипая, тихо переругивается с его медными стенками, со слабым огнем в плену промытого пепла. Бамбуковый венчик скрипит о дно керамической чаши — в ней змеится зеленый узор смолотого в муку чая.       Юджи никогда не пил чай.       Он робеет: наряженный в новое и хрусткое, тяжелое и разноцветное, чисто умытый и усаженный на плетеную циновку. Он не знает, куда деть глаза и руки, ему скучно в бубнящей водой тишине чайного домика. Оконная ширма в одной из стен широко распахнута, открывая вид на заснеженный сад, и Юджи находит себе развлечение, наблюдая за парой сорок, играющих в розовой пене первых сливовых цветов.       Урауме-сан протягивает ему пузатую чашку. Юджи зябко обхватывает ее обеими ладонями, коротко огладив керамическую шероховатость, и чуть отпивает густую горячую зелень. Чай почти безвкусный: только слегка отдает горьким стеблем щетинника и слабым весенним солнцем. В груди становится тепло и немного щекотно, и Юджи примиряется с тягомотной скукой чайной церемонии.       Спина Урауме-сан — прямая, как шест хакхары. Этот мир, мир шелковых ширм и тяжелых одежд, длинных речей и шороха вееров, принимает ее как свою, как будто когда-то она была его частью. Урауме-сан плещет длинными рукавами, освобождая руки, и рукава послушно укладываются вокруг нее в изящные складки — Юджи пробует повторить ее жест, и его рукава насмешливо морщатся. Ему больше нравилось в храме, хотя в храме не давали столько вкусной еды и нарядных платьев — и все же уютная тишина стен кокубундзи ласковее настороженной тишины дворца Кофу.       Юджи тоскливо смотрит в глубину прозрачного сада и думает о том, что где-то там наряженные духами веселые люди кидают друг в друга жареные бобы.       Человек в зеленом и золотом нарушает молчание первым. — Ранним утром гляжу: горы затмились туманом…       Он делает маленький глоток, как будто чего-то ожидая. Урауме-сан чуть искривляет уголок губы и продолжает за него: — Это сходит весна с необъятной равнины вечносущего неба*.       Человек прячет улыбку в полотне рукава. — Ваше превосходное образование делает вам честь, Урауме-доно. Говорят: «горы Хиды полны дымки сливовых цветов, прекраснее всех — та, что цветет во дворце ее господина». — Тот, кто писал эти стихи, верно, никогда не был в Хиде, — Урауме-сан отпивает горячий чай, но слова в ее горле не становятся теплее. — В горах Хиды не растет сливовых деревьев. — Позвольте скромному поэту это маленькое допущение. Мои стихи дурны, но в них — искренность трепетного сердца.       Урауме-сан коротко склоняет голову. — Не узнала ваш слог, Минамото-доно. Слишком сильно влияние поэтической традиции Фудзивара. — Быть может, мой следующий стих вам будет знаком? «В стебле хризантемы, измятом жестокой бурей, есть своя прелесть, но больше ее — в бамбуке, бурную ночь пережившем».       Юджи не понимает, что происходит, но чувствует, что в игре взрослых есть какая-то фальшь. Минамото-доно улыбается и отпивает из чашки, но его взгляд настороженно-жесткий. Он смотрит в глаза Урауме-сан, и та отвечает ему зеркально жестким взглядом. — Мне нравится тема стихии, но я бы сказала иначе. «Она налетит — и сникнут весенние травы; горы и ветер, съединяясь, рождают бурю — над ней человек не властен» — Прекрасно, Урауме-доно. «В бамбуковой роще играет холодный ветер — не тронет, жестокий, пока в ледяных ладонях несет лепестки камелий».       Урауме-сан раздувает ноздри. Розовые пальцы белеют, с силой сжимая шершавую чайную чашку. — «Цвет горечавки распустился впустую; ветер сметает синеву ее лепестков — недолог век лета».       Они смотрят друг на друга: Урауме-сан и Минамото-доно — и между ними как будто идет борьба, невидимая, злая битва, которую Юджи не понимает и не хочет понимать. Он тянет Урауме-сан за красиво уложенный рукав и тут же испуганно замирает: человек в зеленом и золотом рассматривает его долгим проницательным взглядом. Глаза у него черные, но уже начинающие выцветать, как чернила в слишком большой капле воды.       Он говорит медленно, тщательно подбирая слова. — «Цвета одни у нежных слив и лунного луча — нет в том греха, чтобы залюбоваться и замереть, забывши обо всем».       В курильнице догорает палочка благовоний. Урауме-сан ничего не отвечает, только поправляет смятый рукав и невозмутимо допивает свой чай: она все сказала. В некрашеных стенах чайного домика повисает напряженная тишина; Юджи пытается отвлечься на садовых птиц, но две игривые сороки, треща, улетели по каким-то своим сорочьим делам.       Минамото-доно, наконец, покаянно склоняет голову и извиняется, уходя. Юджи хочет уйти следом, но Урауме-сан придерживает его за подол, молча приказывая сидеть на месте. Юджи ерзает: он не понимает, почему они должны оставаться в чайной дольше хозяина.       Когда неторопливые шаги Минамото-доно затихают, Урауме-сан поднимается со своей циновки и подходит к нише с благовониями — единственному украшению скромного чайного домика. В тонкостенной вазе рядом с дымящей курильницей стоит сливовая ветвь.       Урауме-сан сминает ее в руке, и цветы крошатся в пыль.       Стены гостевых покоев затканы расписным шелком: по нему, цвета весенней пены на волнах Урагавы, растекается узор из веток и птиц, белых зайцев и спиральных облаков. Юджи водит по шелку пальцем и шевелит губами: ему кажется, будто в рисунке запрятана сказка. Вот пара черноголовых овсянок болтает с золотым жаворонком, в их клювиках — красные цветы карааи. Их подслушивает пестрый насупленный дрозд, как будто нахмурив белые брови: о чем говорят овсянки, расстроив птичьего старика?       Урауме-сан задувает фитиль, и разноцветные птицы сереют, растворяясь во тьме. Юджи не хочет спать. Он прислоняется носом к расписной ширме, щурится, пытаясь нащупать оборванную нить сказочного сюжета, но нарисованные птицы больше не щебечут.       Юджи расстроен.       Урауме-сан распускает пояс и стягивает с левого плеча кэса, Юджи послушно подползает к ней и утыкается лбом в ее колени, какие-то по-детски острые под тяжелым полотном монашеских одежд. — Урауме-сан, во что вы играли с тем господином? — Мы просто читали стихи.       Юджи устраивается удобнее. Урауме-сан накидывает на него кэса, и в его уютной величине Юджи чувствует себя крольчонком, спрятанным в норке. — Я тоже хочу послушать стихи.       Он не надеется на ответ. Урауме-сан не знает ни сказок, ни песен, и рядом с ней Юджи отходит ко сну в тишине. Он задает ей вопросы, она оставляет их без ответа, и эта односторонняя беседа со временем входит у Юджи в привычку. Он не обижается — он знает, что она рядом и слушает, даже если почему-то не хочет отвечать.       Повисшая в воздухе просьба тает.       Юджи закрывает глаза.       Стихи она, конечно, читает, но он их уже не слышит. Стихи идут горлом, как кровь — она роняет слова на землю, и те рассыпаются на осколки.

сливовый бутон на дереве сугавара раскрылся цветком но не сладкий нектар а яд в его лепестках

      На дереве Сугавара уже давно не распускается слив — этот род проклят, проклят с тех пор, как старик Митидзанэ умер в Дадзайфу в одиночестве и забвении. Дети его — белоголовые и голубоглазые, прекрасные цветы на искореженных ветках.       Она не родилась, она как будто пришла — с чистыми руками и кровью на губах, в глазах — феврали. Кто назвал ее сливой, тот пусть вырвет себе язык: она — шиповник и плющ, черный бутон куроюри в глазнице коровьего черепа.       Была дочерью, сестрой, монахиней, Господи прости, одежды цвета шафрана сменила на черное и белое. Трижды битая, трижды клятая, сожженная и утопленная, из пепла восставшая: идет-пойдет по земле Ямато, через всю ее черную жуть, сожженное сердце бьется в сожженной груди; кровь на стенах да хохот дьявольский.       Сколько страшного еще свершу на своем пути? *Минамото Санэтомо